Ахилла

Из книги Александра Амфитеатрова «Русский поп XVII века. Этюды» (Белград, 1930). Как объясняет сам автор, эта книга — извлечение из его другой книги по бытовой истории XVII века «Соломония Бесноватая». Предлагаем вашему вниманию один из рассказов.

Никола Знаменский

Чтобы живо вообразить край и народ, среди которого бесновалась Соломония, полезно перечитать «Подлиповцев» Ф. М. Решетникова. A для того, чтобы вообразить поповскую семью, делившую с нею ужас и горе ее беснования, тот же автор предлагает нам в надежное пособие рассказ «Никола Знаменский»: фотографический портрет дикого попа, затерянного среди диких прихожан в дикой глуши Березовского края.

«Лицом, походкой, одеждой и словами мой родитель (рассказ ведется от имени сына Николы Знаменского) нисколько не отличался от крестьян Березовского уезда. Лицо y него было желтое, глаза большие с большими рыжими бровями, которые росли в разные стороны и потому придавали лицу угрожающий вид; нос широкий, a когда он хохотал, то ноздри делались очень широки, оттопыриваясь кверху; борода и волосы были пепельного цвета, большие, как y крестьян, и никогда не чесались.

Отец мой не любил больших волос и всегда смеялся над теми, которые носили косичку: «чорт не чорт, чучело не чучело», говорил он и плевал в сторону.

Роста он был среднего, но мужик здоровенный; говорил басом, и его, пьяного, было далеко слышно. У него была только одна ряса из зеленого сукна, доставшаяся ему от тестя. Эту рясу он надевал только в Пасху, в Троицу, в Николин день, в Рождество, да когда ездил в город к благочинному, a в остальное время она висела в чуланчике, где крысы порядочно ее портили каждый год, и моей матери, забывавшей о ней в обыкновенное время, было не мало хлопот законопатить ее, что она исправляла посредством холста или просто тряпок».

Бог весть, какой почтенной древности могла быть эта ряса. Описание ее точнейше сходится с рассказами о цветном суконном одеянии московского духовенства в записках Вармунда, Павла Дьякона, Коллинса и др., — и чаще всего именно о зеленом или багровом. Предметы одежды, a также посохи, скуфьи, камилавки, наперсные кресты, тельники, в старинном русском духовенстве передавались наследственно, из поколения в поколение, и по родству, и по свойству; обозначались с приметами в рядных записях, как ценные части приданого; выменивались по приятельству из фамилии в фамилию одного и того же рода, редко выход в чужой род. Духовенство было бережливо и скопидомно (конечно, за исключением пьяниц). Мой дед с материнской стороны, масальский протоиерей Иван Филиппович Чупров, скончавшийся в 1873 году стариком за семьдесят лет, оставил по себе множество шитых поясов и тростей. Из последних многие (и лучшие) достались деду от прадеда, a тот, в свою очередь, получил их при женитьбе (следовательно, около 1800 года) от тестя, бывшего также не первым их владельцем.

По рассказам моего отца, y деда в обиходной утвари были вещи, считавшие себе полтораста и больше лет.

Потомство, ушедшее из духовного звания, слишком мало дорожило этим старинным добром и равнодушно допустило его расточиться неизвестно куда, в большей части — раздарив наследственную рухлядь бедным родственникам, оставшимся в духовенстве.

Никола Знаменский был старше деда, по крайней мере, на два поколения. Поэтому неудивительно было бы, если бы его зеленая суконная ряса помнила XVII век и, будучи современницей Соломонии, в ее годы украшала какого-нибудь устюжского, чердынского или вычегодского протопопа.

«Носил Никола Знаменский лапти собственного изделия и крестьянскую шапку, сшитую из бараньей шкуры с шерстью, и эта шапка, ношенная им не один десяток лет, была очень тяжела от починиванья и была очень ему дорога. Другого одеяния на ноги и на голову отец не имел. Зимой и летом он носил длинный полушубок, состоящий из телячьей, овечьей и козлиной шкур с шерстью, с тою разницею, что зимой шерсть была внутрь, a летом снаружи. Этот полушубок был ужасно тяжел для нас, восьмилетних мальчуганов, и мы удивлялись, как это отец может носить такую тяжесть. Был y него и коричневый армяк, но он был отцу дороже рясы и надевался редко».

«Представьте себе его сидящим в кабаке в полушубке, опоясанном веревкой из лыка, с рукавицами или без рукавиц, в лаптях, с перевязанными до колен штанинами лычной бечевкой, и рассуждающим с мужиками о разных разностях, a преимущественно о ловле зверей и птиц; или представляйте его отправляющимся с дьячком Сергунькой в лес, в такой же одежде, только y отца на спине болтается мешок с хлебом, солью и ножиком, в правой руке чугунный лом, которым он подпирался, как палкой, a за веревку, опоясывавшую полушубок, вдет топор с топорищем — это он идет бить медведей; или идет отец с Сергунькой, концы толстой палки y того и y другого на плечах, a на этой палке висит убитый медведь, лом затянут в веревку, топор за опояску дьячка Сергуньки».

По всей вероятности, таким христианским пастырем остался бы доволен даже Пам Сотник, который, пред Стефаном Пермским, насмехался над русскими, что они не умеют охотиться на медведей иначе, как облавой, тогда как пермяк, под покровительством своих богов, привык бить медведя в одиночку.

В картине Решетникова нет преувеличения. В «Годе на севере» С В. Максимова то же самое рассказывал писатель и общественный деятель Печорского края М. Ф. Истомин о родном деде своем, священнике, отце Иване Истомине. «Епархиальному архиерею сделали донос на деда, будто бы он, с некоторыми крестьянами, ходил на медведя. Не знаю, справедлив ли был этот донос, но не могу и сомневаться. По преданию, дед был человеком общительным, откровенным, веселого характера и мог быть за панибрата с зырянами. К тому же он был одарен необыкновенною силою, которая могла, во всякое время, особенно под хмельком, соблазнить его потягаться с медведем».

Продолжая, можно представить себе Николу Знаменского в богатырской роли умыкателя невесты, отбивающим, с топором в руках, свою любезную y строптивого и гордого отца.

«— Пошел я к попу, — рассказывал про свою женитьбу Никола Знаменский, — топор для страха взял.

Прихожу к нему, он жену за косы теребит. Вот я как крикну: видишь это? и показал ему топор: y попа руки опустились и язык высунулся. A жена его выбежала на улку и кричит: „Ой, попа режут! ой, попа режут!“ A я тем временем схватил попа и кричу: коли Настьку за меня не отдашь, косички твои обрублю… Поп испугался и кричит: „Отдам! Отдам!“ „Врешь?“ — баю. „Вот те Христос!“ — бает.

Ну, и начали же мы плясать с ними. Народ было собрался в избу, да мы его брагой угостили. A Настьку, как следует по Божьему закону, я к отцу привел, наказал до свадьбы не обижать ее, a то, ей Богу, мол, косу обрублю и попу, и попадье».

Можно, пожалуй, представить себе Николу Знаменского лесным колдуном, каким и почитали его враждовавшие с ним глупые свояченицы, распуская слух, будто он «посадил им по киле; y них было по грыже под подбородком — местная болезнь, происходящая там и теперь от нечистоты и влияния климата».

Единственно, кем мудрено современному читателю представить себе Николу Знаменского, это — христианским священником. Что не помешало ему, однако, привести в христианскую веру целый черемисский околоток, с язычеством которого, ни до Николы Знаменского, ни после Николы, не могли совладать настоящие, православно-верующие и богословски обученные, попы.

Правда, христианство, насажденное этим странным миссионером, походило, как нельзя более, на новое язычество. Правда, безграмотный, посвященный из дьячков в попы за 80 рублей ассигнациями данной благочинному взятки, Никола Знаменский не иерействовал, a волхвовал и кудесил именем Христа, вертя церковным обрядом, едва ему знакомым понаслышке, как воображение подсказывало. Но именно такой первобытный поп-колдун и пришелся ко двору знаменским лесовикам-прихожан. Стоя на уровне подлиповской культуры, они не в состоянии были понять истинно религиозного священника, да не очень-то понимал и сам просветитель Никола.

О своем предшественнике, присланном утверждать полуязыческую знаменскую паству в православной вере из далекой Рязанской губернии, человеке, заметно, искренне религиозном, Никола рассказывал, как о непостижимом для него каком-то шуте гороховом. Священник никак не мог заманить прихожан в церковь и, вместо того, чтобы просветить дикарей, сам, среди них одичал. «Через три года, как в село приехал, половину обедни позабыл. A книжки одного раза подлецы черемисы со всеми иконами, ризой, поповской рясой, что в алтаре висела, и сосудами, растащили и виноватых не нашли…»

«— Найдет на моего попа благой стих, позовет меня да старосту, и пойдем служить обедню: я часы кое-как прочитаю, он эктенью скажет через два в треть, евангелие прочитает, „иже херувимы“ пропоем… Он придурой, што ли был — не знаю: как я запою: отложим попечение… он плачет, и плачет — што есть жалко его… Я и баю: чево ты нюни-то распустил? Вылезай, баю… Ладно што людев-то не было, окромя старосты, да и тот едва мизюкает…»

Религиозное умиление, существо и смысл богослужения были доступны этому православному попу едва ли в много большей мере, чем подлиповцу Пиле, который, может быть, был его прихожанином. Добротою и простотою сердца Никола Знаменский мог бы служить примером любому христианину, но то был дар природы, a не религии. В вере он разумел только внешний культ, но сложности православного культа и не в состоянии был, и не старался усвоить. Память подсказывала ему кое-какие обрывки богослужения и церковных правил, схваченных в молодости, когда он дьячил при священнике-рязанце.

Из этих обрывков он мастерил собственный самодельный культ, бессознательно приближаясь в нем к естественной религии окружающих дикарей — к поклонению, под христианскими именами, явлениям природы, сменам времен трудового и кормящего года.

По наблюдениям г. Плотникова, нарымские остяки — «младенцы христианской веры», как определил их томский епископ Макарий, — «на пути с чествованием идолов, исполняют христианские требы и соблюдают праздники. Для исполнения треб обращаются к священнику, в избах своих в переднем углу имеют иконы, молятся перед ними, возжигают свечи, носят шейные крестики и называются все христианскими именами. Праздники инородцы чтут ничегонеделанием в эти дни, a некоторые возжиганием свечей перед иконами и поклонами без молитв (которых не знают), или какой-нибудь импровизированной молитвой, вроде следующей: «Золотой Бог! Мать и Отец! мне зверя пошли!»

Нельзя поручиться за то, чтобы в эктеньи Николы Знаменского не вкрадывались подобные же практические моления, более понятные и любезные и звероловной пастве, и ему самому, медвежатнику, чем об отдаленном за тридевять земель царствующем граде, епархиальном архиерее, мире всего мира и спасении душ.

Г. Плотников указывает, что нарымские остяки-христиане, справляя русские праздники, называют их именами из своего натурального календаря. Пасха — «Лон-Катыл», Гусиный День, потому что около пасхальных чисел начинается в Нарымском крае прилет диких гусей. Петров день — Утячий праздник и т. д. Подобно остяцким и вотяцким «младенцам христианства», поп Никола Знаменский не умел считаться с церковным календарем, a руководился натуральным, по соображению стоявшей погоды, нисколько не заботясь, совпадают ли его праздники и посты с назначенными для них числами.

Поэтому знаменцы часто «капусту ели да редьку хлебали» в мясоед («молост») и, наоборот, отгуливали «Петро-Павлу» за неделю до праздника и разговенья.

«У отца выходило так: стаял снег, появилась трава — это значит Вознесенье, a тут скоро и Никола, a за Николой и Троица.

— A што, Микола скоро? — спрашивают крестьяне.

— Как снег стает, да первый дождь будет, тут значит и Микола.

— A скоро?

— Да вишь ты, все снег. С гор-то снег стаял, a y нас нет».

А если на другой день пойдет утром дождь, он, не справившись в городе (у сестры, авторитет которой по церковному обряду заменял Николе Знаменскому устав) служит обедню.

Как служит, открылось только при новом, ретивом благочинном. Никола не успел ублаготворить его, как прежнего, равнодушного взяточника, отпускавшего дикому попу, за лукошко яиц, грех «отгуливать Петро-Павлу» за неделю до срока. Страшно провалился Никола на экзамене y нового благочинного. «Пошел отец в церковь с благочинным и дьячка Сергуньку взял.

Облекся отец в холщевую ризу и начал обедню. Церковь была полна любопытными. С самого приступа, благочинный заметил отцу, что он врет, и потом, вдруг приостановив службу, оделся в привезенные из города облачения и стал сам продолжать службу со своим дьячком. Отцу было стыдно; Сергунька сердился. Народ, видя, что служит не Никола Знаменский, вышел из церкви».

Последнее указание особенно замечательно. Когда Николу, за невежество и не пристойные сану поступки (в числе последних, не забыты были его единоборства с медведями), был послан сперва на покаяние, потом отдан под суд и лишен священства (за неведение метрик, значения которых он не понимал), прихожане возмутились и не хотели принимать других священников.

За это начальство уморило Николу в остроге, но с крестьянами ничего не могло сделать. Они твердили, что «не бывать уж такому доброму попу, каков был Никола Знаменский», и новых попов выживали от себя бойкотом, ничего им не давая и ни за чем к ним не обращаясь.

В таких диких местах не могло, конечно, сохраниться памяти о выборном приходском священстве XVII в., и вот — проявился естественный инстинкт выборного права. Приход желал своего выборного попа, a не назначенного начальством чужака. Такая пассивная борьба приходов за выборное священство продолжалась в течение всего XVIII века и, пережитками, в компромиссах перебралась даже в XIX. В несравненно более культурных местностях, не исключая Украины и подмосковных городов, положение священнослужителей по назначению было не легче, чем привелось преемникам Николы Знаменского. Перед «присланным» попом запирали двери, когда он ходил с молитвой, обращались за требами к другим священникам, отказывали ему в руге, говоря: «кто тебя прислал, тот пусть тебе и платит». Малейшее требование вознаграждения за труд, беспрекословно платимого выборному попу, вызывало против попа назначенного ропот и опасные жалобы по начальству, как на вымогателя.

Горемычную судьбу священника по назначению в XVIII веке подробно изобразил Сушков, биограф знаменитого московского митрополита Филарета Дроздова.

Отец будущего иерарха, Михаил Федорович Дроздов, священствовал в Коломне «не по желанию прихожан, a по выбору епархиального начальника». «Отсюда недоброжелательство прихожан к их смиренному пастырю. В намерении заставить его удалиться, они умалили до крайней степени свои ему приношения на хлеб насущный при исполнении духовных треб. Так ни радостное рождение младенца, ни благоговейное напутствование умирающего, ни свадьба, ни похороны, ни крестины, ни молебствия в храмовые и семейные праздники, даже светлый день воскресения не сопровождались теми по силе каждого приношениями, без которых труд и лишения усугубляются в беспомощной семье… Супруги Дроздовы истинно по Евангелию „всякий день брали крест свой“».

Не справившемуся с упрямством поклонников Николы Знаменского, начальству пришлось перевести приход в другое село. Церковь недолго устояла: сгорела от молнии. Народ же, оставленный без попа и без церкви, конечно, не замедлил утратить из своего двоеверия даже и ту долю сомнительного христианства, которую Никола Знаменский успел вбить в своих скептических прихожан отчасти крепким кулаком, a пуще религиозным волхвованием.

С крещеными черемисами этот священно-волхв проделывал удивительные штуки. Черемису, как христианину только по имени и регистрации, конечно, — куда как не в охоту держать в избе, на виду, в красном углу, православный образ. Поэтому он, на все время, — Миколу Чудотворца под лавку, а, в случае, если ждет посещения приходского попа, вешает икону, на тот срок, с должным почетом в красный угол. Николе Знаменскому эти проделки новокрещенов надоели. Решил отучить, да кстати и покормиться.

«Отец условился с дьячком, чтобы тот стал y угла дома на улице и отвечал на его слова. Барыши они условились делить поровну и пошли вечером. Стал дьячок неприметно y угла избы, a отец входит в избу и видит, черемис весит образ в угол.

«— A, обманывать?! Ты думаешь, я не знаю, что ты снимаешь образ? — кричит отец.

— Упал.

— Врешь, собака! A вот я спрошу образ…

Черемис улыбается.

— Што, смешно? Ты не веришь, што он бает?

Черемис хохочет.

— Так вот те сказ: коли образ баять будет, я всех твоих чучел спалю, a ты должен всю жизнь молиться ему.

Черемис хохочет.

Отец ударил черемиса по лицу и сказал:

— Так ты, образина ты эдакая, над святым ликом хохочешь? Никола дождика дает, Никола здоровье дает, Никола хлеб дает, Никола тебя сичас громом убьет…

— Не убьет.

A дьячок между тем провертел в углу в пазах дыру, как раз около иконы, и кричит:

— Убью!!

Черемис испугался.

— Што? — сказал сердито отец и кричит: — Скажи батюшка, Микола угодник, пошто он тебя снял?

— Своим богам молится, нашу веру не любит. Скажи ему, што я ему большую болезнь пошлю, коли он своих богов не сожжет.

— Слышишь?

Черемис в землю стал молиться и шепчет:

— Не жги моя бога; моя бога лучше твоя бога.

— Только ты скажи одно слово, раздавлю тебя. Никола, поберегись! — кричит дьячок.

— Ай-ай-ай! — закричал черемис и побежал за чучелами.

Когда он приносил чучел, то отец топтал их ногами, так как они были глиняные. Потом черемис дал моему отцу двух свиней.

После этого чуда бедный черемис долго глядел на икону, осмотрел ее со всех сторон, лепетал что-то по-своему и повесил опять на стенку; потом он стал молиться и спрашивать икону, даже кричал, да икона не давала ответа. Пошел черемис с жалобой к отцу, что образ говорить не хочет; отец взял с собой дьячка, и образ опять заговорил. После этого черемис не снимал образа и даже стал ходить в церковь, думая, что поп Микола с образами разговаривает;  его примеру последовало несколько черемисов».

Микола Знаменский скончал свое житие в тридцатых годах прошлого века, когда подобные «людища аки чудища» были уже исключительною редкостью, вообразимою лишь в туземных пустынях за Чердынью, — в 50 верстах от нее и по́пил Никола. В средних годах XVII столетия дикий поп был для северо-восточной русской окраины не исключением, но почти правилом…

Иллюстрация: Святитель Стефан Пермский увлекает за собой в огонь зырянского волхва Пама. Рисунок К. Лебедева

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: