Ахилла

Из книги «От крестин до похорон — один день» (2010 г.).

3 июня

Утром пошел опустить письма в почтовый ящик, в «банку», как здесь говорят. Навстречу — народ: выбегают из домов, присоединяются к идущим, гомонят: что-то случилось. Поравнялись, и Клавдея, у которой я беру молоко, машет мне рукой:

— Пойдем с нам!

— Куда?

— В селе мясо дают, по рупь десять. Вам не надо?

Я мнусь, не знаю, что сказать…

— Ну, если не трудно, возьмите мне…

— Сколько?

— Килограмма три…

Вот едет на мотоцикле Семен Пустов. Сзади к седлу приторочен мешок. Лихо обогнал толпу, пыль помелом.

— Александру Ивановичу! — приветствует меня Сергей Матвеевич со своего крылечка.

— А вы что ж за мясом не идете? — подхожу к нему. — Вся деревня двинулась.

— Слышь, матка, — обращается он к жене, — в селе мясо дают. Не пойдешь? Да нам могут не продать, мы ведь не работаем в совхозе, мы ведь другого Бога.

Жена отвечает:

— Коровенка-то дохлая. Вчера Санька видел, как резали, еле на ногах стоит.

— Да уж здоровую не зарежут, — согласился Сергей Матвеевич.

У Козловых свадьба. Оттуда тоже припустили за мясом. В белых рубашках, в галстуках и пиджаках, кто с сумкой, кто с чем.

На одну-то коровенку… И я туда же: три килограмма!

За полночь. Зловещая красная луна. Заря зелено-алая, с белыми крыльями. Господи, Господи, спасибо тебе за эту красоту первозданную… Туман залил весь луг, старый сарай без крыши плавает в нем, как древний ковчег. Щелкает соловушка, мечет из ближних кустов одну за одной серебряные стрелы.

5 июня

Маленький Ленька говорит старшему брату Саньке:

— А ну, Санька, сгоняй домой за тонкой веревкой. Веревка нужна для рогатки.

— Дяа Саша, сделай рогатку.

— В кого ж ты стрелять будешь?

— В ворон. Они скворцов таскают. Сам видел.

Начал, наконец, перевод, проштудировав «Материальную культуру казанских татар». Познавательна и полезна не только в связи с предстоящим общением с ними через подстрочник. Крепкий орешек этот татарин. Помоги, святой Александр, мой покровитель, ты ведь с ними находил общий язык.

Весь день за столом, а в семь решительно взялся за лопату и вырыл в хлеву огромную, в свой рост, яму — могилу для дерьма, которое не убиралось, наверное, лет пять. Однако в процессе накопления регулярно забрасывалось соломой, и потому особенной грязи не было, чего я опасался. Спрессованный продукт, как дерн, весь поместился на дне глубокого могильника, и я его быстро закопал. Вычистил угол до песчаного грунта, а сверху по всему пространству хлева насыпал толстый слой свежего песку.

Хорошо, что не взялась за эту работу цыганка. Вот было бы грязи и мороки. И куда бы она все это таскала?!

Спасибо моему помощнику и вразумителю равноапостольному князю Александру. Он подсказал мне вырыть яму. Вся работа у меня заняла три часа, а примерялся я к ней три недели.

Бабы разговаривают между собой.

— Ой, я телку-то буду резать, — говорит одна, чуть не плача.

— А что с ней?

— Да после быка. Лежит, ноги вытянула. Охает, как человек.

— Она первый раз гуляет, весной не гуляла?

— Не гуляла.

— Надо весной водить. А то коровы на нее полезут.

— Ну, уж коровы… Теперь-то не лазят.

— А что они теперь поумнели, что ли?

Уже начинаются белые ночи. Танюшка приедет в самую белоту. От нее, от мамы сегодня письма. Не оставь их, Господи.

Где-то брешет собака. Дергач ей поддакивает. И соловушка не умолкает. Жаль отходить ко сну в такую благодать.

7 июня

Вставай, вставай! Позже семи в этой обители спать преступно. Ночью глаз не сомкнул — размечтался, раздумался… И только под утро забылся, когда уже стали выгонять скотину. Первое теплое летнее утро. Щебечут воробьята в гнездышке под стрехой. Я побежал на близкое озерцо, наполовину заросшее камышовыми дудками. Два раза окунулся в нем, как в блюдечке.

Лет пять тому назад озеро загубили мелиораторы. Спустили воду, чтобы набрать рыбы. Копнули ковшом берег в том месте, где сочился ручеек, и поставили бредень. Вода схлынула, но рыба зарылась в жидкий ил, набрали не больше мешка.

Я посоветовался с трактористом Федей: как бы заделать пробоину, может, озеро восстановится, ребятишкам будет где купаться.

— Да и бабам белье полоскать, — согласился Федя, — раньше-то полоскали.

Назавтра же он пригнал бульдозер и справился с работой до обеда.

— Две бутылки, — оценил он свой труд. — Одну бригадиру, а другую, хошь, с тобой выпьем.

Трудно подается перевод. Бился над простейшими стихами целый день, не закончил, пошел в лес нарезать ореховых веток для топчана. В густом лесу орешины растут высокие и прямые. Рядом, на болоте, тоже стоят целые фонтаны орешников. Но я забрался подальше в лес, пусть болото зарастает. Топчан получился легкий и пружинистый.

Святой Александр, помоги мне завтра потрудиться за письменным столом.

9 июня

Отчего мы любим птиц, а мыши вызывают в нас отвратительные ощущения? Хотя и те, и другие, живя рядом с человеком, питаются крошками с его стола, выполняют одинаковые очистительные функции в его жизни.

Птицы — небожители, грызуны — земная тварь, носители ее заразы и нечистоты. Мы инстинктивно в птицах любим небо, а отвращение к мыши — отвращение от земли.

Храм в Новотроицком. Руины. Проваленные полы, осыпанная штукатурка, наполовину содранная крыша. Молился Господу и Богородице о возрождении Церкви на Руси. Кто знает, вдруг Господь обновит и этот храм, и я буду приходить сюда молиться. Сверху купол зарос березками, и на колокольне вместо креста трепещет деревце.

На куполе разграбленного храма взметнулась роща — шумная, как море. Как море, что Содома и Гоморры не пощадило. Цепкая ольха опутала запястье капители. Когтит береза стену, раздирает глазницы окон… Хищный молодняк не вырубить, не выкорчевать из камня.

От года к году шире и черней взбухают вены трещин. А вокруг сырого остова тучнеют избы.

В них радио и телепровода гнилую кровь качают. В них торчат из окон бельма голубых экранов.

Под шиферной ширококостной крышей шумит все та же роща. Матереет.

Невидимые щупальца ее рыхлят, рыхлят, рыхлят, как купол мозг. И трещины взбухают… И плодится все больше в них — от года к году больше — дебилов и невротиков. Остались тверды лишь своды августовской ночи.

Лик Волопаса… И Арктур под ним мерцает, как лампада… И сквозь вечность звонарь безрукий боталом стучит.

Птицы в гнезде шебаршатся так же, как мыши. Но тревоги не вызывают, наоборот — спокойно: небесные жители за окном, как раз в изголовье.

В воскресенье заходил тракторист Федя. Спрашивает: «Жива бутылка-то?» Это он о водке, которую я обещал за бревна.

Четыре Фединых бревна лежали неподалеку. Не знаю, зачем он их припас и почему не доволок до дому. Бревнышки — в самый бы раз мне венцы заменить.

— Не продашь мне бревна? — спросил я его однажды.

— Бутылка, — ответил он коротко. И вот зашел за обещанной платой.

А днем позже, смотрю, два паренька грузят эти бревна на прицеп. Я им говорю:

— А Федя разрешил? Он мне их продал…

Парни, ни слова не говоря, сбросили поклажу с прицепа и уехали.

Следом пришла федина жена с сыном. И мигом располовинили бревна двуручной пилой. Наверное, узнав о продаже, она таким образом отомстила Федору: не торгуй нажитым. Я с ней объясняться не стал.

Вынес словари на травку. Медленно, но подвигается перевод. В избе душно, в сенях комары. А на улице ветерок и жара, чего комары не любят. Забронзовел. Но все же не дело так работать. Загорая.

12 июня

День начинается рано. Размыкают мои сладкие сновидения овцы и козы — наглым блеяньем и копытным треском. Они же верхолазы, их предки лазили по горам, вот они и взбираются на мое высокое крылечко. Я, конечно, их кляну, но тут же и спохватываюсь: вчера на молитве просил св. Александра поднять меня в 6-7 часов. Вот он и насылает побудку. Весной стадное мычание и мат пастухов приглушались вторыми рамами, но я рамы вынул, и теперь весь ор и топот у меня в комнате, разгуливает по мне. Однако потешно орут парнокопытные — голосом Пана. То-то древние изображали его в смешных обличиях.

С утра до обеда перевод, вхожу в хороший ритм, так сказать, с перевыполнением плана. Впереди «пролетные» дни. В их счет.

Неожиданный гость. Пожарный инспектор. Оказывается, моя печная труба в аварийном состоянии. Искры могут лететь на чердак. Как я еще не спалил дом! Надобно лезть на крышу.

Боюсь, одному не справиться… Все один да один… А кто тебе должен помогать?

Лестница — одна прожилина и чурбачки вместо ступенек — лежит на крыше лет десять. Гвозди проржавели и сыпятся, дранка, растресканная в щепу, крошится под ногой. Крыша похожа на вздыбленное торфяное болото. Качнул раз и два длиннющую асбестовую трубу, вытащил из гнезда, перевязал крепко и осторожно стал опускать на землю. Мне крыша сейчас дороже трубы, а она ее при спуске царапает и колупает.

Вот так, с решимостью и терпением, и приходит опыт — и в хозяйственной жизни, и, надеюсь, в духовной. Да, они нераздельны.

14 июня

Поговаривают, что закроют школу. Младшие классы переведут в Новотроицкое, старшие в Шую. Известие это меня всерьез озадачило. Я ведь хотел в старших преподавать литературу и вообще на базе школы заложить культурную программу — литературный кружок, краеведение. Что давало бы и какой-то заработок… Был в городе, в Исполкоме, слух подтвердился.

Утром успел на литургию. Церковная служба на древнеславянском языке. Язык держит дистанцию, чтобы молитвословие не опускать до обихода. Но ведь никто не понимает службы, за которой читается Евангелие. А и надо, чтоб не понимали. Просвещенная вера всегда была опасна Российскому государству. «Горе народу, не знающему Слова Божия, — говорит отец Арсений, повторяя слова Достоевского, — вот оно и накатило в 17 году».

В очереди за селедкой. Две молодые мамы разговаривают меж собою: «И почему это все дети любят пиво? Сережка мой схватится за бутылку и не отпускает».

Молодой человек в галстуке, стоящий за ними, заявляет авторитетно: «Да потому, что вы их по пьянке заделали».

Военные части, которых много вокруг Валдая, привозят в городские магазины излишки своих продуктов: соки, масло, печенье. Эти излишки составляют большую часть торгового оборота в городе. Но их расхватывают в миг. Продуктов не хватает. Многие жители за харчами отсюда ездят в Тарту. На поезде за два дня оборачиваются. Ночуют на вокзале.

Валдай. На главной улице, на проезжей части, напротив Загса спариваются кошки. Наверху сидит огромный рыжий котяра. С высокой лестницы брачного заведения спускаются еще двое. Рыжий продолжает свое дело, и через минуту сходит с пьедестала… Она — все так же распластана и призывна. Новый кот, как гимнаст, впрыгнул на нее и вцепился зубами в загривок. Но дело у гимнаста не ладилось, и хвост его нервно подрыгивал перед мордой рыжего. Тот тяпнул дрожащий хвост, неудачливый собрат завопил и отпрыгнул в сторону. Тотчас рыжий занял свое законное место.

Мы ведь тоже не стесняемся их в интимных обстоятельствах. Но стыд — моральная категория, в природном мире не существующая. Не замечая прохожих, они чувствуют себя, как в алькове.

15 июня

Раньше печки колотили, ямы не зарастали. А теперь кирпич заводской. Глина где? Глина на глиняной горе. Я и отправился туда с тележкой. Навстречу Ленька Михеев.

— Леньк, ты знаешь, где глину берут?

— Знаю. Вот пойдете так, потом так, потом будет поляна, вы по ней не идите, а свернете так.

— Понятно… Да не очень… Ты на велосипеде, проводи меня.

— Не, неохота, — отвечает Ленька.

Обращаюсь к Саньке, он тоже с велосипедом.

— Неохооота, — тянет Санька.

Нечего делать, пошел один. Помолился, позвал ангела-хранителя в провожатые и пошел.

Миновал два поворота влево, большую поляну и свернул по той дороге, которая мокрая: под ногами лужи. Песчаная почва воды не держит. Ковырнул, так и есть, суглинок. Значит, иду правильно, и вышел к широкой квадратной яме, всклянь залитой водой — два дня как кончились дожди. К вечеру приволок я глины целый бельевой бак, еле дополз: то и дело соскакивало колесо у тележки.

Приготовил раствор. Надо было сначала раскрошить комья молотком, а уж потом залить водой, а я упустил, и пришлось разминать пальцами в воде — мять, мять, мять — до жидкого теста. Руки, ласковые и трепетные, могут быть и самым грубым инструментом. Во всем они участвуют — руки. Я, когда ищу нужное точное слово, помогаю себе руками, леплю в воздухе его труднообретаемый смысл.

По крыше я полз с ведром, как по мачтовой рее корабля. Лестница — чурбачки, прибитые к жердине, — давно прогнила и сыпется, как будто она из пересохшего хлеба. Керамическую трубу я принес с болота, там их много, брошенных мелиораторами. Взволок ее на крышу, укрепил в железном листе, промазал, где возможно. А на чердаке забутил трубу в боров (глиняный дымоход, лежащий на двух балках) и уже раствора не жалел. Убрался совсем к ночи — подобрал возле дома все щепки, вымыл полы в избе, в сенях и на крыльце. После таких трудов славно помыться, намылиться хорошенько. Что я и сделал на озере: разделся донага, снял крест, положил на рубашку. Солнце давно село. Над водой пар, плачет чибис. Покойно и светло. Плыву, ликую… Спасибо, Господи, за все.

Возвращался, как на крыльях, не без гордости подумав, что вот, один, без посторонней помощи справился с трубой. И только я похвастался, тут и настигла меня кара: вспомнил, что крест оставил на берегу. Уже в темноте облазил, обшарил каждую кочку, каждый бугорок. Не нашел и утром. Наверное, кто-нибудь приходил…

Охапка лесных ромашек в крынке, на столе.

Готовлюсь к худшим временам. Боюсь, что Истину предам, как Петр. Что невольно струшу.

Готовлюсь. Укрепляю душу. Учусь тоску одолевать. За суетой не забывать молитвенные размышленья.

Мечтаю травы и коренья съедобные распознавать. Не смейтесь, это верный клад. Я и сейчас, как в детстве, рад

похлебке из шершавых мидий. Уж мы-то помним: мор и глад — попутчики лихих событий.

Над вашим пугалом смеюсь, блюстители гнилых устоев. За отщепенцев, за изгоев инакомыслящих молюсь.

Я не гонимый, я — гонец. Ромашки белый бубенец над полем, что уже скосили.

О, Боже, помоги России Тебя услышать, наконец!

К любым готовлюсь временам. Осваиваю по складам смиренное преодоленье. А где Голгофа, там — спасенье.

Но где бы я ни жил — в этом доме, в этой местности, в этой стране, на этой планете, в этой галактике, — мое пребывание здесь временно. Не стоит за него цепляться и связывать с ним свое неизменное пребывание в Боге. Богоприсутствие шире местопребывания. Я не должен страдать от сознания временности этого места, а должен сосредоточиться на исполнении своего дела, Божьего обо мне замысла. Память о Боге, исполнение Его заповеди (стараться исполнить) останутся со мной всюду: в этой стране или за ее пределами. И не нужно тиранить себя воображаемыми замками… Будут — хорошо, не будут — тоже хорошо, появится что-то другое. Главное свое дело, благословенное и дарованное Господом, не оставлять. Вот о чем первоочередная забота.

Передача по «Свободе» о Рауле Валленберге, шведском дипломате, христианине, который во время войны в 1944 году спас 120 000 евреев из венгерского гетто. Он заведовал эвакуацией беженцев в Будапеште. Молодой человек тридцати четырех лет обладал счастливым даром общения с людьми. Один из спасенных им рассказывает: «Сорок женщин, среди которых была и моя мать, фашисты выстроили возле канавы перед расстрелом. Вдруг подъезжает машина, и из нее выходит Валленберг (это имя у всех было на устах, как имя спасителя). Ему удается убедить палачей в целесообразности повременить с расстрелом — не хватает людей на срочных работах, — и женщины возвратились в свой барак».

17 января 1945 года советские войска заняли Будапешт, и Валленберга арестовали, возможно, по недоразумению, приняв за американского шпиона. А скорее всего потому, что его действия были неугодны советскому командованию…

С тех пор он исчез. В 57 году Громыко официально ответил на запрос шведов: «Скончался в Лубянской тюрьме от инфаркта миокарда». Но на протяжении всех лет просачиваются сквозь железный занавес разные свидетельства о том, что Валленберг жив. Кто-то его видел, кто-то слышал о нем. Известный гебешник, якобы, хвалился в пьяной компании:

«У меня один швед сидит 34 года».

Шведское правительство постоянно запрашивает Кремль о Валленберге. Косыгин тоже отмахнулся: «Помер, чего искать…» Но тысячи людей, спасенных им, верят, что все-таки жив…

Его именем названа улица в Тель-Авиве, дерево в священной роще…

13 июля

Отец Арсений, увы, тоже поражен язвой антисемитизма. Распинается о «Протоколах сионских мудрецов», о многих странностях, как он говорит, связанных с активностью этой нации.

То и дело ударяя себя пухленьким кулачком в грудь, он заявляет, что не антисемит. Каждый, мол, христианин семит. Так учат католики. Но в его безудержном словоизвержении заложен враждебный запал. Сомневается, что еврей может быть подлинным христианином: «Не встречал ни одного настоящего среди евреев». Я сначала слушал терпеливо, но такое стерпеть не мог. А отец Александр Мень! Разве по национальным признакам узнается христианин? Забыл, что ли: «обрезание ничто и необрезание ничто» (1 Кор.7:19)?!

Боюсь, что еврейский вопрос для него проистекает из зависти к отцу Александру. Он как-то обмолвился: «Мы здесь пашем, а о. А. там пожинает плоды». То есть здесь, на отшибе, а он там, в столице, на виду.

В Валдае есть ихтиологическая станция. Сотрудники ее, «ихтиозавры», в основном молодые люди, сблизились с отцом Арсением, стали его прихожанами. «Протоколы сионских мудрецов» — их подарочек, занесенный из Москвы. Стыдно слышать такое от священника, вроде бы образованного… «Нация, завладевшая миром. Весь капитал мира в ее руках». «Масонский орден — щупальца сионизма. Ни один американский президент не допускается к власти, если он не масон». И прочая подобная чепуха, которую коммунисты вгоняют в уши на партсобраниях. Такую лекцию прочитал недавно в издательстве «Современник» просветитель, присланный из райкома. Текст «Протоколов» перепечатывался на машинках, ксерокопировался. Мой знакомый, работавший в издательстве, был ошеломлен «всемирным заговором» и раздумал креститься, потому что Христос тоже был еврей… Партячейки многих московских учреждений были охвачены тогда открытием этого «документа». Фашистская зараза поползла из недр Гебухи по партийным сточным канавам и поразила предрасположенную к эпидемиям часть населения. «Антисемитизм сейчас так распространен, так распространен, — распаляется священник, — что вот-вот начнется трагедия». «Она уже началась, — свирепею я, — в вашем лице».

Днем мы плавали на его весельной лодке, которую он купил для спортивных упражнений. Качает мышцы, сбрасывает лишний вес. Поплыли на остров. Ему давно хочется меня побороть, в прошлом году не удалось. Схватились. В нем не менее центнера веса. Дважды я его приложил. И, выдерживая измором, — жирный, нетренированное дыхание — изловчился приложить и в третий раз. Больше он бороться не стал. «Все, говорит, силы надо беречь на обратный путь». А на обратном пути сломалось весло, поднялся ветер и крутая волна, припустил дождь. Трудно было отплыть от берега, сносило к осоке, и он предложил: «Попросим взять нас на буксир. Одним при такой волне не справиться». Но — справились. Я весь путь греб двумя веслами, он остатком весла рулил. И, сходя на берег, изрек с чувством победителя: «Главное — не терять самообладания».

В его характере есть проявления той детскости, которая и непосредственна, и опасна: ребенок, играя в песочнице, обозлясь на соседа, запросто может сыпануть ему в глаза песком.

17 июля

Уже неделю не привозят в магазин хлеб. Якобы рабочие оставили пекарню, недовольные низкой зарплатой. Так мне объяснил местный коммунист Балдин. На самом деле нет хлеба в стране, а не только в Новой деревне.

1978 год

12 июня. Москва

Приемная родильного дома, куда Таню рекомендовала знакомая врач. Наш, районный, заражен стафилококком. В окошечке женщина, принимающая рожениц.

— Никаких вещей брать нельзя.

— И ночную рубашку?

— Ничего.

— А лимон?

— Лимон можно и яблок штучки две.

— Вам звонила Лариса Васильевна?

— Звонила. Цепочку снимите.

— Это крестик.

— Нельзя. Ни часы, ни серьги, ни кольца.

— Но это же крестик нательный.

— Запрещено.

— Ну, я сниму и возьму с собой, — говорит Таня.

— А я вам не позволю. Верить можете, это мы разрешаем. А крест нельзя. У нас жена священника рожала, и у той крест отобрали.

— Хорошо, саму не выгнали, — не сдержался я.

— Не выгнали, — парирует женщина с достоинством. И добавляет примирительно: — Верить в Бога можете…

С Богом, с Богом, Танюша.

Продолжение следует

Фото автора