Ахилла

Из книги «От крестин до похорон — один день» (2010 г.).

19 июля

Месяц ушел на изготовление сруба новых сеней. Старые — худые, залатанные кое-где дерюжкой и по щелям забитые тряпьем. Такую большую работу мне одному было не сладить. Согласился помогать (точнее, помогал я ему) Сергей Григорьевич Волов. Благороднейший человек, скромный, степенный… Работает в лесхозе, сейчас у него отпуск. За месяц сложили сруб, он под горячим солнышком высох и прокалился до звона. Брать черту, вырубать топориком паз (пазить) — поучительная работа для поэта, ибо, по слову Мандельштама: «Поэзия не прихоть геометра, а хищный глазомер простого столяра».

Сегодня день рождения Бориса, моего брата, геолога, а я не смог ему послать телеграмму в тайгу, не мог оторваться от стройки. Рано утром пришел С.Г., клали последний венец, довольно высокий: подтесать, пригнать. Я даже от завтрака отказался, неловко оставлять одного, а он отказался, потому как «позавтракавши».

Зато с мужиками, что раскатали мои сени в полдня, ох и намучился. Я им и заплатил и устроил обед, как полагается: с выпивкой, с хорошей закуской. А они потом неделю опохмеляться приходили. Знают, мазурики, что у меня водка припасена. Какая стройка без водки! Один Толя Поляков чего стоит! Выклянчил у меня не одну поллитру. Здоровый, усатый, всегда пьяный, с выпученными красными глазами — вылитый Карабас-Барабас. Ему нет тридцати, живет с пятидесятилетней Анной, дочерью цыганки.

Ночь. Ни ветерка. Слышно, как рыба брязнула в озере.

Но — вспарывая тишину, грохочет Федя на трелевочном тракторе. Наверняка ко мне. Изба моя дрожит, мигает свет настольной лампы. Выхожу.

— Нет ли ста грамм?

— Нету, кончилась. Поляков всю выцыганил.

— Заноздрило, а то…

Печкины преображения (Лубочная картинка)

По щучьему по-велению, по Фединому по-хотению стань, печка, комбайном! Поле вспаши, урожай собери, в амбар сложи, заработай Феде на телевизор!

Посреди избы стол стоит. На столе чайник скворчит. Ватрушки с творогом, пироги с вареньем. Полна сковорода котлет. Сидит Федя в кепке, пьет чай. По ногам дети прыскают.

По щучьему по-велению, по Фединому по-хотению стань, печка, танком! Бунтарей передави, врагов народа излови, океан переплыви. Завоюй Феде весь мир!

В воскресенье под окном трактор тарахтит. Хитер мужик, запустил мотор, не слыхать людям, что у него в доме делается. Лупит Федя жену смертным боем, приговаривает: не хочу ватрушек с творогом, хочу с бананами!

По щучьему по-велению, по Фединому по-хотению стань, печка, ракетой! Лети туда, незнамо куда, за звезды, за луну, за ясное солнце. Посмотри — есть ли там Бог?..

Летит Федя на печке, по сторонам поплевывает, на галактики поглядывает. В левой руке телескоп, в правой руке красное знамя.

31 июля

В городских магазинах пусто: ни пряника, ни картофелины. А на рынке — дороговизна, пучок морковки — два рубля.

На автостанции ходит, неприкаянный, Павля Карташов. Он сейчас, по слухам, не работает, не у дел. Предложил ему заготовить в лесу жердины для забора. Хочу огородить участок. Он согласился и тут же попросил рубль. Мигом сгонял в магазин, строил красноты, дешевого портвейна. В автобусе сидел королем, громко, на ор, разговаривая с соседом, а над ними всю дорогу стояла баба Нюша, старуха из их деревни. Уступать место женщинам, а тем более старухам, здесь не заведено. Старой помирать пора, а не по базарам шастать.

