Ахилла

Выдержки из писем профессора Казанской духовной академии протоиерея Николая Виноградова (1852–1928) своему другу Алексею Дмитриевскому (1856–1929), профессору Киевской духовной академии.

***

Письмо от 14 марта 1907 г. Казань.

…Тяжела ныне административная служба, — достается и сверху, и снизу; но что делать? Будем терпеть и ждать лучшего. Скоро ли, в самом деле, дадут нам что-нибудь определенное, выяснят и упрочат наши отношения к учащейся молодежи? Правда, в нашей Академии нет особенных нестроений, дела идут, по-видимому, гладко; но все же следовало бы кое-что выбросить и вымести, да и из студентов (пожалуй, и из профессоров) кой-кого вышибить.

Эти проклятые сходки, под именем «освободительного движения» получившие какое-то право гражданства, с дикими резолюциями и требованиями студентов вносят большую смуту и беспорядки и в учебном, и в дисциплинарном отношении. Инспекторские и даже ректорские распоряжения совершенно игнорируются. Мало того: даже в Совет предъявляются ультиматумы, напр[имер], об отказе студентов писать проповеди, одно из семестровых сочинений, держать экзамены дважды по предметам, читаемым два года, и т. п. Хорошо, что Совет в этих случаях дает единодушный и твердый отпор. Но что вы будете делать против такого рода явлений, как систематическое уклонение от богослужений и молитв, шатание по ночам, прием посторонних лиц в номерах чуть не во всякое время дня и ночи, и т. п.? Тут всякое малейшее замечание начальства вызывает целую бурю и жалобу студентов на стеснение их свободы и коллективное заявление о неприемлемости распоряжений начальства.

Конечно, в этих случаях можно бы идти напролом и настаивать на своем, но можно ли так действовать, когда наперед знаешь, что в результате будет один скандал и создается прямая невозможность положения инспекции? Да что тебе говорить об этом, когда ты сам отлично знаешь, что значит стать на путь борьбы со студенчеством. Это значит: лучше уходить со службы. Пусть бы это так, но дело-то от этого ничего не выиграет. Вот и приходится терпеть, довольствуясь лишь тем, чего достигаешь мягкими и деликатными увещаниями и дружескими советами и просьбами.

Еще можно бы кое-что поделать, если бы была хотя какая-нибудь поддержка со стороны ближайшего начальства. Но наш владыка-ректор* способен только все портить и разрушать, а созидать и устроять не может решительно ничего: потребует, накричит, пригрозит, а когда придет пора за это разделываться, спрячется в кусты от всего откажется (даже с клятвою: «видит Бог — не говорил…» и т. п.) и вся взвалит на других. Вот человечек-то! Ты немало писал мне о нем, а теперь мы увидели в нем еще больше всякого рода дряни. Это положительно несносный человек, знающий только себя и свои личные интересы; грязный и беспорядочный в домашнем быту, грубый и крайне невыдержанный в обращении с другими, ленивейший и совершенно беспамятный, крайне непостоянный, сумасброд, каких мало; понятно, что при таких нравственных достоинствах он давно уже потерял всякое доверие и авторитет; студенты его терпеть не могут; из профессоров с младшими он давно уже разошелся, а теперь отшатнулась от него и старшая партия ввиду его непостоянства и фальшивости. Казанское духовенство его прямо не выносит за его надменность и грубость, монахи от него бегут. Единственный человек, у которого он лижет руки и с которым всячески старается ладить, — это архиепископ; но не знаю, надолго ли.

Письмо от 12 марта 1908 г. Казань.

…Хвалиться состоянием нашей Академии под «глупым водительством» нашего ректора не приходится. Сей бурбон ухитрился вооружить против себя всю Академию — и профессоров, и студентов, — так что теперь, несмотря на партийность, все сходятся в одном общем желании: как можно скорее «проводить» куда-нибудь «ненавистного Алексия».

Понимает это и сам он и ужасно тяготится своим положением, но что поделаешь, когда его никуда не берут! Несчастна наша Академия от его дикого характера, но не счастливее будет и епархия, на какую он угодит.

В самом деле, ведь груб он, как мужик, непостоянен, как ветер, бессовестен и бесчестен до невозможности. Старики-профессора совершенно уже отвернулись от него, молодые только ссорятся с ним и редкий Совет проходит без стычек и брани; студенты потеряли к нему всякое доверие. Да, и действительно, какое тут доверие может быть, когда он постоянно отрекается от своих слов и вынудил всех, кто его знает, во всем брать от него письменные документы. Да и это никогда не помогает.

Ведь хватило же у него совести учинить на диспуте Дьяконова такую вещь: не читая, он пропустил к произнесению речь диспутанта, а когда эта речь оказалась слишком резкою и Совет потребовал по поводу ее объяснений от ректора, последний заявил, что он выпустил резкие места речи, а диспутант прочел их самовольно; на самом же деле ничего этого не было, а пробовал выйти сухим из воды; сам владыка отобрал речь у диспутанта после диспута, разметил ее, как ему было угодно. (..)

В Совете 1 июня он выступил даже с жалобой на инспекцию, что она распустила студентов (это в смутное-то время, когда начальство ничего не могло поделать не только в высших, но и в средних заведениях!..) и ничего ему не доносит. Пришлось с документами в руках и фактами доказывать несправедливость жалобы и заставить расходившегося владыку взять жалобу назад. Недавно повторилась такая же история в профессорской комнате: и тут пришлось уличать его во лжи и некорректности его действий его же документами и свидетельскими показаниями.

Раз начались стычки и враждебные отношения у меня с этим бурбоном, сам понимаешь, каково теперь мое положение. Я терпелив, и действительно долго терпел всякие козни и оскорбления, но ведь и терпению бывает предел. Если не уберут скоро нашего ректора, думаю, лучше сложить с себя инспектуру, а то убьешь и последнее-то здоровье. Боюсь только одного: попадет инспектура, вероятно, одному из либералов — противников дисциплины, и тогда прощай всякий порядок в Академии. Утешают меня и профессора, и студенты своим сочувствием, и это меня пока поддерживает. Впрочем, наш «Алексий» чинит неприятности не мне одному, и не одной Академии.

Все духовенство в Казани просто ненавидит его. Оба викария — особенно Андрей — не знают, как с ним жить: во всем им перечит и всячески унижает. Соблазн большой, когда ссорятся архиереи. А наш архиепископ серьезно заболел (воспалением) и едва ли встанет.

Письмо весны 1910 г. Казань.

…Вот тут и служи. Видимо, наш владыка ждет себе какой-нибудь кафедры. Очень уж торопил рецензию своей «докторской», потом, когда дело его прошло благополучно в Совете, еще скорее поспешил представлением его в Синод.

С другой стороны идут вести, что еще посидит наш ректор на своем посту, ибо теперь в Синоде нет его протеже — Волынского Антония [Храповицкого]. Да последний теперь, говорят, в Синоде потерял всякое значение и доверие. Причина тому — его давешний лживый отчет о Киевской Академии, который — как, наверное, тебе уже известно, киевские профессора в своей печатной отповеди разделали так, что от него не осталось почти ничего. Пытается теперь он защищаться в газетках, но ничего, кроме пустой болтовни, у него не выходит. Очевидно, налетел со своим «пресловутым отчетом». Удивительно, как он любит лгать и чернить всех, кто почему-либо не нравится.

От И. Ст. Бердникова мне удалось узнать, что Волынский архипастырь позволил себе проехаться и на мой счет, — даже в заседании Синода, а так как действительных обвинений у него не оказалось, он прибег к клевете, извращению фактов и даже измышлению. Вот уже действительно следовало бы повесить на одной веревке с нашим «Алексием», тоже удивительным лгуном и клеветником.

Письмо от 26 ноября 1911 г. Казань.

…Из других профессоров временно согласились читать — до замены их намеченными стипендиатами только Юнгеров, Богословский, Курганов и Машанов; прочие же все наотрез отказались, и именно по нежеланию служить при настоящем ректоре — этом поистине «душетленном звере», с которым они не желают нигде даже встречаться (даже 8-го ноября ныне никто из них не был в Академии, и праздник у нас ныне походил на какую-то тризну).

А наш ректор, не получая якобы обещанного ему летом назначения, положительно сбесился и бросается на всех как злая собака. Между прочим, последнее время бросился на монахов: отругал в аудитории при студентах экстраординарного профессора иеромонаха Гурия, потом в алтаре отругал иеромонаха Евсевия (и. д. доцента) «негодяем» и лишив служения Литургии только за то, что тот не хотел принять на себя звания ключаря академической церкви; студента иеродиакона Вениамина обругал «мужиком, негодяем, мерзавцем» и гнал из Академии за какие-то пустяки; тот, впрочем, подал жалобу архиепископу, и неизвестно, чем дело кончится.

В Казани положительно все изумляются несносному и дикому нраву Алексия и усердно молятся, чтобы Господь поскорее взял его куда-нибудь.

*Упоминаемый в тексте ректор Казанской академии (с 1905 по 1912 гг.) — архиепископ Алексий (Дородницын) (1859–1919).

Окончил МДА, был инспектором Ставропольской семинарии, ректором Литовской семинарии.

Епископ с 1904 года. С 1905 года — викарий Казанской епархии, ректор Казанской духовной академии.

С 1912 года — епископ Саратовский и Царицынский. С 1914 — архиепископ Владимирский.

Весной 1917 года съезд духовенства и мирян Владимирской епархии потребовал удаления с кафедры Алексия за «деспотическое» управление и грубость в обращении с духовенством, а также за связи с Распутиным.

Осенью 1917 года пытался захватить церковную власть в Украине и объявить автокефалию Украинской Церкви. В январе 1918 года был извержен из сана Всеукраинским церковным собором.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: