Ахилла

Из книги «От крестин до похорон — один день» (2010 г.).

13 августа

Настеньке два месяца. Положили мы ее в корзинку, на багажник водрузили коляску и прочий скарб и отправились на легковой машине нашего друга в свое валдайское поместье.

У въезда на кольцевую дорогу, где невозможно остановиться, небольшая поляна. На поляне к колышку привязана коза. Хозяева, наверное, привязывают на день, сами с утра на работе. Мальчишки окружили козу, как движущуюся мишень. Коза мечется под градом камней, веревка укорачивается, накручивается на кол.

Спит доченька в корзинке. Еще ей рано видеть подобные детские забавы.

Сегодня ходили за малиной. Вблизи от дороги все потоптано и выбрано. Забрались подальше, в чащу. Коляску плотно обернули марлей, поставили на бугорочке. Настенька молчит, а над коляской стоит шмелиный гуд и тучи комаров. Нас они жрут беспощадно, больше отмахиваешься и колотишь себя, чем берешь ягоду. Настенька молчит, значит, до нее кровососы не добираются. Почивает, усыпленная лесным духом, огражденная марлей и нашей молитвой.

Внезапная телеграмма оборвала нашу сельскую идиллию. В Москву приехал польский священник, которому нужен был провожатый на каждый день. Выбор пал на меня, хотя с отцом Александром этот выбор не согласовали. Он, зная, что мы только-только уехали в деревню, возвращать бы меня из деревни не стал. Но руководитель нашей молитвенной группы был человеком менее догадливым, и двинулись мы в обратный путь. На перекладных, разумеется. Это с коляской и трехмесячным младенцем. До Валдая на автобусе, из Валдая до Бологого тоже, но в битком набитом пассажирами, которые рассчитывали на московский поезд, а поезд в тот день почему-то в Москву не пошел. Из Бологого отходил только утром… А подъезжая к Москве, вдруг остановился: авария на путях, и пассажиров с вещами высыпал прямо на шпалы.

10 сентября

И снова я в деревне, но уже один… Устрашили нас дорожные перипетии, а нанимать легковую, 440 километров, не по карману.

За столом не сидится. То ходил за клюквой, то помогал копать картошку одним соседям, потом другим. Да еще мухи одолевают, да еще крыса. А может, и во множественном числе. Наглые, отворяю дверь — шкрябают, не боятся; зажигаю свет — плюхаются жуткой тенью, черной молнией по жердине, по бревну, в щель. Бросил скомканную газету к печке. Минуту спустя, слышу шорох. У меня волосы дыбом. Каналья уже под боком. Смотрю на газету — шум из нее. Смотрю и вижу, как газета, скомканная, с шорохом расправляется. Фу-ты, напугала. Каждый день смахиваю их следы со стола, что стоит в сенях. Грызут картошку. Выбирают самую крупную. Деранет два-три раза — и за другую.

Поставил капкан. Забылся за книгой, вдруг щелкнуло. Я вздрогнул: что бы это?.. А, капкан. Но тихо. А она должна вопить, елозить, пищать. Или башку прищемило, и она сразу кончилась.

Говорят об интеллекте крыс. Капкан не тронут. Что же тогда щелкнуло? Или это шлепок ее падения с потолка? Я знаю, что они громко шмякаются. Но на кормушке, куда я положил промасленный кусочек хлеба и к которой стоит только перышком прикоснуться, как отпустит держалку и клещи сомкнутся, — на тарелочке кусочка не было… Она его, наверное, сдунула. Крысиный интеллект направлен в ту же сторону, что и у большинства людей: в сторону кормушки.

12 сентября

Русь, зачерпнувшая в себя татарской крови, усвоила многие черты кочевников. Завоевательная политика московских князей, распространение вширь, да и всех царей после Ивана, есть, по сути, то беспокойство, которое мы впитали в себя в монгольский период. Сегодняшние наши великодержавные коммунистические замашки с расчетом на гегемонию в мире — тоже наследие той роковой прививки. Кочевой азиатский дух, стелющийся, как огонь, по земле.

14 сентября

Весь день за столом. Вечером тревожный закат с холодным туманом. Ушел далеко к лесу, возвращался затемно. Сверху, с холма, взгляд на деревню, на мой дом со светящимся окошком, как взгляд из космоса.