«Голос Америки» передает главы из книги «Русское искусство и американские деньги». Советское правительство распродало 2/3 Эрмитажа, Третьяковки, Русского музея. Продавали во все времена, включая брежневские. Но в зарубежных каталогах были обозначены произведения искусств, находившиеся в России. Поэтому продавали на черный рынок, втихую и по заниженной цене. В тридцатые годы будто бы на эти деньги были куплены у американцев заводы и промышленное оборудование. Ушли навсегда многие работы Рембрандта, Шардена, Веласкеса, 23 иконы из Третьяковки и Чудова Монастыря, многое, многое… На моей памяти, в 60-е годы, из Музея изобразительных искусств исчезли все мраморные антики, римские копии с греческих оригиналов. Не понимая причины, я с ужасом обнаруживал гипсовые маски вместо полюбившихся портретов. В последние годы пытались продать оставшиеся полотна Леонардо и Джорджоне. Но уже покупателей не нашлось, никто не хотел участвовать в ограблении народного достояния. Распродажей руководил Микоян, перед американцами цинично оправдывался: мол, вы сейчас картины увезете, но мы сделаем революцию в вашей стране и вернем их назад. Государственный поэт Василий Федоров сочинил поэму «Проданная Венера»: «За красоту людей живущих, за красоту времен грядущих мы заплатили красотой». Рабсила бесплатная, а на «красоту» можно не только станки купить, но и попользоваться ею в удовольствие. Большую часть выручки партийные товарищи употребили на свои нужды, то есть пропили.

19 августа

Родители моего товарища отдыхают в пансионате, на берегу Валдайского озера — бывшая дача Фурцевой. Заглянули к нам перед самым отъездом в Москву. Мы тоже через недели две отчалим, и я обрадовался возможности отправить с ними часть книг. Видя, как я складываю книги в рюкзак, В.В. сказал:

— Пожалуй, рюкзак тяжеловат для нашей машины. Сумочку возьмем, у нас своих вещей полно.

Я смутился.

— Нет, спасибо, сумочка небольшая, как-нибудь справимся сами.

Они приехали на «Запорожце» за пустой пол-литровой банкой, переложить сливочное масло.

— Столько продуктов взяли, — жалуется Н.И., — едим по два завтрака, по два обеда, не обратно же везти!

Все же сливочное масло решили везти обратно, а банки не нашлось.

Им и в голову не пришло спросить, а есть ли масло у нас, живущих здесь шесть месяцев? И вообще — продукты? Мать в виде гостинца предложила Тане пачку порошкового молока.

— Зачем же нам порошковое, — отказалась Таня, — в деревне еще не перевелось коровье.

23 августа

Соседка Федосья Федоровна не отдала мне клочок земли, что примыкает к моему дому. Этот клочок, четверть сотки, что я хотел вскопать под огород, и остальная земля, соток двадцать, принадлежали бывшим хозяевам Графовым, в чьем доме я сейчас живу. Ф.Ф. оттяпала ее тотчас же, как хозяева померли. Она и сама старая, коз уже не держит, покос ей не нужен, но земли все равно жалко. В деревне слывет верующей.

Накануне Преображения встретила меня сильно под хмельком. «У нас завтра праздник, Спас, мы со старухами сделали». То есть нагнали самогонки.

Я пришел к ней с рублем, прошу чесноку. Надергала пять головок, на рынке цена этому пучку 20 копеек. Протягиваю рубль. Она возмущенно: «Да, ладно, да что вы!» И цап, рубль под фартук. Зашел я к ней не только с рублем. Но и с ведром кукурузной крупы.

— Сколько? — спросила она.

— Да нисколько, берите без денег, мы ее не употребляем, а у вас гусей 20 штук.

— Да, гусей много, — подхватила она, — серут, спасу нет.

6 сентября

На горе тарахтит комбайн, убирающий пшеницу. Потарахтит, потарахтит и станет часа на полтора, пока не вернется машина, ушедшая с пшеницей на элеватор. Я конопачу новые сени, постукиваю молоточком по осиновому долоту. Комбайнер от нечего делать спустился ко мне. Рассказывает: «Вокруг Шуи корчевали леса, осушали болота, чтобы сеять зерновые поближе к ней, — Шуя главная усадьба, — не тратиться на расстояния. Спалили остатки, пустили технику. Экскаваторы роют узкие канавы, куда закладываются керамические трубки. Это называется дренажировать почву. По трубкам, как по венам кровь, бежит вода со всей округи и должна осушить почву. Экскаваторщикам платят по метражу. Сколько метров прогнал, столько заработал. Бывало, что трубки не подвозили вовремя. Не стоять же и ждать, мать их ети! Экскаватор рыл траншею, делал метры и тут же их закапывал, без трубок. В результате какие-то части полей не дренажируются. Пришла осень. Нагнали тракторов пахать новые угодья. Сунется трактор — зачавкает, зафырчит и заглохнет, и ни с места. А только глубже и глубже уходит в так называемую пахоту — в болотное месиво. Нет еще у нас таких тракторов, чтобы пахать болото». На эту затею — сведение лесов и осушку болот — колхоз угробил в этом году один миллион рублей.

К повальной бесхозяйственности и воровству люди привыкли. Комбайнер рассказывает об этом, как о погоде.

Построили новый комплекс — помещение для скота. Полуавтоматика должна бы улучшить жизнь и надои коров. Приняли. За взятку. Строители умаслили приемщика. Но оказалось — ни печи не работают, ни вытяжные трубы. Стены сыреют. Коровы зимуют на старом дворе.

Два жилых дома строили те же специалисты, что и коровник. Но дома вызвался принимать инженер колхоза, которому теперь коровник придется перестраивать. Этот неподкупный. Он обнаружил, что в домах не работает канализация. И не принял дома. Пусть доделают. Год доделывают.

Сеют лен. А убирать некому. С картошкой бы справиться… Столько гектаров! А лен, если намокнет, — упадет, и все, его нашей техникой не возьмешь. Мокрый, он годится только на паклю. Но и на паклю возить его невыгодно колхозу. Обойдется в копеечку и транспорт и уборка. Дешевле павший лен сжечь. И сжигают.

15 сентября

Второй день хожу на болото за клюквой. Вчера, возвращаясь, проплутал по лесу и вышел с обратной стороны деревни.

Заблудился, надо было к логу от болота взять еще правей. В сумерках наткнулся на дорогу. Зашагал к деревне поскорей.

Вот уж слышно, как собака брешет, вот и речка, и Кривой бугор. Ни огня в деревне… Только блещет Сириус, и светит скотный двор.

Мирно, Боже, как мирно возвращается стадо вечером. Постукивает ботало, покачивается тяжкое вымя. Неторопливо, ритмично — в стойло, к вечерней дойке. За лесом, до деревни еще далековато, бредут по дороге шесть колхозных коров. Уже темнело, стадо давно пригнали, а эти затерялись: пьяные пастухи не хватились вовремя. Так стало их жалко, этих советских общественных животных, брошенных на растерзание волкам. Их товарки, у кого есть хозяин, давно уже подоены и жуют свое вечернее добавочное сено…

Хмурое небо. Молния над лесом — узел раскаленной проволоки, вольфрамовый клубок.

23 сентября

У Евгении Матвеевны гостит родственница, Екатерина, 70-летняя бойкая старуха. Пришла из Угловки пешком, проделав 35 километров до обеда. «Пришла бы, — говорит, — и раньше, да в Крестцах жила же: того встретишь, другого, как не расспросить!»

«Слава Богу за все», — часто повторяет она, за что Е.М. на нее нападает: «Чего ты Бога благодаришь, ты советскую власть благодари, она тебя от смерти спасла и сыновей помогла вырастить». «Так сыновья мои болеют и худо живут, потому как неверующие». И рассказала случай, который произошел у них в деревне. Хорошая иллюстрация к тому, каких сыновей помогает вырастить советская власть.

Семиклассник стал плохо учиться. Вызвали в школу родителей: не хочет срезать волосы, отрастил до плеч, грубит, нахватал двоек. Отец — к сыну: с увещеванием, с укором, покричал, а тот — ни в какую. «Не буду стричься!» Тогда отец ночью ножницами порезал ему волосы в нескольких местах. Утром парень подошел к зеркалу причесаться и обмер: «Ну, отец, я тебе сделаю». Прошел месяц. Отец вернулся из санатория. Выпили с матерью со встречи. Сын пришел из школы.

«Ну, какие успехи, сынок? Что сегодня получил?» Прилег на диван, соснуть с дороги, сморенный рюмочкой и домашним теплом. Мать куда-то вышла. Храня месяц затаенную обиду, сын отомстил: всадил спящему отцу в спину нож, да не один раз, а дважды.

Куда его, судить? Еще маленький. Определили в детскую колонию на четыре года. Вступилась школа: да он, в общем-то, неплохой парень, учиться стал хорошо. Пожалели, вернули через год в школу. Матери пригрозил: «Отцу сделал, а тебе еще не то отмочу». Пошел работать. Получил первую получку, ввалился домой пьяный, мать, зимой дело было, в окошко выпрыгнула, в снег. Но теперь его уже судили, уже совершеннолетний, дали 4 года.

Екатерина всю жизнь крестьянствовала, 13 лет работала бригадиром.

— Совхоз наш пропащий. Работать никто не хочет, все поля в каменьях. Камень на камне, другой сверху. Государству мы ничего не даем, на полном его иждивении. А когда бригадиром была, председатель приедет, сует бумагу: подпиши. По бумаге мы уже посевную провели, а у нас поля и не паханы. Подписывала, куда денешься. Все равно по их, по-партийному, будет…

Натуральная чистая речь, не порченная телевизором. Я заметил на деревенских жителей этого возраста не очень действует новояз, который они глотают из радио и телевещаний. Как-то, конечно, действует, обкатывает исподволь, но самобытность языка коренится глубоко и медленно поддается, как гравий, обкатываемый в гальку. У молодежи уже не речь, а болванка. Старики умрут, и некого будет слушать. Кое-что из ее разговора я запомнил: «У нас автобусы хромают. Ни вчера, ни сегодня не было». «Серпом цапнуть». «У колхозника в Белоруссии много земли, не то что у нас. Да и земля жирная, не сравнить. Жито вырастит, не перегнуть. А у нас — лепестина клевера, лепестина овса, лепестина ржи, лепестина картофи». «Города едят, а в деревне так сидят: ни баночки, ни тушеночки, все на экспорт». Очень правильно произнесла это иностранное слово.

Бедная Е.М. разъяренной шавкой бросается на защиту советской власти. Она библиотекарь, через нее направляется свет культуры в деревню, она мракобесия не допустит.

— Верить можете, сколько хотите. Хоть лоб себе расшибите. А пропагандировать нельзя. Атеистическую пропаганду может и должен вести каждый гражданин Советского союза, а религиозную — нельзя.

— Вроде несправедливо выходит, — пытаюсь я возразить. А она натасканно и проникновенно:

— Государство должно свои границы блюсти. Кем бы я сейчас была в старое время! Милостыню просила бы по домам.

Вон, как у нас сейчас живут. Федя — миллионер. В посевную по 800 рублей заколачивает. Телевизор есть, мотоцикл есть, в любой момент машину может купить, да она ему не нужна; у детей велосипеды, часы. А начнет пить, все спустит, и телевизор пропьет.

— Так с чего же он пьет?

— А с достатка. Государство его балует. И детей, что сейчас привозят на автобусах картошку убирать на поле, тоже балуют. На автобусе туда, на автобусе обратно. Горячий обед им в бачках на поле. А они, вишь, не умеют хорошую картошку от плохой отличить. Все в кучу валят. А в поле половина урожая остается. Бригадир говорит, мы сейчас поле только зачерняем. А пройтись еще раз, столько же соберешь.

И так далее, и тому подобное. И скучно, и жутко это все слышать. Вывод один: распустился народ. Нужна народу палка. Будет, будет тебе палка, по которой ты скулишь.

Сталин встал на ветровом стекле. Тягачи, свирепые КАМАЗы с грохотом проносят по земле оспину неистребимой язвы.

Позабыл беспамятный народ — пропил память или же отбили, — мало вразумляли нас, гноили, в джезказганы загнанных, как скот.

Или, отродясь ослеплены, божество мы ищем в позументе?

Позабыли, как он полстраны заживо замуровал в цементе.

А водитель — молод, белозуб. Черной лапой поправляет чуб конопляный — из-под шапки пляшет. Знал бы он, дурила, что за труп над кабиной поднял, жизнелюб!.. Да и кто ему о том расскажет?..

Огрызнется парень: «Черта с два! Ну, сажали, ну, веревки вили, а зато при бате воровства не было такого, да и пили, говорят, поменьше… Нет, нужна власть… чтобы которая сильна… Кой-чему тогда и нас научит…»

Ох, ты Русь, родная сторона! Темная могутная спина просит палок… Просит и получит.

По всему видно, что Е.М. поручено особое наблюдение за деревенскими жителями. Уж слишком бойко парирует она всякое недовольство с их стороны. В магазине, например, кроме водки ничего нет. Хлеб — два раза в неделю и то с перебоями. Но она уверяет меня рьяно, что виновата продавщица, не заботится, ей пенсия идет, а здесь приработок, и наплевать на план.

То, что она осведомитель и пишет доносы, знают многие. Виктор-пастух как-то шепнул мне: «Ее здесь боятся больше, чем бригадиршу».

Поосторожней с ней. Спаси Бог. Спаси, Господи, Россию!

Как ей стряхнуть с себя этих борзых и легавых…

26 сентября

Мягкий, пасмурный, настораживающий день. Уже совсем рыжие лесные опушки. За бобровой плотиной, куда мы летом ходили по ягоды, набрел на раскидистые кусты калины.

Роскошная неряшливость леса. Седые метелки кипрея, остро, как йод, пахнущая опаль, ржавые джунгли папоротника. Вдоль дороги тянется картофельное поле. Его сейчас убирают студенты. Девушкам в куртках и коротких юбчонках опасно рисковать, нагибаться при пронзительном ветре. Они и не нагибаются. Привязали вилки к палкам и вилкой в картошку тырк и в ведро, в другую тырк и туда же. Очень скоро загниет в погребах такая меченая картошка. Да и кроме того много остается. Я думал, камни лежат на поднятых бороздах. Нет, картошка — крупная, чистая, которая не попала им на вилку. В местной газете прочитал, что 30% процентов остается в земле, враки: все 50, а то и больше. Там и тут сверкают брошенные целлофановые мешки. Рваные, никто их никогда не подберет. А ведь они не гниют. Валяются и дерюжные, тоже рваные. И повсюду ведра, продырявленные в днищах, тоже никому не нужны.

В магазине — голые полки. О, маргарин! «Это маргарин или масло?» «Ишь ты, масло! — отвечает какая-то баба, — нынче масла погода не красна».

Полдня собирал клюкву. Пасмурно, дождливо, корявые голые стволы на болоте, потерянно кричит кукша. Кислая до слез — сиротская ягода клюква.

Издалека, с горы, заметно красное платьице Настеньки.

— Настюшка-а-а-а!!!

Красный лепесток срывается с места и летит навстречу, сверкая босыми ножками. Это по камням и колдобинам! Летит босая, не разбирая дороги. Присела, отдышаться, наверное. И снова вниз, что-то лопоча и восклицая. Влетела в мои распахнутые руки, прижалась к щеке головенкой…

18 июня

В Новотроицком застала нас гроза. Мы с Настей нырнули в чью-то калитку и прижались на крылечке под ветхим козырьком. Когда дождь стал стихать, отворилась дверь и вышла хозяйка.

— Заходите в дом, тут замочит. Он скоро кончится, вон, я клюшку выбросила.

На траве перед домом валялась кочерга. Женщина «выбросила» ее, чтобы укротить грозу. Дождь и впрямь скоро перестал.

26 августа

«Голос Америки». Ясная слышимость. Войяджер-2 со скоростью 59 000 километров в час покинет Солнечную систему и через 40 000 лет достигнет созвездия Малой Медведицы. Минуя Сатурн, возьмет направление на Уран, затем, используя магнитное поле Урана, как бы опираясь на него, развернется к Плутону. В районе Сатурна траектория корабля немного изменилась из-за сильного магнитного поля планеты, что не было учтено. Но посланный с Земли радиосигнал выровнял его курс. Войяджер-2 беспрерывно посылает на Землю цветные фотографии.

Во всей деревне ни огонька. Послегрозовая тишина. Слабо и запоздало капает с крыши. В сторону леса прошла машина, рассыпая по замершей деревне разноголосый пьяный мат. Минут через тридцать едут обратно. Снова мат и рычание мотора в гору. Остановились. Ругань усилилась, хлопнула дверца машины. Я вышел к калитке. Пьяный голос: «Где здесь Новотроицы? Как проехать?» Я объяснил. Пока шофер выяснял дорогу, к нему в кабину из кузова перебрались люди: холодно в кузове, да и мокро. Шофер стал их материть и выволакивать. Завязалась драка с пьяным стоном и хрустом. На землю вывалился человек, следом полетел мешок. Потом погасли фары, и еще острее стала слышна ругань и треск драки.

Долго они в темноте рычали и мычали, наконец поехали, оставив одного за бортом, который тотчас исчез.

Утром на этом месте я нашел рваный пиджак и сумку. И несколько рыбин, уже расклеванных воронами. Видать, пострадавший — рыбак, возвращался с уловом. На остановке автобуса — мужик, сидит на корточках. Излюбленная поза мужского населения в СССере. Лицо — сплошной кровоподтек. «Ты рыбак?» — спросил я. «Рыбак», — промычало в ответ. «Твой пиджак валяется на дороге?» Мужик схватился и побежал, грохоча резиновыми крагами.

На рассвете он постучался к Воловым: «Пустите на печку погреться. Я у вас в дровах спал. Мне в Валдай надо». Таня Волова пустила на печку и потом дала на автобус 45 копеек.

«Как раз на две кружки пива», — шутит Сергей Григорьевич, ее муж.

Редкостный человек водитель автобуса. Он работает на нашем маршруте. Приезжает в Новую дважды в сутки. Точно по расписанию, ни на минуту не задерживаясь.

На дороге стая воробьев, он гуднул заранее — воробьи врассыпную. Разговаривает сам с собой: «Тоже пользу приносят. Во время уборочной море раздавленных воробьев на дороге. А гусей не люблю: важничают».

Дорогу перебежала курица. «Стояла бы на этой стороне, нет, под самыми колесами надо проскочить. А потому, что к дому».

Народу сегодня набралось много. Сзади идет пустой совхозовский автобус. Наш водитель посигналил, вышел из кабины, договорился, чтоб часть людей взял совхозовский: зачем же в толкучке мучиться?

В городе нет водки. Мужики набрали красного вина. Сидят в скверике, вертят в руках бутылки, разглядывают этикетки. Как книголюбы редкое издание, так они подробно исследуют свои трофеи. Один отколупнул пробку, достал из кармана масленый пирожок. Далеко запрокинул голову и влил содержимое бутылки в свое горло, как в раковину — без малейшей задержки.

Продолжение следует

Фото автора