Ахилла

Архиепископ Никанор (Бровкович) (1826-1890) — родился в семье священника. Окончил Санкт-Петербургскую духовную академию, там же принял монашество и сан иеромонаха. Был ректором нескольких семинарий и Казанской духовной академии. Епископ с 1871 года.

Предлагаем вашему вниманию отрывки из статьи архиепископа Никанора «Наша светская и духовная печать о духовенстве. Воспоминания бывшего альта-солиста», в которой автор критикует разных «клеветников», которые пишут негативные статьи и книги о православном духовенстве и иерархии. В частности, архиепископ разбирает и «опровергает» места из книги священника Александра Розанова «Записки сельского священника», отрывки из которой мы регулярно публикуем на страницах «Ахиллы».

***

(..) Меня давно нудило сказать несколько слов о «Записках сельского священника», о «Церковно-Общественном Вестнике», о «Бурсе» Помяловского и т. д. (..)

«Превосходные Записки сельского священника»! Не хочу назвать их не превосходными, находя их действительно замечательными именно с той стороны, с какой светская литература мало обращает на них внимания. Для светской литературы они превосходны тем, что представляют широкий, крайне пестрый, намазанный небрежною кистью пасквиль на духовенство, по крайней мере, начальственное, на архиереев и т. д. С этой же стороны с величайшим сочувствием светская литература отнеслась к пасквильным писаниям и Добрынина и Беллюстина, Помяловского, Щапова и tutti quanti [и всяких других]. Нет! Отчего бы ей не взглянуть на эти произведения с другой стороны, — на которую она мало обращает внимания, — на эту мощь мысли, мощь литературной живости и картинности, мощь правильного, ясного, одушевленного и даже по местам высокого стиля, какую дало этим писателям презираемое и оплевываемое светскими наше духовное образование. Выходит, что наше образование на все полезно: оно произвело не только Феофанов Прокоповичей, Платонов, Иннокентиев, Филаретов, Иоаннов Смоленских, Макариев, не только Ломоносовых и целые плеяды великих светских ученых, медиков, профессоров университетов, лицеев, медицинской академии; но оно же произвело видных бытовых реальных карикатуристов, каковы Добрынин, Беллюстин, Помяловский с последователями, как оно же произвело и самых видных русских отрицателей, каковы: Иринарх Введенский, Чернышевский, Добролюбов и пр. (..)

Но разве я не восхищаюсь самым содержанием этих мастерских пасквилей? Нет. Они лживы, они ложны. Как?! Факты верны, но в основной идее эти изображения лживы. (..)

Кажется, именно в 1859 году, однажды вхожу я в семинарии в класс словесности; преподаватель — отлично даровитый, сам замечательный стилист. Даровитейший из мальчиков-учеников сидит на наставнической кафедре и читает вслух всех свое сочиненье на тему: воспоминания школьной жизни.

Слушаю: — «Отец говорит: — „Ну, Миша, пора тебе в школу“. Едем. Дорогою беззаботно по-детски забавлялся. По прибытии в город Б., вижу, мой отец начинает ежиться, чувствуя, что тут уже пахнет начальством. Ведут меня, раба Божья, по начальству. Входим в бурсу, сперва в квартиру начальства. Прихожая грязная, вонючая. Конечно, с доклада, отец, тревожно встрепывая свои длинные косички, входит во святилище, сиречь — в залу, а меня оставляет в прихожей. Сижу, поглядываю. Вдруг растворяется дверь из залы, а оттуда выглядывает пугающая фигура, кто-то такой немытый, нечесаный, грубое, угрюмое чудовище, ну, просто — медведь-медведем. Это и было само набольшее начальство — смотритель училища».

Мальчик хотел продолжать. Но я, зажав себе уши обеими руками, бегу к двери, и, удаляясь из класса, говорю на бегу: «Боже мой! Мальчик, дитя, публично в классе, о воспитателе, о смотрителе!.. Ведь он же жив еще… Боже мой! Где же у нас пятая заповедь!..»

Оторопелый, но не сробевший, наставник бежит за мною и кидает за мною сконфуженно, однако же настойчиво, характерную фразу: «теперь полезно выворачивать всю эту грязь». — Так, да. Мы ее и разворачиваем, эту грязь, с конца пятидесятых годов и поднесь. Святитель Филарет оказал: «Нечистоты существуют, но выносить их и выставлять напоказ было бы делом извращенного вкуса». Но нашему вкусу нравится и вид, и вонь нашей грязи, и мы ее продолжаем выворачивать очень бойко.

Примеры так блистательны и так заразительны; слава первых работников по этой части так завидна. Но отчего бы и не устрашиться подражателям, взирая на скончанье жительства своих наставников в этом гибельном деле? Ведь ангел-мститель явно опустил свой меч на головы Добролюбова, Чернышевского, Помяловского сгнившего, Щапова погибшего в тундрах Сибири, Блг-го, разбитого в 25 лет параличом; Писарева, потонувшего в пучине; профессора Д. Ф. Гусева, лишившегося с умом образа не только Божия, но и человеческого, и впавшего в жалкое и гнусное скотство, и других. (..)

А вот и о «превосходных Записках сельского священника». Опять-таки скажу, что и этот край, который описывается в Записках, я знаю хорошо. В описываемую эпоху я жил там семь лет, занимая положение, с которого мог наблюдать беспристрастно.

Отчего эти записки так мрачны? Именно от страсти выворачивать все грязь, да грязь. Возьмем, например, лучшего человека и запишем о нем только то, что знаем или слышим о нем худого. Хороша ли картина выйдет? Особенно запишем о лучшем человеке только то, что болтают о нем на базаре рыночным торговки, не поверяя благонамеренною критикою рыночной о нем сплетни, умалчивая о всем, что знаем в нем благородного, полезного и благоприятного, проводя самые простые и неважные деяния его сквозь призму своего искривленного косого глаза, чрез свое непонимание, чрез свое темное сознание, которое служить отражением другого некоторого, еще мрачнейшего сознания, о котором говорено выше. При таких условиях и из лучшего человека выйдет мрачный и грязный негодяй. Откуда, отчего такие ламентации о положении духовенства? Не говорю о том, что я лично знал всех кряду саратовских архиереев (за исключением первого); все они были замечательные святители. Я лично и близко знал почти всех чиновных лиц в тамошнем духовенстве. Многие из них были предостойные служители Христовы (..).

Велика беда в Записках сельского священника, что «юный священник месит навоз на кизяки, а юная матушка подворачивает ему под голые ноги навоз». Экое униженье для высоты пастырского сана! Но не говорим об апостолах: об нощь всю труждшеся, ничесоже яхом; или: нощь и день делающе своими руками, свой хлеб ядохом. Говорим о наших отцах, — труждались всячески, никому из них не приходило в голову, что это унизительно, и печально, и жалко. Наоборот, сколько идиллической, веселой и чистой, восхитительной, возвышающей поэзии чувствовалось нами, как и отцами и дедами нашими, именно в простых сельских занятиях, в ухаживании за пчелами, или в ловле певчих птиц, в сенокосе и жатве. Вся чистейшая идиллическая поэзия всего примитивного, юного, неразвращенного человечества привязана была именно к этого рода развлечению и отдыху в труде, на лоне природы.

(..) Нет, с этой точки зрения «превосходные Записки сельского священника» вовсе не превосходны. Они являют в себе не иное что, как болезненный продукт времени, являют нравственную гангрену, которая спускается даже во внутренностные органы. Это страшно, это грозное знамение времени! Хулят русское духовенство; за другими и мы сами разеваем хульные уста на самих себя, забывая, что за хулами на духовенство, за ренегатами аббатами — последовали в Европе реформация и революция! За смеющимися друг другу в лицо римскими авгурами — последовал разгром древнего мира и старой классической цивилизации. А мы далеки от этого?! От разгрома нашей христианской цивилизации?! (..)

У о. автора «Записок сельского священника» особенно архиереи являются в каком-то уродливом освещении. (..)

«Все священники кланялись Афанасию в ноги». Так в Саратове заведено было издавна, не Афанасием введено, не Афанасием и вывелось. Еще при Иоанникии I я застал, что архиерею все, принадлежащие к духовенству, кланялись не иначе, как в ноги. Преосв. Афанасий со своей стороны очень мало склонен был к разрушению обычаев, освященных давностию и народным уважением. (..)

«Был слаб в управлении. Заведывали делами около него такой-то и такой-то». Отчасти справедливо. Почему он не прилагал сердца к канцелярской работе по управлению, это объяснено выше. Но скажу за достоверное, что, несмотря на эту слабость, или, быть может, именно в силу этой же самой слабости, его любили. Утверждаю это, по крайней мере, относительно Саратова. Любили его дворяне-бары за его барский тон, за его высокий ум, за его толерантность и элегантную обходительность, наконец за его внимание к ним, по крайней мере, к самым важным из них. (..)

Кстати сказать, автор «Записок сельского священника» не прочь, по-видимому, потешиться и на счет некой Елены Андреевны Ивановой. По крайней мере, в неблагоприятном свете он готов выставить как ее, так и преосв. Афанасия, когда этот принимал сельское духовенство в ее сельском доме. Напрасно, неблагодарно, нехорошо, любезный брат!.. Когда переведутся на Руси люди, подобные Елене Андреевне, а разведутся около вас люди исключительно только такие, которые рукоплещут вашим «Запискам», то вам, то есть священству, будет делить нечего.

Елена Андреевна — это исчезающий, если только не исчезнувший на Руси, тип родовитой дворянки, богатой помещицы, преданной Церкви и иерархии, благотворительницы духовенства. Начать с того, что она смолоду до старости пользовалась неизменным не только вниманием, не только уважением, но и почтительным дружеством первых четырех, сряду следовавших саратовских архипастырей (..).

В людях вкус имела большой, и ее священники были непременно образцовые по всему, начиная с наружности и манеры. Если священник, бывало, ей не приглянется, такого она сживала непременно.

Свою церковь она расширила, отлично благоустроила и не только всем нужным снабдила, но и обогатила. Например, желая, чтобы у нее по церкви было все образцово, она заказала по своей церкви, на свой счет, все облачение — ризы, стихари, подризники и проч. на столько лиц, сколько, обыкновенно, бывает при торжественном архиерейском служении. И устроила все это из такой парчи, какой теперь и не видишь, о какой вспоминаешь только по преданию, по нескольку десятков рублей аршин. Архиерейский же саккос она устроила лучший в Саратове, по золотому глазету весь роскошно шитый серебром.

Желая, чтобы ее церковь не отставала от других и в звоне, она уже под старость, когда и эмансипация была на носу, когда средства ее уже пошатывались, устроила все-таки большой колокол в триста с лишком пудов. (..)

Ее обширный кабинет, ее спальня — это была моленная, беспримерная по виду: все стены, от потолка почти до полу, были увешаны иконами, крестами, четками, всякими святынями, как фамильными, перешедшими к ней от родителей и предков, так и поднесенными — от благословений архиереев, от приносов разных игумений, монахов, странников, паломников из Иерусалима, Афона, Киева, Почаева и т. п. Все подобные лица ютились около Елены Андреевны, которая и называлась в Саратове «покровскою (от ее покровской церкви) игуменью». — «А что, у покровской игуменьи были?» — И духовному лицу у покровской игуменьи не быть в Саратове все равно, что быть в Риме, да не видеть папу. (..)

Во всяком случае, грешно нашей братии кинуть в ее память камнем осуждения, или насмешки. Нет, таким доброхотам и благотворителям Церкви, по преданию от предков, как приснопамятная болярыня Елена Андреевна Иванова, да будет вечная, вечная, вечная память! И вечная утеха у Мздовоздаятеля Бога. (..)

Полностью статью читайте по ссылке

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: