Ахилла

Из книги «От крестин до похорон — один день» (2010 г.). Окончание.

7 августа

У Давыдовых трое сыновей. Старший в этом году идет в армию, младший кончает школу. Сегодня отец пасет овец. Он прошел с гуртом в 6 часов, а в 8, смотрю, возвращается, овцы неподалеку.

— Александр Иванович, поглядите за овцами, я мигом домой, может, кто из ребят попасет. Захворал, еле на ногах стою.

Через пять минут бежит обратно.

— Дрыхнут, не добудишься, молодые, дык…

В полдень жена Лида понесла ему обед в платочке. На обратном пути задержалась у нашего дома. Настя за что-то ее благодарит, топочет босыми ножками по крыльцу, в руках румяный пирог. Личико залито ликованием.

— Папа, папа, смотри!!!

Да, детей нужно одаривать, воспитывать подарками. Не зря же они любят деда Мороза с мешком подарков за спиной… Но здесь, может быть, Настю сразило, бессознательно, конечно, присущее ей с младенчества свойство: дарить, отдавать. Первое слово, которое она произнесла в песочнице, протягивая лопатку мальчику Пете, было «на». И еще долго в ее небогатом лексиконе это слово оставалось наиболее употребительным.

Живут Давыдовы, как все. Не впроголодь, мужик непьющий, но и не в достатке. Какое же это драгоценное и, увы, редкостное желание — поделиться тем, что у тебя есть.

То бидончик с молоком принесет, отказываясь от платы: «Что вы деньгами трясете!», то картофельную ватрушку. Настя сияет от счастья. И это не просто симпатия или особенный интерес к нашему семейству, но — душевная щедрость, изначальная и неистребимая.

11 сентября

Вчера на картофельное поле, где после студентов картошки осталось столько, что можно было бы грести комбайном, выгнали коров. Невиданное зрелище — коровы пасутся на пашне. Хрупают крупными клубнями, корячат ноги в топкой земле. Я пошутил: «Что, новую партию студентов пригнали?»

Семен Пустов не понял шутки.

— Где? — завертел головой.

А Виктор, Пустов у него сегодня в подпасках, отозвался:

— Эти подберут чище, да и скорее.

Семен пасет первый год, да и последний. Зарабатывает на пенсию.

— Адова работа, — признается он Сереже Волову.

Раньше он работал техником на ферме. Бывало, утром мы с Настей на озеро, он навстречу нам с фермы. Уже отработал. Катит в гору на велосипеде, здоров, не останавливается.

И вдруг попал в больницу. Пошел слух, что с сифилисом. Работала на ферме одна кралечка… Сначала ее эвакуировали, диагноз не скроешь, потом — его.

Бог шельму метит… Это ему за то, что сажал здесь людей «на сутки», когда зять был милиционером… А жена — завпочтой, телефон у нее в руках. Они, да парторг Куприна, да Балдин, бывший председатель, а ныне ярый коммунист, — в деревне были Начальством. Сейчас начальство пасет коров… Сережа, похохатывая, качает головой: «Недоволен, адова работа…»

29 сентября

Тихо прошел мой день рождения. Ходили на горку за маслятами, потом свернули в березняк, который всегда одаривает беленькими и подберезовиками, сколько бы туда ни ходило народу: деревня близко. Полька уснула у меня на плечах. Заметив гриб, свистом подзываю Танюшу или Настеньку, чтобы не нагибаться, не потревожить ее сна.

В этом году мы берем молоко у Ольги, Фединой жены. Она оставляет банку в сенях. Сегодня банки нет. Постучался в избу. За столом Федя и племянник Мишка, который весело болтает ногами. Смотрю вопросительно на Ольгу.

— Государству велят отдавать, — отвечает она на мой безмолвный вопрос.

— А что такое государство? — обращаюсь я к Феде. — Я, ты, она, мои малые детишки и твоя Галька. Государство — это люди.

Ольга не поняла моей мудреной речи и повторила:

— Лидка лается: чего мало сдаешь!

— А те не все равно кому сдавать? — вмешался Федя.

Еще бы! На ферму они несут молоко разбавленное, на ферме жирность не проверяют. А своим, деревенским, да и дачникам, разбавлять вроде совестно. А государству, чего там, все равно на ферме дольют воды.

— Нам еще две недельки, скоро уедем, — пытаюсь я воздействовать на материнские чувства Ольги. — Детишки-то без молока. А в городе ничего нет, сами знаете…

— Отдай молоко… — приказывает Федя.

