Ахилла

Отрывки из книги «В своем углу».

5 часов утра. Ночь глядит в окна, ноябрьская, липкая, знобкая ночь. Ни огонька. Три версты по хаосу.

В субботу я шел сюда пешком; я увязал в грязи, в дебрях грязи, в болотах, в потоках, в капканах грязи. Ни моста, ни камня, брошенного на починку дороги, ни доски, перекинутой через канаву: топни, мучайся, падай… А на протяжении трех верст — три деревни: что стоило бы сделать дорогу!

Я вяз, падал, полз, вставал, ругался, прилипал, отлипал, мучился — и думал антиславянофильские думы. Такой грязи по России тысячи верст во всех направлениях… И думать, что по такой грязи мы могли дойти до Константинопольской «св. Софии» (славянофилы), до Тихого океана (Брюсов) — какое безумие!

История русская вязла и увязла в грязи. Прилипла к грязи. По такой грязи дойти можно не до Царьграда или Тихого океана, а разве до ближайшего кабака, который — явный или тайный — есть в любой деревне.

Царьград и Тихий океан ушли теперь, даже как мечтание, а кабак, — на время упраздненный, — опять вернулся и как друг засверкал огнями — электрифицированный: «Я здесь, я снова тут — до Царьграда далеко, а до меня близко — через улицу перейти». И переходят, — и не надо строить мостов, мостиков, улиц. Стоит ли из-за 5 сажен?

***

Читая «Записки Религиозно-философского собрания» — все понимаю, почему «бысть, еже бысть».

Там есть клочки, по которым все можно было предузнать, клочки какой-то «пред-истории» наших дней.

Прослушав речи «духовных» по своему докладу «Толстой и русская церковь», Мережковский сказал:

«Нельзя думать, что положение Церкви так благополучно. С Запада идет на нее сила великого отступления Ницше, — новые движения, полные огромного соблазна и отрицания, каких прежде никогда не было. Может ли Церковь дать отпор этому движению или положить ему преграды одними своими наличными учительными силами?»

В этом слове — столько добра и заботы, а в вопросе — столько тревоги за участь Церкви и за судьбу христианства.

И вот что отвечено, — классически, чеканно, монументально отвечено:

«Протопресвитер И. Янышев (бывший ректор Петерб. Академии, профессор и т.д.): — Все противники Церкви — и Ницше, и Спенсер, и Дарвин — разобраны по ниточке в духовной литературе и опровергнуты. Почему не читают ее?»

Янышеву ответил Е. Егоров: «Очевидно, у духовных писателей нет той силы дарования, которая заставила бы их читать». Но тут же продолжил В. Скворцов: «Синод в России есть форма и организация самая совершенная. Он не учреждение светской власти, а собор. Царь есть воплощение народной воли. Его участие в делах Синода есть, в сущности, участие в этих делах самого народа» и т.д. Это говорилось всего за 15 лет до «Октября»! — за 2 года до 1905 г. Говорить, что «русский царь» выражает собой «русский народ»!

Поистине классически звучит это «опровергнуты»! После кулебяки с визигой и пропустив «баночку», профессор духовной академии садился за очередное «опровержение» (в Посаде, в Петербурге, Казани или Киеве) и — мастер опровергательных дел — «опровергал» — и Толстого, Ницше, Канта, Дарвина, — кого угодно, кого прикажут. «Опровержение» читалось из года в год на лекциях и печаталось в никем не читаемых академических журналах. С годами «опровергатель» повышался в чинах и орденах, повышался в объеме живота своего и пышности кулебяк, — наконец, умирал в чине штатского генерала по духовному ведомству и, вместе с пенсией жене, оставлял в назидание потомству несколько пудов своих «опровержений», нужность которых опровергали, в свою очередь, мыши и крысы в книжных складах, поедая целыми поколениями многотомные «опровержения». «Опровержений» накапливались целые стены, — и за этими брандмауэрами жилось так тепло, так покойно, так сонно и пищно и, главное, — так самоуверенно. Все подступы неприступны. «Все разобрано по ниточке». Ум Беневоленских и Соллертинских давным-давно «преодолел» умы Ницше, Канта и Толстого.

И ВДРУГ!.. Вдруг на календаре, на листочке со святцами появился — Октябрь 1917 года и разрушил и кулебяку с визигой, и брандмауэры, а «ум» Соллертинских оказался просто глупостью, которая даже и не приметила — страшной думы истории, которая была удумана о церкви и христианстве в последние 300 лет и которую Октябрь лишь обнаружил до очевидности.

Я всегда смотрел на руки у Соллертинских: до чего они были пухлы, сдобны, белы, пшеничны, — с перевязочками от толщины, как у толстых младенцев!

И вспоминаются руки же Розанова (все в нервных жилках, дрожат от тонкой душевной тревоги, пропитаны никотинным ядом), Мережковского, Вл. Соловьева, Бердяева — трепетные, нервные, напряженные, худые, сухие, измученные.

В тех, пшеничных, — никакой тревоги: какая же тревога, если этими руками берутся только за очередной кусок мягкой кулебяки, а за перо — чтоб писать столь же очередное и столь же кулебячно-благополучное «опровержение»…

А у этих откуда взяться «покою», когда в душевной муке, в борении, в боли хватается эта рука, чтобы выразить сжигающий душу свой трепет о «Iисусе Сладчайшем» или «Грядущем Хаме».

И вот — история писала в последнее десятилетие — о христианстве и церкви, держа перо в худой, изморенной, больной, — пусть даже дрожащей и оттого не твердой и неверной, — но тревожной, но движимой пламенем сердца и огнем ума — рукой, — а — написанное ею — «опровергалось» другой рукой, столь же спокойной и самоуверенной, столь же тупо-твердой и сонно-благополучной в «опровержении» Ницше и Маркса, как в разрезании воскресных кулебяк и рождественского гуся.

Ну как же с такой рукой — пшеничной, с умилительно-безмятежной крупитчатой ямочкой, — победить дело той руки, — тревожной, больной, страстно-напряженной, жилистой?

Иллюстрация: картина Василия Перова «Монашеская трапеза»

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: