Есть ли в такой церкви место Христу?

25 мая 2017 священник Филипп Парфенов

(Ремарки на полях по прочтении романа о том, как мы пришли «от веры к скрепам»)

Читая только что выпущенный роман Дмитрия Саввина «Превыше всего», испытываешь непростые ощущения. Конечно, рано или поздно что-то подобное на тему «церковной, нецерковной и антицерковной жизни» должно было появиться, и время для этого пришло. С другой стороны, я сам, во многом очевидец всего того, о чем написано на страницах книги, там выведен под именем священника Филимона Тихикова довольно карикатурно, пусть и сравнительно безобидно. Но некоторым другим моим знакомым или даже друзьям по Забайкальскому краю, где мне довелось прожить и прослужить первые мои четыре года священства, досталось гораздо сильнее.

Разумеется, жанр сатиры-карикатуры имеет права на существование. Поп Федор Востриков из «Двенадцати стульев» — в чистом виде такой сатирический персонаж. Но данный роман все-таки не выглядит сатирическим, он другого жанра. Поэтому напрашивается предположение, что автор, будучи еще работником при епархиальной канцелярии и иподиаконом правящего архиерея, начиная примерно с 2002 года, когда я уехал из епархии (до этого мы практически тогда не пересекались), чаще всего собирал о разных служителях Забайкальской провинции всевозможные слухи, как имевшие под собой определенную основу, так и абсолютно пустые. Конечно, для художественного произведения может сгодиться всё подряд, и вроде придраться не к чему. Но весьма точные детали биографии персонажей, слегка измененные фамилии или иногда даже оставленные без изменений имена некоторых из них как бы совершенно ясно намекают на тех, о ком идет речь, и в весьма небольшом церковном мире Забайкалья эти люди всем известны. И у кое-кого среди них и их близких друзей может создаться устойчивое впечатление, что их просто вымазали грязью, пусть даже слегка и мимоходом. Видимо, либо автору романа стоило изображать героев более завуалированно, либо под менее похожими именами, чтобы не создавалось соответствующего впечатления. А так, в этих более чем прозрачных намеках автор, как думается, временами переходил границу этически допустимого.

священник Филипп Парфенов. Фото из архива автора

По своей молодости Дмитрий Саввин мог знать изнутри далеко не всё, что происходило в Читинской (в романе – Мангазейской) епархии на рубеже 1990-х — 2000-х. Я впервые увидел его еще десятиклассником в Чите, где тогда служил, когда он делал доклад на епархиальных «Иннокентьевских чтениях» о романе И.С. Тургенева «Отцы и дети», весьма глубокомысленно применив к нему евангельскую притчу о блудном сыне (доклад, надо отметить, произвел на многих впечатление и был составлен талантливо). Это был миловидный такой благочестивый юноша «алеше-карамазовского» типа, тогда 17 лет, впоследствии почему-то уклонившийся в радикальный национализм. Вскоре он стал пономарем при кафедральном храме Читы, потом подключился и к другой деятельности возле правящего архиерея, епископа Евстафия (в романе – Евсевия), ставши его иподиаконом и одно время даже редактором епархиальной газеты. Продержавшись в таком положении лет пять-шесть, он перебрался в конце концов в Петербург. А из Питера в 2015 году — в Латвию по политическим мотивам. Это в общем как бы не имеет отношения к сюжету романа, но надо иметь в виду, что личные симпатии и антипатии автора, человека далеко не простого самого по себе, выраженные на страницах романа в отношении тех или иных персонажей и обусловленные и слухами, и излишним доверием к оценкам тех лиц, с кем он близко общался, могут либо иметь весьма косвенное отношение к реальным лицам, живущим и служащим в нынешней Забайкальской митрополии, либо не иметь с ними просто ничего общего. Автор, впрочем, и сам это  говорил в своем интервью, но это следует здесь еще раз подчеркнуть.