Ольга обидчиво достает из-под оконной занавески банку. Она в этом году неприветлива. Не потому ли, что ее младшего сына видели среди тех, кто лазил в мой дом. Весной выломали дверь в подизбицу и через подпол проникли в дом. Унесли посуду, а больше ничего и не было. Их средний, шалопай-малый, кончает ПТУ, старший в тюрьме. В деревне думали, что я заявлю в милицию, и ребятишек привлекут за хулиганство. Так что у Ольги загодя ко мне неприязнь. Разве бывает у насильника жалость к жертве! Напротив, неприязнь и опасение оправдывают насилие.

Они в деревне самые зажиточные. Когда сгорели, совхоз выделил им большой дом, бывшую школу. Помог отремонтировать. Федя купил новую обстановку… Она сейчас красуется во всем своем зеркальном блеске. Полированный сервант, кресла, в большой комнате друг на друге два телевизора — обыкновенный и цветной.

10 октября

Ходили за клюквой на Долгое болото, полтора часа в один конец. По рыжим лугам, по желтым лесам, по хлюпающим гатям. Клюквы пропасть. Крупная, хрустит на зубах и после первых заморозков чуть-чуть сластит. Но не успели донышка покрыть в корзинах — Полька засунула себе в ноздрю клюквину. Пришлось возвращаться. Но по дороге все же освободились от страшного балласта, мог ведь попасть в дыхательное горло… У деревенских есть способ — простой и, наверное, веками испытанный: пощекотать травинкой в свободной ноздре. Пощекотали. Поленька чихнула, и ягодина выскочила. Но возвращаться уже было поздно. Зато набрели на кабанью баню. Желтая лужа под толстой елью, изрытая, ископыченная четвероногими купальщиками. Ель в комле тоже вся рыжая от глины, вся в ссадинах, саднящих смолой. Об нее лесные свиньи трутся щетиной, скребут бока и чешут клыки — чистят зубы.

— Это их мочалка и зубная щетка, — пошутила Настенька.

Сиротская ягода клюква. Увы, не раскидистая. Глядит лупоглазо и кругло, и тайн никаких не тая.

Не тянет на царственный терем сухой можжевеловый куст. Азарт, что ли, к жизни потерян иль к пышным сравнениям вкус?

Но эта болотная кочка с окурком во мху (озерцо ее опрокинуло…), точно знакомое чье-то лицо из памяти тусклой пробилось. Затем, чтобы тут же забыл. И горестно так искривилось, когда на него наступил.

В Новотроицкое приехала автолавка. Народ ее сразу окружил, подбегают бабы из Новой, спрашивают отоваренных:

— Чего есть-то?

— Макароны берут ящиками.

— А почем коробка?

— Эй, дед, на х.. надет, буханку уронил!

— Не хочет в сумку иттить.

— Винограду нисколько не осталось?

— Мокрый.

— Давай мокрого.

Продавец, стоя в кузове, покрикивает:

— Чего хлеб плохо берете? В понедельник этот же привезу.

— Наша Дунька не брезгунька, мед дак жрет.

Мишке отсыпали горсть винограда. «Надо бы помыть…»

— Ничче… Наша Дунька…

Мишка хлебает виноград из горсти, как лапшу.

Продавец, паря над толпой, щелкает на счетах костяшками.

— Девятнадцать рублей пятьдесят три копейки, — подсчитал он бабке Наталье, взявшей буханку хлеба, три бутылки водки и одну четвертинку.

«Я-то ничего, — говорит Сергей Матвеевич, — бабка у меня кувыркается, болеет. А я чуть занедужу, брякнусь на постель, отлежусь и опять здоров. Прошел день, значит, ближе к ужинской горе».

В Ужине, на горке, кладбище, неподалеку от бывшего храма.

Он приложил ухо к улью, пальцем пощелкал — не шевелятся. Значит, погибли. Значит, варатос, болезнь новая. На границе с Китаем обнаружена. Китайцы ее к нам заслали. Вона, уж и в Нелюшке объявилась. Всю пасеку пришлось сжечь.

«Не рой ближнему могилу — сам там будешь» понимается буквально. Мать померла, мужики могилу копали, сын стоял в стороне.

Сон

Бегут люди, кричат, плачут дети. Высоко-высоко в небе два черных самолетика, словно игрушечных… Выдает цвет: густо-черный в голубом. От самолетиков отделяется капля. «Бомбу сбросили, бомбу, атомную бомбу!» Паника, бегут люди. Куда теперь-то бежать, зачем в дом? Но и у меня первое стремление — в дом, упасть под окном, прижаться к полу, к стене, как плинтус. Жалкие мои познания в ПВО: нужно ложиться в канаву, под стену, в вымоину, куда-нибудь в углубление, чтобы взрывная волна прошла над, а не сквозь.

А капля увеличивается, и уже нет времени бежать, а только упасть, где стоишь. «Господи, — говорю я, глядя на разбухающую темную каплю, — помилуй меня грешного, спаси…» Крещусь и падаю, закрыв голову руками.

Мощный и продолжительный шум взрыва. И я чувствую, нет, я понимаю, что тело мое начинает распыляться, смешиваться с клубами пыли, которая сейчас заслонила свет. С этого момента на земле, наверное, снова начинается дочеловеческое, доисторическое время. Я подумал или увидел, как сквозь меня, в том месте, где я лежу… лежал… оседает пыль. И проходят века, время… А может, уже и нет времени…

Проснулся я от смешанного чувства: радости и ужаса. Господи, как должны мы беречь нашу жизнь, как должны радоваться и помогать друг другу, помогать пробиваться к жизни вечной… Как должны осторожно обращаться с близкими, с родными, со всеми, с кем соприкасаешься в беспорядочном движении к ней.

12 октября

Самое ценное обретение за эти месяцы — сознание (или чувство) того, что Бог и мой ангел-хранитель участвуют в нашей жизни. За все наши хозяйственные мытарства, ущемления и огорчения, за мои вынужденные переводизмы — золотинка веры. Господи, дай не потерять эту крупинку, намытую тяжким трудом. Она ляжет в наш духовный капитал, который необходим нам, и нашим детям, и всем, кто обратится к нам за помощью.

Пришла телеграмма: «Машина выезжает в пятницу. Согласие телеграфируй. Саша». Это мой друг позаботился о нашем переезде в Москву. Договорился с кем-то о машине.

Почта не работает, надо ехать в Валдай. Часа три простоял на дороге под сплошным ливнем, карауля проезжую машину. Остановилась военная. Лейтенант, узнав мое дело, предложил сам отправить телеграмму: «Ночью поеду обратно, привезу вам квитанцию. Вы в двенадцать не спите?» Полдвенадцатого, слышу, шумит машина, остановилась, сигналит. Как его отблагодарить? Бутылкой самогонки. Он принял ее с нескрываемой радостью.

1984

11 декабря

Это лето мы провели под Москвой. Целый год пустовал мой дом… Соседка писала, что побывали в нем «добрые люди», поживились кое-чем. «А чем — приезжайте, сами увидите». Приехать — это как минимум двести рублей… Дорога, подарки… А у нас долгов две тысячи…

И снова я взял командировку, теперь уже член Союза писателей, в Валдай, пообщаться вроде как со своими читателями. Должны же быть читатели у писателя, даже если писатель выпустил две тоненькие книжечки стихотворений.

В зале, где я выступал перед районными культработниками, сидела Гуляева Нина Даниловна. Я ее не узнал. А на следующий день дежурная в гостинице передала мне ее телефон: «Просили позвонить».

Четыре года тому назад она работала в строительном управлении, в РСУ, и, помнится, здорово мне помогла с пиломатериалом и с рамами. Высокая, грудастая, короткая стрижка. Женщина, заряженная избыточной энергией. Искра пробежала между нами. Но — не больше.

Звоню. Она, задыхаясь от смущения: «Надо бы встретиться… У меня партийное собрание в пять, я секретарь парторганизации…»

В половине седьмого в стеклянные двери гостиницы вошла представительная дама — меховое манто, белый шарф.

Улыбнулась. И представительность исчезла, смытая улыбкой, похожей на гримасу.

Сейчас она работает мастером в столярном цехе.

— Что будем делать? — спросил я и взял ее под руку. — Пойдем в кино.

— Как хочешь, а то можно посидеть где-нибудь.

«Посидеть» означает пойти в ресторан. Я решил посидеть в кинотеатре. Картина называлась «Бежавшие из ада». Белые колонизаторы уничтожают индейцев, те мстят. Последний кадр — вопль умирающего героя: «Убей его, Гарри!» И Гарри вызывающе красиво бросает гнусного эксплуататора в ревущий водопад.

Все к одному: примитивный фильм, примитивные зрители, досидевшие до конца (и мы в их числе), примитивные знакомства.

Я проводил ее до дому и соблазнился зайти, чуть задетый ее откровенным вызовом.

— У меня бутылочка есть. Была бы бутылочка, а дружок найдется, верно?

Грубоватое простодушие не портит естественную натуру.

— Я кто? Я укротительница тигров. У меня их двадцать семь штук.

Захмелела с первой рюмки и стала рассказывать о своих подвигах, как ей удается давать план со своими алкашами.

Со мной она уже по телефону взяла на «ты», так что пить на брудершафт нам не пришлось.

Начала было партийно-патриотические речи, но, встретив мою реакцию, быстро их свернула. Доводы ее такие же элементарные, как у бежавших из ада: партия дала мне кончить институт, когда у меня было двое детей. Капиталист не дал бы. У нее диплом педвуза, филологический факультет. Интерес к литературе не погас, в книжном магазине покупает все новинки, будь то однотомник Пушкина или Егора Исаева.

В позапрошлом году в автомобильной катастрофе погиб ее сын. В машину врезался автокран, ехавший на строительство андроповской дачи. Шофера даже не судили, а он был виноват.

— Где же мне с ними тягаться… — говорит секретарь парторганизации.

На вчерашней встрече перед культработниками я говорил о чистоте брака, о семье, о важности обязательств друг перед другом. Привел пример из пушкинской «Метели». Она верно уловила смысл моих объяснений, и сейчас мы снова к ним вернулись.

Как же можно было принять ее вызов после убедительных моих наставлений?

Когда-то отец Александр сказал мне на исповеди: «Бог, видя нашу слабость, шутя защищает нас».

Рискованные, однако, шуточки…

Я поцеловал ее на прощание в щечку, и мы дружески расстались.

13 декабря

Грустные новости в деревне, каких я не ожидал. Начальную школу перевели в районный центр, медпункт и магазин закрыли окончательно, один раз в неделю приезжает автолавка с хлебом и с водкой. Все молодые семьи, у которых дети, перебрались в город: кто в общежитие, кто к родственникам. Сбывается давний прогноз Цалпана. Укрепляет партия центральные усадьбы. А деревеньки вроде нашей снесут и распашут огороды, объединив их в совхозные поля.

Наверное, последний раз я приехал в Новую… «Добрые люди» поработали на славу: унесли и холодильник, и старый посудный шкафчик. Выломали потолок на террасе, в сенях, в моей комнате — кубометров пять шпунтованной доски. Втихую и в одну ночь такое не сотворить…

А ведь мы хотели остаться здесь навсегда, учить детишек в сельской школе, я бы смог преподавать литературу и русский, и английский… Мы и дочек своих родили, поселившись здесь…

— Мы нынче снегом заросли, — говорит Таня Волова, скотница. — Урожая не было, картошка не уродилась. Земля вся в проплешинах. Кака-то болезнь напала. Три года на такой земле сажать нельзя. Вот ее снег и лечит. Давно таких заносов не бывало.

— Скотный двор так и не отапливается?

— Нет, что коровы надышат. Сами себя отапливают. У них тепло… Сто голов, дак…

Сергея Матвеевича похоронили осенью. Евгения Матвеевна рассказывает:

— Я его побрить хочу, он вот-вот умрет. Давай я тебя поброю, Сережа. Ты же знаешь, я покойников боюсь.

— Нет, завтра поброите.

И действительно, мы с Галей его мертвого побрили; ничего…

Умирая, он просил сестру: «А с гробом обратишься к Владимиру Степановичу. Он поможет». Владимир Степанович — начальник его на последней работе.

— И правда, гроб был прислан отличный, — восхищается Е.М. — игрушечка. Обычно гробы колотят из сырых досок. А тут он своих дал, сухих.

Свистит ветер под горбылями, которыми обшиты старые бревна, дымится сугроб, выросший под самую крышу. Я, стоя под окнами дома, почувствовал его темную, живую тихость. Душу живу, что затаилась под снегом. Ни укора, ни жалобы в ее безмолвном присутствии. Опустевший дом, в котором осталось семь лет жизни: непраздной, освященной творчеством и молитвой. Я как будто родился в нем. Ощущение изначального родства с этим вековечным бытом — печкой, лавкой, дощатым столом, полуслепыми окошками. Предки мои по отцу в таком и жили.

Зарытая в мокром снегу, оттаявшей крышей дышала изба. Довелось на веку сменить ей хозяев немало.

А нынче вот — ни при ком… Шла будто с горы, да некстати споткнулась, упала ничком….

Как все ее сверстницы в том, войну пережившем, бушлате.

Обрушился охнувший снег в овраге. Вздохнула протяжно:

ступай себе, мил человек, ступай и не медли свой бег…

Одной помирать мне не страшно…

Валдай, Новая деревня. 1976–1984 годы

(Вместо эпилога)

Уехав из Новой деревни, мы дом не бросили, предложили купить его знакомому художнику, родители которого навещали нас однажды. Он, наслышанный о красоте и уединении этого места, предложение принял с благодарностью, которую мы скрепили двумя тысячами рублей — суммой по тем временам для покупателя необременительной.

Совесть моя была спокойна. Дом, с которым мы сроднились, останется под присмотром художника. Уж кто-кто, а он почувствует его живую душу. И правда, приехал на следующий год, много и вдохновенно работал, на его очередной выставке красовались декоративные соцветия — подобия новодеревенской флоры.

Прошло более двадцати лет, я слышал, что художник процветает, обслуживает элиту, декорирует интерьеры в богатых особняках. Ничто нас не соединяло, и не было случая спросить его о Новой деревне.

Но вот вышла книга с моим «Даром Валдая», с моими подробными записками о житье-бытье, с фотографиями окрестностей, дома… Книга попала в руки москвичей, которые оказались аборигенами этих мест, давно купили брошенные дома, построили новые, наезжают в летние месяцы, а некоторые и зимой — в свои рубленные избы со всеми удобствами.

Мы встретились в Москве. Они принесли фотографии. И я увидел свой дом… Процесс его разрушения, распыления. Не в одночасье он рухнул. Стоявший на горе отдельным хутором, он, полуразрушенный, наводил смертельный ужас на впечатлительных дачников. Деревенских не удивишь привычными домами-призраками, а москвичам — внове. Они, как только появились в деревне, обратили внимание на пустующий хутор, стали наводить справки, намереваясь его купить. Но никто не знал, чей он, кому сейчас принадлежит, вспоминали, что отстроил его когда-то писатель, жил с семьей, а потом поселился художник, да сгинул. С тех пор дом беспризорный, все, кому не лень, курочили его, растаскивали на дрова… А когда провалилась крыша, снег и дождь взялись за остатки.

Вот первый период распада: дом-призрак. Еще цела крыша и темнеет рядом остов сарая. Осенний туман скрадывает серые пробоины на его теле. Береза, березонька, когда-то трепетавшая, как Сиринга под моим окном, вымахала выше дома. Но не может уберечь его под своим шатром…

А вот первый снег. Метит озябшую землю, влетает в пустой сруб, над которым уже нет крыши… Но еще над сараем щерится редкая обрешетка. Мертвящая стылая тишина, объятая белыми хлопьями.

А это уже остатки скелета… Что-то вроде черепа с пустыми глазницами… Провал на месте бокового оконца… Как отрадно оно светилось в темноте, когда я возвращался с вечерней прогулки. За ним чернеют кусты и подлесок по сторонам дороги, где когда-то простирались поля.

Я думаю о том художнике… Да, 1917 год, войны, коллективизация, колхозное рабство — выпотрошили деревню. Это все, так сказать, причины объективные, угробившие Россию. Но за ними стоят люди, причастные к уничтожению. Конкретные потрошители.

Мой знакомец, преуспевающий мастер, мог бы дом сохранить… Отдать, сдавать хотя бы бедным людям, многодетным трудягам, кому некуда выехать на лето из раскаленной Москвы… Грош цена его декоративным фантазиям. Он из числа пожирателей прекрасного, той натуры, вокруг которой топчется с этюдником. Восхитился, проглотил и потопал дальше. Она ему больше не интересна и к его жизни непригодна. Как натурщица, с которой можно и переспать после сеанса, что он и сделал, переспав в деревенском доме энное количество ночей. Переспал и бросил… «Мозговой чувственник», — припечатала бы такого Цветаева. Не случайно под его домом, остатками того дома, под самым кряжем, горбится сейчас помойка. Деревенские жители тащат туда мусор — утюги, старые телевизоры, пластиковую тару, железный лом.

Фото автора