Ахилла

Из книги «Мамин дневник и другие признаки жизни» (2016).

Футбольное поле в Грызлове

В то лето мы жили в деревне Грызлово, километрах в ста от Москвы. Снимали чулан в доме, в котором было полно детей. Дом крайний в деревне, на горе, а внизу змеилась мелководная Лопасня, перегороженная запрудой.

Каждое утро я прибегал туда с гантелями, и, накачавшись до седьмого пота, нырял с высоких мостков в воду. Я был крепкий подросток, мог постоять за себя, обидчиков не прощал.

На берегу Лопасни широкая поляна, где мы, дачники и пацаны деревенские, играли в футбол. И с нами почти всегда Саша Фельзенбаум, сын маминой подруги, отданный ею на лето в нашу семью. Отца у него не было. Сашка был азартным игроком. В Москве, когда приезжал к нам в гости со своей мамой тетей Броней, пулей летел во двор и до вечера, пока взрослые гоняли чаи, Саша во дворе гонял с кем-нибудь мяч. Ему, отличнику и запойному книгочею, явно не хватало движений, и он их набирал с мальчишеской горячностью. Это он, уже учась в институте, втянул меня в ежедневные пробежки по утрам.

Так вот, в Грызлове, на поле, игра в самом разгаре. Не обходится без стычки. Куча дерущихся, клубок. Я стоял на воротах, подбегаю — Саша в самой гуще. Лупят — его. Он сыграл рукой, и, вроде бы, не признался. В очечках, еврейская внешность, маменькин сынок.

И я не вступился…

Он плакал, хлюпая в кровь разбитым носом. А я был в стороне, значит с теми, кто его бил, их союзником. Что-то нехорошее шевельнулось во мне, похожее на страх…

После 10 класса он, круглый отличник, не мог поступить на физфак Университета. Фельзенбаумов старались не подпускать к отечественной науке, лет пять срезали по-наглому. В результате чего нервы не выдержали, и Cаша попал в больницу. Травмированная психика сказалась на внешности. У него слегка покривился рот. Особенно это было заметно при улыбке. После больницы он все-таки поступил в педагогический институт на математический факультет.

Умный, многознающий, желчный, ждущий отовсюду удара, который я в свое время от него не отвел…

Когда только чуть-чуть раздвинулись челюсти нашего железного занавеса, Саша с мамой подали на выезд в Израиль. Много дней их мурыжили на таможне, наконец, выпустили, наконец — аэродром… Прощаемся. У тети Брони слезы на глазах. И его последние слова: «Я бы бомбу бросил с самолета на это место». «Так ведь и меня накроет», — возразил я робко ему.

Бедный, бедный… Это же безумие! Беспросветная беззащитность, которая не там ли началась — на футбольной поляне, в Грызлове?..

Дворовые шалости

Я вспомнил Леву Зотова, персонажа из моего детства, когда сегодня увидел на берегу озера его след — покалеченную елку. Нижняя ветка была оторвана. Не отсечена топором, не подрезана ножиком, а именно оторвана: белые охвостья висели, как мочало. Это ж надо было потрудиться, поупорствовать, чтобы оторвать ветвь толщиной в руку…

Он был постарше нас, огольцов, лет на семь. Чуть повыше, жилист и мосласт, с взрослой угрюмостью в лице; из тех, что по два года сидят в каждом классе, а из шестого сплавляются в ремеслуху, так раньше называлось профессиональное училище — отстойник для дебилов и шпаны.

Я вспомнил, как однажды курочил он во дворе новый, только-только сколоченный мужиками, стол. Стол во дворе — святое место. Мужики сходятся здесь после трудового дня перекинуться в петуха, в очко или забить козла. Телевизоров еще не было, и потому остаток дня трудовой народ проводил сообща и с интересом: в домино тоже ставился на кон приличный куш.

В это утро Лева, наверное, встал не с той ноги, а то как еще объяснить немотивированное поведение подростка. И некому из взрослых его остановить — все на работе… А мне и в голову не приходило.

Никакого инструмента у него не было в руках. Видимо, разрушительный порыв нашел внезапно. С лавками он расправился быстро, раскачал столбы, одна подалась сразу, вторую выворотил рычагом. А столешница заупрямилась. Четыре столба, утрамбованные битым кирпичом, стояли намертво, как и доски, часто прихваченные гвоздями. Лева и так, и сяк цапнет пальцами, тужится поднять от живота. То приладится лавкой, чтоб тоже рычагом, то лупит ею по доскам с остервенением. А то заберется под стол, напружится, лицо побагровеет, как вымя… А столешница ни с места.

Изнуренный и потный, он присел под столом на корточки и задумался. И тут его осенило. За домом ржавела куча железного лома. Лева рванул туда и притаранил кусок рельса. Дело пошло на лад. Столешница затрещала, как вафля, и пала, искрошенная, к ногам победителя.