Например, с «Вадимом Челышевым», бывшим иподиаконом «епископа Евграфа», у нас до сих пор поддерживается дружеская связь, и когда он узнал о том, как и в каком виде он выведен в романе, он был особенно расстроен. Ну не было у него никакой интимной связи с «Еленой», супругой «отца Ярослава Андрейко». Да, в реальности священника, его матушку и «Вадима» можно часто было видеть вместе в конце 1990-х, и ехидные слухи весьма быстро распространялись по городу. Да, «Вадим» сожалеет, что по молодости сам подавал повод к подобных слухам и иногда переходил некоторые границы в таком общении. Ему даже приходилось объясняться в этом епископу Евстафию вскоре после его прибытия на кафедру… Кстати, «Вадиму» в романе вложены очень даже верные по сути слова:

«Душу его вдруг наполнила жгучая, нестерпимая ненависть ко всей той приходской своре, всем этим матушкам и «трудницам», послушникам и пономарям, которые не знают лучшего развлечения, чем сутки напролет пережевывать сплетни о чужой жизни. «Своего ничего нет!.. Ни подвигов, ни грехов! Зато вот до чужих грехов всем дело есть, большое дело, огромное!»»

Сейчас, когда он сам давно живет в Москве, успешно женат и имеет детей, а в Чите по-прежнему остается его мать, возобновление тех старых слухов им видится как-то совсем для него не кстати, и его резкую реакцию вполне можно понять. Аналогично можно отметить и про благочинного, отца «Василия Васильева», впоследствии «игумена Кассиана». Как бы критически к нему ни относиться (а было за что, безусловно), но слухи о его постоянной связи с секретаршей, «Натальей Юрьевной», в общем и остаются слухами примерно того же плана, еще даже менее правдоподобными, чем в случае с «Вадимом» и «Еленой».  Примерно то же можно сказать и в отношении отца «Евгения Панасюка». Он был обвинен в результате личного конфликта с одной из прихожанок в грехе, неминуемо предполагавшим извержение из сана, и никаких доказательств тому не было, но архиерей моментально принял ее сторону;  слава Богу, это было уже в 2010 году (а не как в романе, в 2003 — 2004-м ), когда заработал худо-бедно Общецерковный суд. Священник подал апелляцию в ОЦС по поводу действий в отношении его правящего архиерея; судебное разбирательство шло полтора года, и весной 2012-го решением Суда он был оправдан, восстановлен в священном сане, и теперь служит в одной из епархий центральной России. Мне действительно пришлось принимать некоторое участие в его и моральной поддержке, и в распространении некоторой информации в интернете. В главе «Вместо эпилога» автор романа пишет об этом так:

«Отец Евгений Панасюк оказался значительно более востребованным диссидентом (то есть, по сравнению с «Георгием Тарутиным», в реале о. Сергием Таратухиным, отказавшимся освящать новое здание колонии, где тогда сидел Ходорковский,  чему в романе тоже посвящена целая глава – свящ. Ф.) – правда, исключительно в церковной сфере. Из Мангазейска он уехал, вернувшись на свою малую родину. Теперь он активно обличал в интернете мангазейского Преосвященного, а равно и благочинного, и всех вообще. В этом деле ему помогал отец Филимон Тихиков, которого Евграф таки выгнал из Вены и который теперь обретался заштатным священником в Москве. Имея явный избыток свободного времени, он предпочитал тратить его на написание обличительных постов в блогах и неизменно поддерживал на форумах Панасюка, особенно напирая на тот возмутительный факт, что все статьи, которые он, отец Филимон, написал для «Православного Мангазейска» в Вене, так и не были опубликованы».

Последнее предложение – в чистом виде карикатура (ни одной статьи специально для епархиальной газеты написано мной не было; хотя я сначала и предлагал это, но потом быстро понял, что скорее оказываюсь в глазах правящего архиерея персоной нон-грата). Насчет «выгнал из Вены» тоже оставим на совести автора (до того я в книге выведен как любимчик «Евграфа», которому всё сходило с рук и прощалось, в отличие от других священников, и с чего бы тогда ему со своим «любимчиком» так надо было поступить? Впрочем, с «Евграфом» за границей в самом деле было непросто, в отличие от Читы-Мангазейска, и решение о досрочном завершении командировки инициировал как раз я сам). Карикатурно также изображен в романе отец «Владимир Ревокатов», из бывших военных. Я сначала даже просто не сумел опознать его! Думая, что это кто-то из тех, кто приехал в епархию уже после моего оттуда отбытия. Оказывается, я его хорошо знал, и мы до сих пор также поддерживаем дружеские связи. На страницах книги он вышел каким-то простачком-дурачком. В действительности он совсем не таков, и судьба его в епархии сложилась куда более трагично. Он был лишен сана по какому-то совершенно абсурдному и бездоказательному обвинению в 2008 году, на основании чистых слухов, которым архиерей излишне доверял, если они озвучивались его ближайшим окружением… Некоторое участие в его деле мне тоже приходилось принимать. Слава Богу, в 2014 году он был также оправдан решением ОЦС, и сейчас, действительно, служит в кафедральном соборе Читы, как это отображено в романе относительно 2004 года.

Что касается самого Преосвященного «Евсевия», то, вопреки реально показанным в книге негативным тенденциям, обострившимся в епархии в период его правления, он в целом изображен весьма человечным архиереем. Он таким, пожалуй, и был в первый год пребывания на кафедре, перед тем, как власть его испортила окончательно. Вопреки написанному об отце «Филимоне Тихикове», которого еп. «Евсевий» сразу же поставил под сильное подозрение, реальные мои отношения с Преосвященным первый год складывались вполне успешно – я  поверил новому епископу, причем, будучи уже выведенным за штат Читинской епархии по совету предыдущего архиерея и числясь клириком Иркутской, я специально попросился обратно в Читинскую,  был награжден камилавкой, настоятельствовал в отдельном новооткрытом приходе, где дела пошли, можно сказать, «в гору». И когда мне через год позвонил епископ «Евграф» (а вовсе не я его «бомбардировал» письмами и телефонными звонками, как в романе), предложив служение за границей, я не смог сразу дать согласие и затруднялся, какой ответ дать. Ответил окончательно только через неделю, приняв его предложение. Потом уже нисколько не пожалел об этом, ибо с каждым месяцем становилось ясно, как в епархии «закручиваются гайки». Автор в некоторых местах сам об этом пишет, передавая мысли настоятеля Свято-Воскресенского храма иеромонаха Игнатия Пермякова:

«Он чувствовал: вокруг, в епархиальной атмосфере, что-то изменилось, точнее, — что-то оборвалось. Как в горах иногда срывается маленький камешек и никто этого не замечает. Но этот камешек неизбежно, уже через несколько секунд, сорвет лавину – и когда эта лавина пойдет, остановить ее будет невозможно. И очень нехорошо придется тем, кто окажется у нее на пути».

Этот «отец Игнатий» выведен в романе как едва ли не главный положительный герой среди всего духовенства Мангазейска, притом весьма привлекательно. Зная реального прототипа, многие читинцы, думаю, удивились бы. Я лично даже порадовался за него – все-таки кому-то он мог открываться своей светлой стороной характера. Ибо то, что автор романа приписал отцу «Евгению Панасюку», к которому он явно не благоволил, как раз можно было прежде всего отнести к этому положительному герою романа:

«Хотя к тому времени в России времена крутых бандитских разборок, со стрельбой и взрывами, уже завершились, Мангазейск, по провинциальному обыкновению, слегка отставал, и потому криминальные авторитеты здесь еще пользовались определенным влиянием и даже почтением. Отец Панасюк общался с этой публикой очень охотно, венчал их самих (буде у них появлялось такое желание) и, конечно же, регулярно бывал у всех в гостях».

И то, что отец «Игнатий» уехал из своей родной Алма-Аты, видя, как там на глазах портится духовная обстановка, а здесь она еще была вполне здоровой, по версии романа, имело под собой гораздо более прозаические причины – батюшка просто уехал, чтобы побольше зарабатывать, осесть в России и родственников своих туда со временем перевезти (отчасти в романе, впрочем, это отражено). Но может, это все слухи недоброжелателей? Даже если так, то автор здесь доверяется другим слухам и рисует ту картину, которая ему больше нравится. Впрочем, мы здесь стоим перед следующей глобальной проблемой: одна из общецерковных болезней состоит, в частности, в том, что в отсутствие адекватной и достоверной информации о реальном положении дел вследствие общей замкнутости, непрозрачности и даже некоторой секретности жизни разных епископов и священников, многим приходится довольствоваться слухами, причем подчас сомнительными или даже клеветническими.

Одно из самых сильных мест в романе – уже в конце, перед эпилогом. Глядя на возведенные стены нового кафедрального собора, по замыслу епископа «Евсевия», запланированного быть вторым или третьим по величине в России после Храма Христа Спасителя, автор, вкладывая мысли его любимому «отцу Игнатию», задает следующие вопросы:

«Цвет кирпича, из которого были возведены соборные стены, в сумерках все больше напоминал цвет свежего мяса. «Только ли святой водой? Уж не жертвенной ли кровью?» — спросил сам себя отец Игнатий и даже не удивился собственной формулировке. Сколько человеческих сил впитали в себя эти стены? Сколько людских судеб было переломано и перепахано ради того, чтобы они поднялись над землей?… И начинало казаться, что здесь, на этой стройплощадке, уже совершается богослужение. Но не почитание евангельского Пастыря и даже не служба будущему грозному, но справедливому Судье-Вседержителю. Это совсем иной, очень древний, вырастающий из самых глубин земли культ. Древний и страшный… Страшный как раз своей древней, нечеловеческой, хтонической природой. Который принимает жертвоприношения с безстрастностью одноклеточного, засасывающего бактерии. И продолжается безостановочный рост, и продолжается поток бактерий… «А разве неискренни были жрецы Ваала? Разве они не были благочестивы – по-своему, конечно? – продолжал спрашивать себя отец Игнатий. – И эти, в Латинской Америке, как их… С обсидиановыми ножами, которые людей тысячами резали. Тоже ведь веровали. И тоже служили алтарю. Только вот алтарь у них был свой…»

Вот, в общем, и главная проблема, поставленная в романе достаточно остро и смело. Есть ли в такой церкви место Христу? Какому Богу (или «богу») у нас в реальности служат? Или Его имя просто произносится языком бесконечное множество раз служителями алтарей, тогда как сердца их неизвестно где вообще пребывают и к кому (или чему) устремлены? «Где сокровище ваше, там и сердце ваше будет»… В заключение уместно напомнить про дневниковую запись прот. Александра Шмемана, сделанную более 40 лет в эмигрантском далеко, которая дает яркую иллюстрацию данному роману и показывает, насколько мы все, включая его автора, можем быть в те или иные моменты заложниками нашей внутрицерковной обстановки:

««Церковность» должна была бы освобождать. Но в теперешней ее тональности она не освобождает, а порабощает, сужает, обедняет. Человек начинает интересоваться «старым» и «новым» стилем, епископскими склоками или же всяческой елейностью. И духовность он начинает воспринимать как необходимость читать скверные книги, ужасающие по своей бедности и риторике, всякие брошюрки о чудесах и чудотворных иконах, всякую сомнительную «поповщину», все время болтать на религиозные темы.  Вместо того чтобы учить его по-своему смотреть на мир, на жизнь, Церковь учит его смотреть на саму себя. Вместо того, чтобы по-новому принять самого себя и свою жизнь, он считает своим долгом натягивать на себя какой-то безличный, закопченный, постным маслом пропахший камзол так называемого «благочестия». Вместо того чтобы хотя бы знать, что есть радость, свет, смысл, вечность, он становится раздражительным, узким, нетерпимым и очень часто просто злым и уже даже не раскаивается в этом, ибо все это от «церковности». Яков в «Убийстве» Чехова — как все это верно и страшно. «Благочестивому» человеку внушили, что Бог там, где «религия», и потому все, что не «религия», он начинает отбрасывать с презрением и самодовольством, не понимая, что смысл религии только в том, чтобы «все это» наполнить светом, «отнести» к Богу, сделать общением с Богом. В сущности, все это любовь лесковских купцов к «громкости в служении». Ужас «приходской залы» с портретами архиереев и объявлениями о приходских блинах…» (21 февраля 1974 г.) 

Читайте также: