Ахилла

Из книги «От крестин до похорон — один день» (2010 г.).

22 сентября

Проснулся в пять утра. Вчера пришлось выпить с односельчанами. Рождество Богородицы — бывший престольный праздник Новой деревни. Давно нет церкви, давно нет престола, а память о празднике хранится, и вся деревня вчера была пьяная. Соседи пригласили меня в гости. Речь хозяина, как мне показалось еще трезвого, я совершенно не мог разобрать. Загадочная тарабарщина. «Пьяный, дык…» — пояснила жена и перевела: это он вас с матерью в лесу встретил. Выпили за верующих, за Богородицу, за Иисуса Христа… Я между тостами все же сумел рассказать об Иоакиме и Анне, о непорочном зачатии, о безгрешности Девы Марии. Ушел из гостей затемно. В каждой жилой избе свет во всех окнах, слышны песни. И вот в пять проснулся в непонятной тревоге… Впрочем, всегда после возлияний на утро просыпаюсь в страшных угрызениях совести, будто человека убил. Около шести прорезались из темноты окна и редеющий туман за окнами. Вот обозначился телеграфный столб. Вот мелькнула птица. Снова мелькнула. Ну, думаю, воробышки начали свой день, пора и мне начинать. Но что это! Птица, как будто сквозь окно, влетела в комнату. Опять и опять бесшумно, как колонковой кистью, махнула по одному и по другому окошку. Господи, да это летучая мышь, да, она, да вот она, надо мной… Как она оказалась в избе? Окна на зиму я запаклил и заделал замазкой. Пролезла в подпольную дверь? Им щелочки с игольное ушко достаточно… А в кухне пол у меня щелястый, давно пора залатать. Или они живут в подполе?.. Свят-свят-свят… Прямо из сказок про нечистую силу.

Зажег лампу, отворил дверь и стал изгонять вурдалачину полотенцем. Несколько раз она чуть не задела меня по лицу крыльями. Наконец выпорхнула в сени и стала носиться под потолком. А Барсик — о, это уже был настоящий барс! — махом очутился на потолочной балке и в тот момент, когда вурдалачина на мгновение оказалась рядом, резким ударом закогтил ее. Впился зубами, спрыгнул с потолка, юркнул на улицу и тотчас же слопал ее всю, вместе с перепончатыми крыльями. Надо бы побрызгать дом святой водой…

На тракторе за дровами в лес. Он уже во многих местах желтый, золото на зелени. Зеленый плотный мох, и на нем, как на столешнице, крупные лампы волнушек, чернушек, козлят и мухоморов. Безупречно чистые боры. Голоса лесорубов слышны, как в комнате. Они сегодня все пьяные, из конторы расползлись по домам, бригадиру еле удалось их собрать. На широких просеках белеют штабеля березовых дров — гладких, метровых: метряк. Шесть кубов метряка я загрузил в прицеп трактора. Пока привез домой, пока сгрузил и аккуратно сложил возле забора, зачехлив кусками старого толя, уже стало смеркаться. А скоро и совсем стемнело. В такую пору хорошо уйти далеко от дома и возвращаться на одинокий огонек в моем крайнем окошке. Какая-то птица, еще не улетевшая с родимых болот, шарахнулась от меня в кусты. Тихо. И жутковато. На днях волки унесли прямо из овчарни четырех овец, одну задавили. В другой раз — собаку в Ужине. А в Новотроицах собаку загрызли, сорвали с цепи. Начали осеннюю охоту. И правда, мне бы хоть ножичек перочинный с собою брать, отправляясь на ночные прогулки. Но до странности покойно и умиротворенно, когда видишь не дремлющее в ночи свое светящееся окошко.

23 сентября

Зачитался Лесковым. Полночь. Посапывает кот, распростертый на чистом полу возле печки. Тихо, как в подводной лодке, когда выключены все двигатели и она лежит на дне океана. Имя океану — Россия.

Днем после обеда снова латал крышу. Ледяной ветер. Неловко и опасно работать на ее шелудивом горбу. Старая дранка задирается чешуей, шелушится, обнажая ржавые гвозди. Тянешься к очередной прорехе, молясь Богу и затаив дыхание. Зато сидеть на самой хребтине — восторг! Облака, руку протянуть, совсем рядом — каменные, дымчатые — разные.

А днем солнце льет свет в теплую избу сквозь три окна. Все три вытянуто и косо лежат на полу.

В пользу колхоза нужно накосить 9 тонн травы, чтобы получить с накошенного 30%, то есть 2 тонны 700 кг — столько нужно одной корове на зиму. Не по силам одной семье поднять такой процент. Вот и режут коров на мясо. И осталось всего 8 буренок на сорок семей.

Муж учительницы Галины Сергеевны пьет, уже год не приносит домой денег, она с двумя детишками сбежала от него к родителям. Что еще более озлобило его. Сегодня ворвался в школу — «убью!!!» Ученики (10-12 лет), защищая учительницу, закрылись в школе. Побежал за ножом. Ученики подперли дверь партами и щеткой. Разъяренный мужик расшатал баррикаду, но пролезть в образовавшуюся щель все-таки не смог. Матерится под окнами, размахивает ножом и кулачищами.

Галина Сергеевна бросилась звонить в милицию — телефон не работает. Отец учительницы и депутат местного совета насилу урезонили дебошира, припугнув, что завтра с почтой отправят заявление в милицию.

У Галины Сергеевны двое мальчиков. У старшего рассечена бровь — след отцовских побоев. Младший заикается. Еще новость: будто он ревнует жену ко мне, грозится в мой адрес. Я ведь теперь ее сосед, одинокий мужчина.

Обо всем этом мне поведали ребятишки, ученики Галины Сергеевны. Они приходят ко мне слушать сказки. Разуваются у порога, садятся на лавку в ряд, я начинаю: «Буря-богатырь Иван коровий сын…» Слушают. Ленка болтает ногами. Я ей, между строк: «Леночка, ты как ветряная мельница. Ты разве мельница?» Алеша внимает, засунув в нос указательный палец. Я ему тоже, по ходу сказки: «Смотри, как бы палец в носу не остался. Чем щелбаны будешь бить Юрке?» А Марина Тиханова, ей пять годочков, голубоглазая и беловолосая, большая любительница сказок, иногда вдруг, заслушавшись, спросит: «А у вас телевизора нет? А у нас есть. Там мульти-пульти показывают». Замрет минут на десять и снова: «А у нас печка высокая-высокая». Сегодня пришла с куклой, предупредила: «Маша тоже хочет сказку послушать». Если сказка знакомая, дети начинают наперебой ее рассказывать. Алеша, сын учительницы, торопится, захлебывается, заикаясь.

Нестерпимо яркая луна. Светло, как в белые ночи. Лунная долина. Иней на траве. Трава седая, залитая лунным светом. Жутковато. Но страха нет. А только чудно. Безмолвно и чудно.

29 сентября

Ветры здесь как при хорошем шторме в открытом море. Дом вздрагивает, и шатается, и скрипит, как шхуна. Колышутся занавески на ветхих окошках. Хлещет дождь и полосует по стеклам. Поднялся на чердак, крыша не течет, слава Тебе, Господи! Я, проведя немалое время в тайге, с весны до поздней осени в палатках, натерпелся от влаги, капающей сверху: коснешься головой тента и — потекло. С тех пор особенно внимателен к крышам, под которыми приходится жить. В первое лето, когда обитал здесь один, из сеней не убирал тазы и корыта. Текло и звенело, как по водостокам. А теперь и в сенях сухо, и на чердаке. Слава Тебе, Господи!

На Воздвиженье, в мой день рожденья, поехал в город — исповедаться и причаститься. После службы отец Арсений пригласил в гости. Каково ему, молодому, пышущему здоровьем монаху… От излишних соблазнов он освобождается голоданием — сорокадневным постом, который держит в свой отпуск. Уезжает подальше, чтоб никто не видел, в глушь, к знакомой старушке и кроме воды ничего не потребляет. Чистится, конечно, и не только молитвой. Бескорыстный, по-детски простодушный, разговорчивый. Кроме служения Богу и людям, нет у него никакой цели. Характер крепкий, но резкий. Юдофобия с него сошла — исчезла, как детская болезнь.

Его просветила книга Нормана Кона «Warrant for genocide». «Вы читаете по-английски?» — спросил он меня. Поляки прислали. Кон давно, еще в 1924 году, разоблачил «Протоколы сионских мудрецов», доказал, что это фальшивка, сфабрикованная по заказу Рачинского, начальника Царской охранки. И, наверное, не без ведома Николая Александровича. Я хочу перевести ее, образумить наших «ихтиозавров».

2 октября

Мать Васьки, которому я подарил полевую сумку, зашла то ли воды попить, то ли еще зачем… Лицо чугунно-синее. Объяснила: «Это мы вчера с мужиком дрались. Он на меня с палкой, а я выхватила да самого по морде. Вон он, коз пасет». Стала что-то долго раскручивать про сумку, про дрова расколоть: мужик может; про воскресенье: в магазин красное привезли.

— Пойти поесть, — говорит она, уразумев, что дрова для меня гимнастика.

— А есть чего поесть-то? — поинтересовался я и предложил ей концентрат рыбного супа.

— Спасибо, — машет головой, — спасибо — побегу заварю…

Оставит мужику похлебать? А Ваське?..

5 октября

Утро. Колю дрова. Шагает мимо Коля Белонин.

— Ну, Саня дает! Физзарядка.

— Куда, Коля, в такую рань?

— За соломой, для поросенка, пока никто не видит. Вот, гляди, след, соломка на земле лежит.

Возле моего крыльца по дорожке в направлении к полю просыпаны редкие соломинки.

— Семен, видать, подтаскиват, — замечает Коля. — А мне-то всего пясточку. Для поросенка.

У Коли шесть человек детей и одно легкое, оставшееся после операции. Застарелый туберкулез. Коля пьет порошки, за которыми ездит каждый месяц в аптеку и одновременно набирает на месяц «Примы», три блока, хватает аккурат до следующей пенсии. Зато вина в рот не берет и потому кажется кротким и безобидным человеком.

Бабы зазывают коров:

— Дочка-Дочка-Дочка, у, змея! Дочка-Дочка!

— Малюта-Малюта-Малюта, зараза! Малюта-Малюта! Куда пошла, ведьма!

Малюта царственно поворачивается на протянутый кусок хлеба и бережно берет его в губы.

7 октября

Раскидистую калину пригибают к земле тяжелые, как вымя, грозди.

— Дяа Саша, дяа Саша, — кричат ребятишки, — гуси летят!

Огромная стая похожа на гребень волны в безбрежном бирюзовом просторе. Какой подземный толчок поднял ее и покатил, покатил. Прямехонько над моей головой, видно, притянул я их взглядом. Плеск и перекат крыльев. Не сказочные гуси-лебеди, опустились они не на озеро, а за моим домом на бурую каменистую пашню.

У магазина толпятся женщины. Ждут Зину, завмага, когда благоволит прийти и отпустить привезенный утром хлеб. Телогрейки, выцветшие платки, черные веселые лица.

— Старые-то мы никому не нужны, — вздыхает одна, примостившаяся на скособоченном ящике. С ней соглашаются:

— Вон, нюркина старуха лежала, под себя ходила. Дочки приедут, платком носы позатыкают: пахнет. А она ничего не соображала, еще достанет из-под себя, да по стене. Здоровущая така была. Ела много. Без памяти. Нюрка спросит: ты ела? А она забыла, ела или нет.

— А Тонька Бурьянова про свою что сказала: в рот бы ей натолкать. Чтобы оправлялась, когда надо. А старость пришла, и саму также паралич разбил.

— Да, памяти нету совсем: где пообедаю, туда и ужинать иду, — пошутила первая.

— А кто за твоей ходил, Мань?

— Баушка.

— Баушка хорошая была.

— Зато у нее и смерть хорошая.

— Верно. На ногах померла. Уснула на лежаночке, в руке кружечка осталась и около губ мокренько. Видать, отпила и преставилась.

Я слушаю и молюсь про себя. Господи, спаси Россию. Пошли, наконец, просвещение через Свое Слово. Эти женщины могут быть и добрые, и жестокие одновременно. Не просветленные Твоим словом, они — все та же земля, каменистая и бурая, из которой они растут и в которую лягут.

8 октября

— Я как кончил техникум, — рассказывает лесник, — забрался сюда в деревню, сижу, как в яме, никуда не выезжаю. Зимой пройдешь по деревне — ни души. А вечером — телевизор. После работы поем и — в телевизор. У меня телевизор всегда исправлен. Если телевизор не работает, я не человек. Хожу неприкаянный, хоть водку пей.

— У вас семья? — спрашиваю.

— Сын, жена больная.

— Что с ней?

— Психбольная. У ней давно уже это. Одну оставить нельзя…

9 октября

Сказки сегодня ребята сами читали вслух по очереди. Марина Тиханова читать еще не умеет, ее кукла Маша и подавно. Дважды обойденная, Марина чуть не плачет. Пришлось чтение закончить. Пошли в лес, нарезали вересковых прутьев. Чем не копья для отважных индейцев! На лужайке устроили мишень из дощатых ящиков. Что может быть чище и окрыленнее копья для детской забавы — целиться и попадать в цель, которую писатель Лев Славин назвал самой древней человеческой страстью.

Васька не расстается с полевой сумкой, повесил через плечо, шагает бодро, как красный командир. Ребята ему завидуют. Мой дом они отметили красным флажком, наподобие сельсовета.

Малиновый закат. Морозно. Дым из трубы пушистым хвостом показывает на север, где уже проступили первые звездочки Дракона.

Вася — сын Нинки, которая живет с пастухом. Пастух ему не родной отец. Она прижила его на севере, в Воркуте, где отбывала срок и познакомилась с вольняшкой, зубным техником, которому уже тогда было за 60. Он тоже после войны попал в лагерь, отсидел, остался на севере, и вот с молодой женой, ей 23, решил ехать в Россию. Зубной техник прожил недолго в Новой деревне, умер от разрыва сердца. Но успел наставить железных челюстей односельчанам. Его работой блещут жители и соседних деревень.

Вася родился в Воркуте, и сюда его привезли грудным младенцем. Вчера зашел ко мне вечером, на огонек. И я вручил ему две фотографии, большие, где он запечатлен с сумкой и копьем. Как невиданную драгоценность он принял фотографии и выдохнул: «Спасибо…» Понес домой, держа конверт на вытянутых ладонях. Я послал пленки в Москву и оттуда получил много фотографий, чтобы раздарить ребятишкам. Лешка, тоже получивший подарок, так комментирует это событие: «А мамка вчера глядела на фотографии, там Вовка, Балдины, и Васька там. А мамка глядела и говорит: „Эва…“»

15 октября

Доколол дрова и собрался в лес. Следом за мной Барсик. Он и в доме от меня не отстает. Пишу или читаю, он тут, на коленях, положит голову на левую руку и заливается. Переводя татарского поэта, я вписал его в строку стихотворения: «кот мурлыка и ласкун». В подстрочнике значился его собрат. Ничего, пусть поживет в татарской деревне.

Морозно и ясно, и в синих подтеках закат, и там, в его таинственной глубине, мерцает Меркурий… Меркурий никогда не поднимается выше заката или восхода, выше градусов двадцати над горизонтом. У поэта Николая Тихонова, революционного романтика, есть строчки «И Меркурий плыл над нами, // путеводная звезда». «Над» Меркурий плыть не может, а только сбоку. Показательная неточность, которая в моих глазах навсегда уронила этого трубадура революции.

— Коров больше не будем выгонять, — говорит Нинка, пастухова жена.

— Не будем, — поддержала ее бригадирша, — а то мерзлого нажрутся, пойдут выкидыши.

— У Клавкиной уже был. Домой пришла, а за ней послед волочится.

Знакомые запахи обжитой деревенской избы, запавшие с послевоенного детства. Запах соломы, овечьей шерсти, печного тепла. В кадке отмокают головы очищенной редьки.

У отца Арсения большая фонотека. Слушали вчера религиозную музыку. Негритянский спиричуэлс, польские колядки в современной оркестровке. Мессу неокатехумената — так называется новое харизматическое движение в католической церкви. Автор музыки и слов испанец Кико.

Негры поют страстно, темпераментно, я бы сказал, зверски-темпераментно. С точки зрения православия, такое экстатическое проявление духа недопустимо, оно противоречит состоянию души, если не свободной от страстей, то стремящейся от них освободиться. Негры же, католики, молятся под такую музыку. Более того, после причастия их благодарственная молитва Богу выражается в радостном зажигательном танце. Конечно, здесь проявляются черты африканского темперамента. Но католическая церковь не стала эти черты ханжески выпрямлять. Она приняла их, как новую форму, сохранившую прежнее содержание. И потому это духовная музыка, спиричуэлс. То же и с польскими колядками, рождественскими песнями. Они веселы, сентиментальны, шутливы и даже озорны, словом — в духе народной музыки. Колядки по сей день популярны в народе. Ни один поляк, будь он трижды атеист, не забудет Рождества Христова благодаря запавшим в него с детства рождественским колядкам.

Что же делала Православная церковь с русским национальным духом, когда он заявлял о себе грубоватой народной песней, пляской, скоморошеством? Она не умела с терпимостью принять и мудро использовать во славу Христову эти естественные движения души. Она искореняла их жестоко и фанатично. В нашем фольклоре нет такого религиозного искусства, как, например, в польском или негритянском. Наш народ сокровенным своим природным чувством не участвовал в религиозном культе, который прививался насильственно и повсеместно.

И сегодня наша традиция воспрещает эмоциональные всплески. Например, после причастия приветствовать друг друга целованием. Впрочем, может быть, эти внешние ограничения и полезны. Только бы не доходили до крайности. Я хотел в воскресенье навестить одну бабулю, прихожанку отца Арсения, помочь ей по хозяйству, настелить линолеум в кухоньке. Другого свободного дня у меня нет. Но, узнав, что я по воскресеньям причащаюсь, она отказалась от помощи, попросила перенести день визита, чтобы не нарушать благочестивый обычай. Обычай, идущий из глубины веков, когда Церковь батогами выпрямляла народный характер. Внешнее благочестие — следы ее побоев, ее палочной дисциплины. Человек, принявший в себя Христа, должен сосредоточиться на этом и не расплескать Его в поцелуях и в какой-либо деятельности. Это запрет против непосредственного выражения чувств. Нельзя! Не положено! Что-то в этом формализованном запрете есть от ветхозаветной субботней заповеди, против фанатизма которой восстал Иисус. В принудительном послушании страха больше, чем любви.

Отец Александр Мень как-то мне сказал на исповеди: «Вера — это не тихая гавань, а плато с дующим ветром, причем прямо в лицо, навстречу».

Детишки меня не оставляют: «Дя-а Саша, дя-а Саша, почитай нам сказку!» Особенно настойчиво просит Марина Тиханова. Она бойчее всех, слушает — нацеленная, вся в Змее Горыныче или в Иване Царевиче.

В некоторых сказках провиденциально запечатлено будущее России. Золотая рыбка, волшебное дерево («Жадная старуха») вынуждены потакать человеческой лени, но до поры до времени, насколько хватит природных ресурсов. «По щучьему велению, по моему хотению» — это безмерная зевота Ивана дурака, пожелавшего иметь враз земные блага. Жажда чуда и нежелание или неумение его достичь приложением своих сил. Чудо сказочно, несметно богато и могущественно. Но доставшееся дармовым способом, оно и исчезает мгновенно. Обнажает все то же разбитое корыто, превращает старуху в медведиху.

Путь к чуду долог и труден. Но осознание его сверхбытийной сущности преображает путь. Легко добытое чудо — прообраз социального рая, — которое вот-вот обернется человеческим звероподобием.

Дерево, мышка с колокольчиком, коровушка-буренушка — добрые звери и предметы, помогающие человеку в ответ на его помощь и доброту.

Такую отзывчивость человек редко находил среди людей, но потребность в ней, жажда добра искала реального воплощения и видела в тварном мире идеалы красоты и справедливости. Человечество, не знающее Боговоплощения, и не могло иначе мыслить.

Но язычник не только идеализирует природу. Он боится ее: бабы Яги, Кощея Бессмертного… Мировосприятие язычника противоречиво и не может служить опорой в повседневной жизни. Новый, после Христа, человек не подавлен природным миром, не должен бояться ни ночного леса, ни костра инквизиции, ни сегодняшних преследований за веру.

«Не бойся!» — один из частых призывов, которыми Христос ободрял своих учеников, зная, как трепещет от страха природный человек. «Не бойся, малое стадо!»

Никак не отважусь сесть за стихи. Боязно свое писать.

После 3 000 чужих строк — как заново учиться ходить.

Вечером по дороге ушел далеко в лес. Возвращался затемно. Молодой месяц. Звезды мои родные, все на виду. Алголь, вурдалак по-арабски — бета Персея. Загадочная звезда с переменным блеском. В течение двух дней имеет разную световую величину. Вчера была заметно слабее.

Сапоги мои стучат по мерзлой земле. Сегодня весь день порхал снежок. «У нас около Покрова всегда снег падает», — говорит Сергей Матвеевич.

Фото автора

Продолжение следует