Ахилла

Из книги «От крестин до похорон — один день» (2010 г.).

2 сентября

Кошка гостей намывает. Откуда такая примета? Кошка совершает эти манипуляции обычно после еды. После вкусной еды делает это дольше и тщательнее. Потому что во вкусной сильнее вымажется, и слюноотделение обильнее, а она его использует с толком. А когда кошка могла всласть наесться? В праздники, в канун праздников, в ожидании гостей. Вот она их и намывала.

24 сентября

Мухи, вовсе не сонные, спариваются у меня чуть ли не на голове. А вот сам я становлюсь сонной мухой в душной избе, в которой я сегодня вдобавок попрыскал хлорофосом. Нет от них, окаянных, спасу.

Сегодня порхал редкий снежок. А в остальные дни — сухо, холодно, ясно. Днем в натопленной и проветренной избе на полу сияют три окна. В одном сидит кот, распушился и мурлычет на последнем стеклянном солнышке.

13 октября

Дивный день — сухой, морозный, яркий.

На поле стадо, за ним два костерка, от которых низкий дым тянется в одну сторону.

— Витька, ломай кнут, — кричит один пастух другому, — завтра уже не выйдем, уже не будем пасть.

С лошадей сняты путы, и они носятся по скошенному лугу вольные и дикие, как их далекие предки.

14 октября

Уже морозец выбелил траву, и она хрустит под ногами, как ломкий мох. Уже никто не выгоняет скотину. Нет, кто-то рискнул. Баба Лена идет за своей буренкой, разговаривает на языке, понятном лишь им двоим. «Куды-на-па-ще-ды-бу». Смотрит из-под ладони против солнца на мое окошко.

— Здравствуйте, — говорю, стоя на крыльце и ею явно не замеченный.

— Здравствуйте, здравствуйте, — оборачивается она на мой голос, — так вы один тут кочуете? И правильно, никто не мешат.

При ясной погоде лес отзывчив. При пасмурной, в ненастье, влажная подушка воздуха глушит звуки, в том числе и лай собаки. Стало потише. А то лес стоном стоял от непрерывного лая и посылал мне обратно переливчатые долгие октавы.

15 октября

В дверях Федя: «Можно?» И встал на пороге.

— Здравствуй, — говорю ему, — я вообще-то занят.

— Ну, я все же зайду.

Пьяный. Совесть мучает о долге, десятирублевом с прошлого года. Да я ему за эти муки еще бы пол-литра поставил.

— Я бабе летом говорил, когда твоя за молоком ходила, что должен тебе. Не знаю, рассчитала она или нет?..

— Забудь, Федя, сочтемся. Водки у меня нет, а давай пообедаем, время к тому.

В телогрейке, промасленной, как тракторное железо, сел за стол. Кепку, однако, снял, положил на печку. Раза два тыркнул вилкой, отложил. Картофелину брал черными пальцами, окунал в минтайский соус, а потом вместе с рыбной крошкой стянул с блюдца, как чай.

— Мои рычаги, — говорит, — руки. Я газету начну читать, засыпаю. Голова не варит. Слыхал, наверно, я второе место по району на уборочной занял. В среду премию будут давать. Спрашивают, чего купить? А чего мне купить? Часы есть. Настольные тоже. Рубаху шерстяную? Да у меня рубах, как сена в сарае.

Почта. Отправляют посылки.

— Нюрка, соскобли старый адрес с покрышки. У тебя с обеих сторон. Или в мешок зашей. Много раз твой ящик ходит. Что посылаешь?

— Клюквы у Натальи наношено.

— А я хотела луку напихать, а ягоды в мешочке.

— А ты, Мань, все картошку. Неужели в Москве картошки нету?

— Пишут, в магазинах гниль одна. А у меня чистая, как яблоко.

7 ноября

Лето отхлынуло и подарило окно на закат. Сам я его пропилил в пятистенном закуте. Пусть на деревню не смотрит и радует взгляд. И вечерами дозволит припасть, как к цикуте.

Пьет бригадирша цикуту свою из горла. Пьет главмеханик по-черному — местный философ. Наша пустынная местность себя изжила. Господи, что-то здесь вырастет после колхозов… К нынешней, к этой, уж точно душа не лежит. Все раскурочено, выкорчевано с корнями. В брошенном тракторе праздничный ветер свистит, поле озимое дружно засеяв камнями.

Ноябрь

Отбирают у меня дом местные власти. Сначала об этом известила письмом в Москву Евгения Матвеевна. Чуть позже пришла повестка явиться в районный суд города Валдая. Я засобирался, очухавшись от первого удара, решив все же не сдаваться и попытаться дом отстоять. Для этой цели взял письмо из группкома литераторов, который ходатайствует за меня. Денег у меня ни гроша, даже на дорогу. Я уговорил моих друзей, членов Союза писателей, Сашу и Лиду Тихомировых, поехать повыступать в Валдай от бюро пропаганды. Дело для них привычное, в Бюро пропаганды они свои люди, и я, третий, еще не член Союза, в их компанию вписывался — Бюро пропаганды такой состав не смущал. К тому же, думал я, наши публичные выступления в городе наверняка не пройдут мимо начальства, и это, может быть, повлияет на решение суда.

Приехали утром, и я со станции позвонил Прокопьеву, председателю исполкома, тому самому, улыбчивому, который три года назад так безболезненно разрешил мне купить дом.

«Ну» вместо «Здравствуйте», — отвечает он на мое приветствие. Объясняться по телефону не стал, а назначил прийти завтра и вот что поведал при встрече.

Вокруг Валдая стали строить коттеджи московские предприятия. Куда зачастили начальники, с бабами, с водкой. А один отгрохал терем на берегу озера — всем на загляденье, а точнее, на зависть. В конце концов журналистка из Новгорода накатала статью, прокуратура стала проверять документы на покупку домов. Правительство продавать дома не разрешает, а местная власть продает. Непорядок. Районные власти тут же наложили в штаны и мгновенно приняли решение: договоры — расторгнуть. На этой волне, а точнее, под волной оказался и мой случай. Все это он поведал мне тусклым жалостливым голосом: закон есть закон. Под конец вспомнил, что вчера ему звонил судья Владимир Урылович Базыров. Спрашивает: «Ну, как с Зориным? Что будем делать?»

В этом «что будем делать?» все наше судопроизводство. Судья Базыров — пешка, винтик, а закручивает винтик партийная власть. Он стоит перед ней на цырлах и накануне суда осведомляется: судить или миловать? Приговор председатель вынес заранее: судить. В суд можно было и не идти, но я пошел и произнес речь, и судья сочувственно кивал башкой, и народные судьи, и прокурор понимали, что позорно отнимать сотку земли у поэта, который хочет жить в России. Но — Прокопьев не разрешил.

В коридоре суда, в уголочке, на краешке деревянного дивана примостилась Евгения Матвеевна. «Ой, А.И., стыдно-то как! Я ведь ни разу в жизни не судилась, ни разу меня ни в чем не обвиняли… Возьмите деньги назад, вот, я их привезла с собой, возьмите, возьмите…» Но я деньги не взял, повременю покуда…

Поговаривают, что в Валдайском районе завышенные нормы радиации. Источник — завод «Юпитер», выпускающий оптические приборы, которые обрабатываются радиоактивным порошком. Мы выступали на этом заводе. Громадные коридоры вымазаны до потолка серой краской. В красном уголке, как в бане, стены выложены белой плиткой. Все люди в белых халатах. Белые-белые, без кровиночки лица. Анемичную бледность я давно заметил у горожан. Бывали случаи, когда выкупавшийся в озере человек внезапно заболевал и умирал от непонятной болезни. У одного мальчика после купания стали непомерно расти кости, особенно голова, и он вскоре умер. Может быть, это промыслительно, что советская власть вышвыривает меня отсюда. Может быть, ее произвол спасителен для меня и для моих детей? Правда, мы редко купаемся в Валдайском озере, больше в маленьком, с Валдайским никак не соединенным. И миазмы «Юпитера» к нам за 25 километров не доходят… Все же заграждает фильтр сплошных хвойных лесов.

В библиотеке, в читальном зале оказалось три человека, объявление, повешенное заранее, никого не привлекло. Заведующая библиотекой, у которой мы вызвали доверие, сокрушается: «В этом квартале мы получили 34 книги из Учколлектора. Семь художественных, остальные политические. Я им объясняю, читатели просят художественную литературу, политическая пылится на полках и занимает две комнаты. А мне отвечают — ваше дело просвещать читателя политически».

Выступили мы и в интернате перед детишками. Сиротские худые лица. Девочка, пишет стихи, смышленый взгляд, смотреть на нее страшно: глаза расположены асимметрично, один выше другого. Как на портретах Целкова. Во многих окнах выбиты стекла. Тепло в единственном классе, где мы выступали. Сиротливость — от холода, от серого цвета, от замусоренных колоссальных коридоров, по которым ребята снуют, как мышки.

Государство отпускает в день на одного сироту 39 копеек. (Для сравнения: батон белого хлеба стоит 13 копеек.) Все в одной серой одежке. На старшеклассницах белые фартучки, суконные, а не шелковые, как у городских школьниц в этот праздничный день. Какой сегодня праздник?

Приехав в Москву, мы решили собрать детскому дому книги и попросили участия Союза писателей. Писательское начальство сочло эту благотворительность излишней.

1982

Весной я все же решил еще раз попытать счастья. Поехать в Новгород, к самому высокому начальству — первому секретарю обкома. Тем более что в обкоме главным снабженцем работал брат жены моего друга.

Ров под стенами Новгородского кремля зарос бузиной — высокими ветвистыми деревьями. В печальном Волхове отражается хмурое небо. Вдали, за серым заводом, в серой дымке — Юрьев монастырь.

К 1-му секретарю я не был допущен, не сподобился видеть его венценосного лика. Меня принял его сатрап — секретарь по идеологическому сектору, — принял после тщательной проверочной процедуры. Занималась ею секретарша, грудастая румяная барышня. Прочитав мое письмо, содержащее просьбу, она спросила мой адрес, закрыла плотно за собой дверь и долго вела переговоры… с кем? С местной гебухой, что ли, подтвердившей мою личность? Наконец вышла и попросила подождать до 11 часов, для чего отвела в соседнюю комнату, предназначенную для ожиданий. Я переодел брюки, побрился и открыл Священное писание: где, как не здесь, его и читать!

Ровно в 11 резким металлическим голосом заскрежетал радиодинамик, назвавший мое имя и отчество. Вошла секретарша и предложила следовать за нею. По красным коврам и мраморным ступеням мы поднялись на третий этаж, минуя оловянностоящих на каждом этаже милиционеров. Мертвые коридоры, портреты вождей.

В длинном кабинете из кожаного кресла навстречу мне поднялся приличного вида человек. Ничего обещающего на его лице я не прочитал. Доброжелательно объяснил мне то же самое, что и перед судом председатель райисполкома Прокопьев. Посетовал на «терем», негоже выделяться в нашем равноправном обществе, тем более домам в деревне. К тому же в стране взят курс на укрупненные хозяйства, чтобы обеспечивать и следить в основном за центральными усадьбами. А Новая деревня неперспективная, лет через пятнадцать ее снесут. (Здесь еще земельная проблема. Колхозные земли вконец истощились, и власть положила глаз на хозяйские участки, на «планы», которые крестьянин каждый год удобряет навозом. Главный идеолог так и сказал, проговорился: «нам их планы нужны».) Так что и рад бы помочь, да не имею права. У нас таких просителей тысячи. И заслуженных людей среди них много. Узнай они, что вам разрешили, жалоб и хлопот не оберешься… (Я подумал: тысячи просителей не убеждают народную власть учесть их просьбы.) Дачные участки мы даем, это пожалуйста. «Люди в городе звереют от тесноты, рвутся на волю, а вы им отводите загон в 4 сотки», — возразил я решительно. Идеолог согласился и вспомнил Юрмалу, где отдыхал недавно. Как там дома мирно соседствуют, сосны никто не рушит на дрова, вокруг чисто — ни бумажки, ни битой бутылки. «У них традиции глубокие, которые еще не совсем расшатаны», — уточнил я и рассказал уличный эпизод. Вдоль газона прогуливается хозяин с собакой. Собака остановилась за естественной надобностью, после чего хозяин вынул из кармана бумажку и собрал в бумажку то, что она выложила из себя на газон.

«Да… Культура… — качнул головой мой собеседник и посочувствовал: — Вы как-нибудь живите там, может, пропишитесь. Это мы не возражаем. Могу позвонить в райком…»

Это значит, если я решусь выписаться из Москвы и жить в деревне, а местные власти не поймут и не примут моей жертвы, он готов позвонить в райком, облегчить мою участь.

Простились.

Уже на выходе, уже получив бронь от обкома на Таллинский автобус (с паршивой овцы хоть шерсти клок. Для них всегда есть бронированные места), я спросил у той же секретарши: «На каком этаже находится управление торговлей? Я хотел бы навестить Тофика Ж., с которым хорошо знаком». «О, так он друг Цалпана», — восклицает барышня и тут же соединяет меня с Тофиком. Снова поднимаюсь, снова оловянные милиционеры на лестничных площадках, такой же красный коридор, такая же дверь. Сестра Тофика замужем за моим другом (суданским поэтом Гили Абдель Рахманом). Тофик — азербайджанец, любезен и обходителен по-азиатски. «Это, считайте, визит вежливости, — говорю я, — побывать здесь и не заглянуть к вам…» Зимой я писал ему, и он, заручившись обещанием начальства, ответил, что поможет. Но, видимо, руки коротки.

— У кого вы были?

— У Цалпана.

— И что?

Я покачал головой.

— Дело в том, что именно он и обещал мне помочь, — говорит Тофик и исчезает за дверью.

Минут через 30 возвращается. Потребна санкция самого, то есть 1-го секретаря обкома. «Нет ли с собой вашей книжки, чтобы поднести Первому с автографом?» Увы. С собой только верстка первой моей книжки, где, правда, черным по белому написано, что я большую часть года живу в деревне Новгородской области. Но, может быть, есть какая-нибудь моя переводная в местном магазине? Тофик звонит Цалпану, спрашивает: «А переводную можно?» «Можно, — отвечает главный идеолог, — только чтобы фамилия его была и автограф».

Увы, на жиденькой магазинной полке нет моих переводных опусов. Стой, стой, стой… а это что? Так и есть, Тхайцухов! Правда, здесь переведена мною лишь одна поэма. Но зато поэма хороша и чуть ли не в полкниги величиной.

Теперь меня к Цалпану сопровождает Тофик, и я пред его светлые очи выкладываю Тхайцухова и свою верстку. Без тени смущения, как будто мы с ним и не прощались, он предложил мне сесть и стал разглядывать верстку, вид которой явно не товарный. А мне жаль ее отдавать. Вдруг книга не выйдет, останется у меня хоть верстка… Я пытаюсь его припугнуть: «Здесь есть стихи, которые не прошли цензуру, то есть идейно сомнительные…» Остановились на поэме, которую я недвусмысленно подписываю: «Надеюсь на то счастливое время, когда мне не придется переводить с абазинского, татарского, кабардино-балкарского, а тихо жить в деревне Новая Валдайского района и работать на благо Отечества».

Презент и мое заявление были представлены Первому после обеда (после обеда — надежнее), и Цалпан сообщил по телефону в кабинет Тофика: «Все в порядке, решение положительное, документы пошли в Валдай по спецпочте». Тофик подытоживает: «Ты теперь будешь в районе видная фигура, если сам Первый секретарь за тебя хлопочет. Его виза выше закона. Что закон! Закон — тьфу! Его подпись — закон».

Живет Тофик в роскошной двухкомнатной квартире, забитой продуктами, иностранными шмотками, вещами и вещицами. Слушает только «голоса» («Немецкую волну», «Голос Америки»), что меня порадовало. Со мной откровенен, но многого не знает из советской истории. Зато сейчас все видит: низость и обман сверху донизу, где и сам не последнее звено. Уезжать в Азербайджан не собирается, а упорно рулит в сторону Москвы. На Валдае хочет построить дом. Это ему сделать просто, как подуть на одуванчик. Шутка ли — главный купец в области! В наше время хронического дефицита все может достать. От комбикормов до полевого бинокля. Утром на его машине мы покатили в Новую, чтобы заодно присмотреть местечко для его будущего бунгало. Он любит порассуждать, как выражается, «о философских материях». Впрочем, человек неглупый, знающий себе цену, которую подает с восточным самолюбованием. Место мы нашли. Над крутым склоном Валдайского озера, неподалеку от разрушенного храма, где когда-то стоял дом помещика. Оставшийся фундамент давно заплыл кустистым дерном. С таких высот писались шедевры, вроде левитановского «Над вечным покоем»…

Простившись с Тофиком, я заглянул к деду Тарасу — крайний домик в Ужине, — от которого мы впервые узнали о Новой деревне. В кухоньке старуха спокойно переспрашивает: «Дедушка? А дедушка аккурат как три года помер. Завтра как раз и помянуть надо бы. На свой день рождения перехватил красненького, кровоизлияние в мозг и — готов. „Бабка, а бабка,“ — позвал он вечером. — „Чего?“ — „Я обосрался“. А я под него газеты подложимши, Женюшка, медсестра, научила. Он оперся на локотки, задницу поднял, я из-под него все вытянула, вымыла его и сама легла. Свет не гашу. Сколько проспала, не знаю, на часы не поглядела. Проснулась, вижу, костель стоит на полу и рука на нем. Подошла, а он и не дышит. Весь красный, налился. Я руки склала на груди, одеялом лицо покрыла, свет опять не гашу. А у самой грудь схватило. Как же, товаришш мой помер… В конце-то он уж совсем плохой стал.

Штаны, бывало, сам не натянет. Одна соплина (штанина — А.З.) на ноге, вторую никак не поймает. Все хотел на текунок сходить, в ложбинку. Там водичка целебная, особенно для глаз. А я накануне сон видела, печку будто топила — к печали. Да… Так вот и похоронили дедушку, товаришша моего…

Тогда-то я еще в могутах была, стопочку выпивала. Грудь здорова была. А теперь что — оханье да креханье. В прошлом году, на Троицу, гости приехали из Москвы. Мне — выпей да выпей! Зять возьми и ковырни из бутылки в стакан — полный. Я выпила. А назавтра — ой, тошнехоноко, ой, смередушка, ой, грудь схватило, ой, Царица Небесная. Гости уехали, я осталась одна, маюсь. Сноха-то моя така собачливая… Живет в Новотроицах, а никогда не заглянет… В поле пошла, птюшечки поют, а у меня слезы катятся».

Сегодня утром сижу на крыльце, перед глазами далекие ели берендеевского леса. Вдруг влетает «Жигуль», и в нем Тофик, сам трех. В третьем узнаю человека, которого приметил в обкоме партии. На одном из этажей рядом с милиционером маячил мордатый мужик, угрюмый и набыченный.

— Я вас хорошо помню, в обкоме встретил, — не сдержал я своего удивления.

— А, это мне втык делали, на ковер вызывали. У меня зрительная память плохая. Пока с человеком пять раз не выпью, не запомню.

Оказался начальником леспромхоза. Тофик привез его на «место» — оценить, прикинуть, подсчитать. Я воспользовался случаем и поехал с ними в город. И снова началась цепь замечательных совпадений, продолживших ту, первоначальную, приоткрывшую мне чудесную помощь свыше.

Сначала, разумеется, к секретарю парткома. Квадратная челюсть, квадратная голова, квадратные черные очки. Принял сразу, как только обо мне доложили. Очень у них гостеприимно получается выходить навстречу гостю из-за стола. Необычная для их сана и вида церемония.

— Ну, что ж, давайте, живите. Может, кружок журналистов будете вести при школе или в городе.

— А почему бы и нет?

И про себя: уж я их научу правду видеть, будущих журналистов…

Забегая вперед, скажу, как однажды мы выпивали втроем: он, я и начальник леспромхоза. В каком-то полемическом кураже я прочитал им стишок:

Вы гражданку судите напрасно. Никакой она вам не злодей.

Если не украл у государства, Украдешь у собственных детей.

Оба опешили, не знали, как реагировать. Подвел я каждого. Такое сказануть при свидетеле. Случись что, третий-то слышал, придется свидетельствовать.

Смутил я их, лучше бы такое с глазу на глаз. Как мне Тофик про разные бесчинства. При свидетелях он о бесчинствах не заикается. Председатель райисполкома встретил не так приветливо.

Молодой малый, говорит отрывисто, высоким голосом, как будто тявкает. Ему тоже звонил Цалпан, проинструктировал, какого содержания заявление я должен оставить. Деталь важная. В заявлении должна быть зацепка, чтобы в любом случае меня можно было щелчком сшибить.

— Вообще, мы нарушаем закон, делаем это в порядке исключения, учитывая вашу профессию, — протявкал он, снижая голос до сожаления, мол, на преступление идем…

Вызвал заместителя, и мы с ним стали искать по телефону Молофеева, могущего выдать мне одну сотку земли под дом. Все те же инстанции, та же карусель.

Зампредседателя знаком с отцом Арсением. Он однажды зашел в храм по своим административным делам и, не зная, как обратиться к священнику, смущенно топтался возле свечного ящика. Отец Арсений сам подошел к растерявшемуся чиновнику и протянул руку. Тот обрадовался, как утопающий — жердине, и, ухватившись обеими руками, затряс ее.

Он слегка заикается, пальцы, перелистывая бумаги, дрожат, как у сильно пьющего человека. Во взгляде подавленность, но и расположенность к незнакомому человеку, какую я часто замечал у алкоголиков.

Молофеева мы нашли внизу, на первом этаже, и он написал очень важно и неохотно записку Тане, своей секретарше.

— В тот раз вы судились, я выговор схлопотал, Прокопьева в сторону, а мне выговор.

Стоявший тут Попов, который теперь руководит на месте Прокопьева, заверил: «С ним решено, с ним решено». То есть со мной.

Я торопился на обратный автобус, чтобы не ночевать в городе. И поспешил к секретарше Тане, пробежав три километра минут за пятнадцать. Успеть, пока Молофеев на совещании. Она должна выдать земельную справку. Но Тани не оказалось на месте: в магазин привезли масло. Но вот, наконец, с кульком масла является Таня, справка у меня в руках и я, снова бегом, к Молофееву за подписью. Успел. Совещание еще не кончилось. И тут я обнаружил пропажу своей записной книжки, этой книжки, где описан визит в обком и многое другое. Я живо представил, как Таня, намазав хлеб маслом и откусывая его, разбирает мой почерк и листает страницу за страницей… Номер ее телефона не отвечает. Зачиталась Таня, за уши не оттянешь, будет, что поведать начальнику.

И снова трехкилометровая дистанция, приемная Молофеева, за столом в уголочке Таня, а под стулом возле дивана дремлет моя записная книжица.

В сельсовет распоряжение пошло по телефону, по той же проторенной столбовой, чтобы никаких подписей. Председатель сельсовета Случкина заартачилась: «Я документов оформлять не буду, пусть письменное разрешение дают. А то как в прошлый раз… Пусть через нотариуса заполняют, а я не буду». Я набрал номер телефона ее начальника, объясняю причину и передаю ей трубку. Первые ее слова «Не буду, и все». Потом пауза, слушает. Потом: «Что мне нужно делать?»

Ей нужно было оформить мне договор. До автобуса оставался час, она пошла домой, якобы за бланком. Без пяти два, ее нет, подходит автобус… Придется завтра снова приезжать в Шую.

— Ну, что, — встречает меня на остановке в деревне Евгения Матвеевна, — можно поздравить, есть договор?

— Нет. Завтра с вами поедем.

— Едрить твою мать! — восклицает женщина.

И вот мы снова в Шуе, сельсовет замкнут, а дом Случкиной открыт. На цепи рвется, неистовствует собака — воплощение моей неудержимой ярости. Наполовину вымытый пол, еще мокрый, ведро с тряпкой. Спряталась Случкина, завидев нас…

В Шуе на почте я дал телеграмму Цалпану, и на следующий день секретарша Галя прибыла на утреннем автобусе с договором в портфеле. Кликнули меня, Евгению Матвеевну — Гале на этом же автобусе уезжать, — и у всех на виду, под раскидистым вязом, мы поставили свои подписи. Толпа новодеревенских пассажиров, перестав калякать, воззрилась на процедуру.

Продолжение следует

Фото автора