Крысы опять ловко стянули хлеб из капкана, не тронув защелки. Я принялся разжигать печку, вдруг громко клацнуло и запищало, запищало, запищало… Ага, значит, вернулась за крошками, за капелькой маслица и — влетела. Нет, погоди, разожгу печку, тогда тобой займусь. А она все пищит, все тише пищит… Наверное, Пушкин не стал бы заниматься такой охотой, а Генри Торо стал бы, подумал я, и решительно, превозмогая отвращение, шагнул в сени. Взял две приготовленные на этот случай лопаты, пододвинул зверя на одну и с крыльца бросил в крапиву до завтра.

Когда она пищала, жалостливое чувство колыхнулось во мне.

15 сентября

Нет, об этой красоте прозой не скажешь. Писалось, пелось, как в лучшие мгновения жизни. Страшно, вдруг что-нибудь помешает… Сам прервал этот полет, поставил точку, исправив летошние стихи. Взял ящик с инструментом, пошел к Евгении Матвеевне починить калитку. Господи, спасибо за все. Холодный, как молодой ледок, воздух. «С завтрашнего дня разведрится», — говорит Е.М. И правда, ясно, луна сияет, затопила все кругом упоительным звенящим светом. На урезе горы, облитые лунной фарой, два зайчика. Шевелят ушками, слушают в мою сторону: что за зверь топает? Тикать или не тикать? Еще два моих шага, и припустились, только я их и видел.

Как, наверное, с Мамаем битва прадедам была, так мне — молитва. Мысли мельтешат, как мошкара. И слова беспомощны… С утра в лес пойду пылающий… Осина мне протянет руку из костра, лопоча бессвязно и бессильно. О, как скорбно лебеди кричат на холмах отеческого брега, там, где оком выпуклым бочаг смотрит в душу — в омут человека. Холодно и тихо на земле на родимой… Углями в золе шевелятся города и веси. На рассвете позднем, на заре, Господи, уста мои отверзи…

В полночь вышел в сени, зажег свет — метнулась в потолок летучая мышь. Не дом, а терем со всяким зверем. Перебираются на зиму в лубяные хоромы.

17 сентября

Утром без стука входит Витя, пастух.

— Нет ли водки за деньги? — достает из штанов мусленые трешки.

— Нет, я не пью.

Вчера он выкушал литр, сегодня болеет, но коров надо пасти.

— Попей чайку крепкого, — предлагаю ему.

— Во, давай. А за бутылкой Пузырина сгоняю, он сегодня у нас дежурный.

Позавчера была у них зарплата, третий день никак не отойдет. Пастухи получают в месяц 220 рублей. Зимой работают в лесничестве. Деньги хорошие, да ведь задаром не платят.

— Хошь, ноги покажу? — говорит Виктор, будто уловив мои мысли. — Вены у меня во, раздулись от резины да от ходьбы. А кирзовые надену — мокро. Лето нынче — одна вода.

Выпил чашку, разомлел…

— На еду мы не обижаемся. Еда у нас сейчас хорошая. Я, например, поросенка держу, овец, корову — обязательно. Сам подою, сам корма дам. Баба на дворе. Летом и ей помогу, палпятого встану, а палшестого уже выгоняют… О, отошло немного сердце, думал, помру. Спасибо, чаем накормил. Я вообще-то не пью. Ну, с получки или в субботу, это у нас всегда. Она маленькую возьмет. И сама стопочку выпьет, после бани-то.

О жене, не упоминая имени, всегда в третьем лице — безлично: «она».

Собрал из старых штакетин Евгении Матвеевне новую калитку, поправил забор, заменил несколько столбов. За что был награжден ведром яблок. Господи, спасибо за все.

18 сентября

Целую неделю не было в магазине хлеба, и я с утра — говорят, привезли и чтобы досталось — отправился в Новотроицкое. Бабы уже давно здесь. Держатся строго очереди, как в послевоенные годы за мукой. Показалась на горизонте завмагом Зина. Не продавец, хотя она торгует одна, а завмагом. Так почетнее. Она в деревне человек № 1, бабы перед ней заискивают. Со мной однажды разоткровенничалась: «Я троих выкормила. Сыты-рассыты были в войну, я в магазине работала. На такую грешную работу устроилась».

— Кто в субботу брал хлеб, давать не буду, — мрачно предупреждает Зина.

Хлеб был привезен в субботу к концу дня, и новотроицкие успели набрать кто по 10, а кто и по 20 буханок. Берут охотнее черный, он дешевле, берут помногу — для скотины, хлебом кормить дешевле, чем сеном.

— Ты по буханке давай, по буханке, — волнуются женщины.

—Да мне соседке отдать, в долг набрано, — оправдывается берущая.

— Как же так, кому двадцать, а кому одну?!

— Ничего, картошки много, с голоду не подохнешь, жри ее больше, как в войну.

— А то. И с кожурой жамкали.

— Счас с голоду не помрешь.

— За три километра прийти за хлебом и вернуться ни с чем, — сетует, судя по голосу, дачница.

Маша Белонина рассказывает:

— Вчера картошку убирали, смеху было. Мои мужики-то передрались. Весь день друг друга гвоздили. Потом Васька уж свалился. А мой к нему подходит, каменюгу взял: хошь, грит, убью! Стукает его по голове, как по бочке, аж гудит. Убил бы, грит, да сидеть за тебя неохота. Потом сгреб его да в лужу. Васька из лужи вылетел. А он его опять туда, да под кряж поволок. Ну, кино, весь день… Со смеху помрешь!

Та же дачница не выдержала:

— Вот люди! Что же здесь смешного, убивают друг друга… Шестьдесят лет советской власти!

Тут уж я улыбнулся. За советскую власть ей стыдно.

19 сентября

Ох, Господи, тошнехонько! Нахлынули грустные мысли. Сбежал от них в лес. Набрел на поляну брусники, долго-долго собирал по ягодке под сиротливый шум осины. Ягодки мелкие, как мышиные глазки. Что-нибудь, да соберу для мамы. Для нее это лекарственная ягода.

Черно-синее чужое небо. «Что есть человек, что Ты помнишь его?» (Псалом.8.5).

Сосновый бор одарил меня огромным, чистым и крепким боровиком. Одного на большую сковороду хватит. Помоги, Господи, не падать духом, не падать в яму…

Собирая бруснику под осиной, слышал ее земной бессвязный лепет и шум, а Твоего голоса, Господи, не слышал.

Андрей Рублев. Не было на Руси таких, как он, великих художников святых.

Из дома давно нет писем. День делится на две половины: до почтальонши и после. Поглядываю в окошко — идет или нет? Если зачитаюсь, выйду, крикну соседям: «Почта была»?

Распахивали близкое пшеничное поле. Тракторы трудились на расстоянии 300 метров и так сотрясали землю, что мои часики на стене вздрагивали и пол подо мною тоже.

21 сентября

Рождество Богородицы. Зашел Сергей Матвеевич: «Нет ли гвоздиков, десятки, штук пятьдесят?» По случаю праздника налил ему стакан и себе стопочку. Он, благодарно: «Грибков малированных ужо принесу». Взял у меня миску и, прячась от жены, стороной, обойдя окна, шмыгнул в баню и таким же путем, хоронясь, вернулся обратно к полному стакану.

Осиновые листья на мягком изумрудном мху — кровяные накрапы. Лампы мухоморов, рыжие могучие папоротники. Они растут целыми колониями: желтовато-бурые, свалявшиеся, как верблюжья шерсть. Неторопливо поскакал от меня заяц, вверх по бугру топ-топ, безбоязненно, большой какой, с волка!

Вдруг юркнула под ногой мышка и застыла, оцепенев. Глаз — брусничинка — смотрит, наверное, на меня: на что-то темное и громадное, присевшее на корточки. Дома мышь вызывает омерзение, в лесу — любопытство. Наверное, мышки-полевки, живущие самостоятельной трудовой жизнью, должны отличаться от тех нахлебников, что живут рядом с человеком на полном его иждивении.

23 сентября

Все нет писем из дома. Полночь. На дворе темень и тишь.

Вдруг — стук о землю. Господи, что это?.. Еще стук… Яблоки падают. У соседей, метров за сто… А как слышно!

25 сентября

Утром иду опустить письмо в «банку», а мне навстречу почтальонша. Вручает заказную бандероль: распишитесь. Я терпеливо донес бандероль до дому, вскрыл и чуть не прослезился от радости. Подарок от Танюши: Овидий, «Скорбные элегии и Письма с Понта». Очень кстати, очень уместен Овидий в этом С(скифском) ССР. А чтобы скорбь моя была не очень горькой, в приложении к Овидию шоколадка.

Танюшина посылка где-нибудь в пути встретилась с моей, куда более прозаичной. Она мне Элегии с Понта, а я им вчера клюкву с Валдая.

26 сентября

Завтра праздник Воздвиженья креста Господня. И мой день рождения. Счастливое совпадение и, разумеется, не случайное. Нет ничего случайного на свете, и тайный знак присутствует во всем. Строчка давнего стихотворения*. (*Удивительно. После своего крещения я поставил 7 крестов на могилах друзей и родственников. Как-то само собой получалось, что обращались ко мне сделать крест, и я добывал материал — бук или дуб — и мастерил: Саше Тихомирову, отцу Зои Афанасьевны, моей крестной, маме Алика Воронина, последний достался мужу Сонечки Руковой, а готовил я его на могилу отца Александра, но опоздал на день, привез, когда крест на могиле уже был установлен. На месте его гибели мы с о. Виктором поста вили голубец.)

Весь день читал прозу Пушкина. От читанной сто раз невозможно оторваться. Разве что на религиозную передачу, из которой узнал, что в 325 году мать Константина Великого Елена, побывав в Палестине, решила найти крест, на котором был распят Спаситель. Какой-то крестьянин в Иерусалиме показал, где, по преданию, должен быть зарыт крест. На этом месте стоял языческий храм. Царица приказала разобрать храм, и под ним на небольшой глубине были обнаружены три креста. У иудеев был обычай класть орудия казни в могилу вместе с казненными. Но который из трех крест Спасителя? Мимо шла похоронная процессия. И когда к покойнику приложили один из крестов, мертвый ожил. Толпа обступила крест, каждый желал прикоснуться к его живительной силе. Тогда епископ Иерусалима встал на возвышении и поднял — воздвигнул — крест над толпой.

Не хочется уходить из леса, хотя вот-вот стемнеет. Пьянящие запахи и краски. Далеко, километра за два, слышно, как брешет пес в деревне. Эхо ухает в лесу, как в комнате. В эту пору лес — идеальный звукоотражатель. Чем это объяснить: разреженностью воздуха? Жесткостью пожухлой листвы?

Лес, как мощный костер, по-осеннему гулок и ясен. Два глубоких глотка из него — и заходится дух. Чуть колеблемый лист ослепительно падает наземь. Где-то стадо пасет, матерясь деловито, пастух.

Так и хочется верить, что сил вдохновенных — избыток… Впереди сентябрей, потянувшихся в стаю, не счесть… Книга неба раскрыта над нами, не свившийся свиток, — значит, время вчитаться еще и одуматься есть.

Ах, какой же простор на стесненную землю пролился! И предстала она, хоть на миг, золотой-золотой. Счастлив я в этот день? Счастлив тот, кто еще не родился. Слава Богу за все, как сказал осужденный святой.

Вот и вышел закат и калиновый куст окровавил. Свежим ветром махнул и изранил его в решето. Красноперый закат и меня в стороне не оставил — свил в прозрачных ветвях и во мне напоследок гнездо.

27 сентября

Царство Божие подобно зернышку смоквы, из которого, из маковки, вырастает раскидистое дерево. Под сенью дерева отдыхают небесные птицы. Но что для Господа один день, для человека — тысячелетие. Между зернышком и раскидистым деревом пролегают геологические эпохи. Я чувствую по себе, как ничтожно малы сдвиги роста, духовного развития — их практически нет. Хотя Царство Божие утверждается неприметно. Но человеческое нетерпение пытается их отметить, и от тщетных попыток впадаешь в уныние, в озлобление… Рост мой — процесс геологической медленности. Я еще где-то бултыхаюсь в Юре, во влажном климате беспозвоночных.

Господи, помоги мне не суетиться, не фиксировать свои скоростные потуги неверным спидометром. Выбросить бы его в форточку, как поступил мой брат с термометром, когда у него появилась потребность мерить температуру каждый день. Он заболевал туберкулезом, но после того, как освободился от термометра, стал чувствовать себя хорошо и о температуре забыл.

Вот и закончился мой день рождения — в одиночестве и тишине.

А начался он с литургии, с причастия. О. Арсений в отпуске, заменяет его о. Милентий. Во время исповеди на ухо прошпарил мне пулеметной очередью все грехи, какие только бывают, вплоть до убийства кошек и собак, в чем я должен каяться.

Далее в городе — магазины (на полках один минтай, сулящий мне минтайный исход), рынок (километровая очередь за сливочным маслом, рассыпчатым, как халва), переговорный пункт. Еле прозвонился в Москву. Далее санэпидстанция, куда я зашел за крысиным ядом, о котором просил по телефону на прошлой неделе.

— Мы вам все приготовили, — встретили меня любезные женщины, — а у вас бумажки нет или целлофанового пакетика?

— Разве яд не в упаковке?

— Какой там! По плечо руку в мешок суешь, — ответила женщина, и я с ужасом посмотрел на ее руку.

На моем столе огненные калиновые ветки с того куста, окровавленного закатом…

30 сентября

Снег, снег, снег. С утра было пасмурно, потом стал сеять мелко-мелко и вдруг повалил со свистом и уханьем. С ночи еще задул ветер, я знал, что принесет непогоду. Намело уже высоко. Овцы вернулись утром голодные. Напали на стог сена, давай его теребить, благо, жердина поломана в изгороди и пастух далеко.

На крыльце птичьи следы, сорочьи, наверное. Сороки облюбовали мои хоромы. Толкутся на крыше, того гляди разметут ее своими железными хвостами.

В поле, как в штормовом море: черное небо, черный лес. Глаза поднять невозможно — выстегает снегом и дождем. Но мне не грозит под монашеским капюшоном. Каково же вернуться после такой свистопляски в теплую избу!

1 октября

С утра опять снег, а в полдень брызнуло солнце и в прорывах туч показалось полуденное палестинское зеленое небо. Сине-зеленое.

Тающий снег пахнет — будущим, надеждами, веснами, влюбленностью и еще чем-то юношески-чистым.

Комитет по Нобелевским премиям сообщил, что кандидатами на Премию мира представлены советские диссиденты, группа содействия по контролю за выполнением хельсинского договора: Орлов, Гинзбург, Щаранский и другие.

Наконец привезли хлеб. Не было неделю. Народ хлынул, как на Ходынку. Бегут. «Мань, я за тобой»! «Николай, займи, я щас, корове только дам»! Хлеб дорогой — 31 копейка, против 20 в прошлом году.

Еще беда: зуб начинает ныть. Только не это. Работать не даст, с ним не справлюсь.

2 октября

Еще одну каверзу сатана подсунул. Собаку. Лает и лает на соседнем дворе. Раньше я ее как будто не замечал. Теперь же — с ума схожу. Или я с ума схожу оттого, что душно, очень душно в моей избушке. Может быть, рано закрыл заслонку в печке и напустил угару. Думая, что духота от пыли, накопившейся за три дня немытых полов, я, уже к ночи, нагрел воды и вымыл пол. Нет, воздух не стал легче. А я начал с утра давние, давно лелеемые стихи. Замысел стучался давно. Набросал до обеда подмалевок, до печки, до духоты. Пытался на улице сочинять, да нога болит, не походишь, а стоять — холодно. При чистом-то воздухе и тишине, а может быть, и одного чистого воздуха достаточно — написал бы их наверняка. А то у меня выходит по 2-3 дня на стихотворение. Помню, в ту памятную весну, в Латвии, в комнате, что я снимал, было два окна, две форточки. И больше никогда за эти годы, в домах, где я жил во время сочинительства, нигде не было свежего воздуха, не было форточек. Везде у нас в России на зиму ставят вторые рамы. Без форточек.

Ангел мой хранитель, голубчик. Тяжко. Заткни пасть псу, утишь боль в ноге, в зубе, в животе, в голове, наконец! Разгони мышей, мух, уж не прошу тебя о чистом воздухе… Помоги одолеть эти помехи… Ну, вот, сейчас 21.15. Она все реже подает голос… устала… Или ангел мой ее утихомирил…

3 октября

С утра писал. И так долго откладывал обед и топку, что выстудил избу и стал виден пар от дыхания. А после обеда — в лес, в лес. Под горой, рядом с конюшней, растут четыре высокие осины. Желто-медовые листья их долго не опадали. После последних заморозков они еще более позолотели и тихо-тихо позванивали на ветру. Но вот вдарил мороз покрепче и разом смахнул всю шевелюру, срезал до последнего листочка. И осыпал под ними золотой ковер, пахнущий завораживающе и пьяняще.

Облаком вымытый пруд замер — пронзительно синий. Тихо с соседней осины красные листья текут.

С огненной головы молодость облетает. Алая лава листвы в зимнее устье впадает.

Льется из царственных рук лиственницы позолота. Воздух румян и упруг, скованно лег на болото.

Бабьего лета платки треплются по косогорам. Осень из-под руки смотрит непомнящим взором.

Иллюстрация: автор с отцом Александром Менем. Фото из книги