Ахилла

Начало тут.

Глава 11

Вернулась сюда весьма неожиданно, без ощущения, что я вообще уходила. Снова в строю, соединилась с массами, дружными и в то же время враждебными. Стало гораздо легче, правда. Совсем другим стал жалкий настрой, страх меня любезно оставил, очень надеюсь, что это надолго. Часто смотрю на небо, оно очень изменилось, либо изменилась я, что тоже вполне допустимо. Ядовитый туман пускает армии серых оттенков, неустанно напоминающих о той страшной силе, которую мы неосознанно выпустили наружу. Кажется, за помилованием придется идти по битому стеклу босыми ногами. Стольких помиловать, полагаю, просто-напросто невозможно.

К удивлению, появился аппетит, ем за троих, но это тут непозволительно, поэтому оставим на уровне образного выражения. Общий настрой, в целом, мне симпатичен, хотя и слегка диковат — не могу на это жаловаться, находясь здесь. Наши много шутят, непрерывно рассказывают нелепые анекдоты — создается ощущение, что они готовились к такой обстановке всю свою сознательную жизнь и наконец наступил момент показать себя во всей красе. Ну и пусть, мне вовсе не жаль. О семье стала думать реже. Учитывая нюансы состояния моей памяти, могу и вовсе о ней забыть, чего, конечно, допускать крайне не хотелось бы. Потеряла способность концентрироваться и стала по-младенчески теряться — голова ведет себя совсем уж плохо. Нужно будет что-то с этим сделать, когда-нибудь потом.

Выдалась пара спокойных дней, чувствуется общая расслабленность, едва уловимая радость. Все бесцельно бродят по территории, старательно делая вид, что заняты делом — вернувшись, если повезет, они продолжат точно так же бродить по своим участкам.

Раны мои до сих пор болят и заживают до жути медленно, иногда пугаю себя тем, что они становятся все больше и скоро меня поглотят целиком. Со сном все стало лишь гораздо хуже, кошмары участились и совершенно не дают покоя — снятся большие полуразрушенные дома, болтливые половины людей и злые снаряды, готовые к очередным разгулам. С каждым разом все дольше и дольше, с каждым разом все ярче и ярче, с каждым разом все ближе и ближе — абсолютно невыносимо и мерзко, но выносить, тем не менее, приходится, другого выхода все так же нет.

Один из моих хороших товарищей вчера предложил почитать «Закон насилия и любви» Толстого. Уже два раза пыталась начать, но из-за плачевного состояния здоровья постоянно терялась, путала строчки и переставала понимать текст — было принято весьма разумное решение с этой затеей повременить. Уверена, что ничего фундаментального мной упущено не было и, как пить дать, есть дела поважнее.

Весь день с упоением слушала самую разную музыку, убеждаясь в том, что я по ней действительно скучала. Сейчас было плевать, что слушать, хоть звуки стирки или смыва бачка унитаза, лишь бы не звуки, которые слышны были постоянно в бою. За ужином самые довольные и сытые морды начали петь песню, остальные, недолго думая, идею поддержали. Голоса такие разные, вдруг слились в один, разрозненный и больной — клянусь, это был голос самого дьявола, который в такие времена, как правило, проживал рядом с подобными нам. У меня началась настоящая паника, вынудившая забыть про ужин и уйти.

Бессильно свалившись на грязный матрас, я уткнулась лицом в свою кофту и вдруг засмеялась, засмеялась от осознания всей глупости происходящего. Ощущения удивительным образом собрались в странную конструкцию, которая прочно укрепилась в центре моего сознания. Еще не до конца понимая, что происходит, я уже начинала чувствовать сигналы, заставляющие меня поддаться налаженной структуре жизни вояк. Ситуация медленно прояснялась, меня подпитывало незнакомое до этого наслаждение — наслаждение, получаемой от местной обстановки, которую я всего час назад искренне не могла терпеть. Вбирая в себя все, что когда-то отвергала, я заражалась боевым духом — духом смертельной и самой отвратительной заразы на свете.

Глава 12

Отдых закончился, и спокойствие тотчас покинуло наш уголок. Толком не очнувшись, но целиком и полностью погрязнув в безумии, я вновь оказалась на ядовитой горячей земле, впитавшей всю палитру адской ненависти. Не смотря на часы, с неимоверной точностью, любой из нас мог заявить — пришло время беспощадно кромсать. Порвав плеву затишья, разъяренное скопище бросилось в долгожданный бой. Примирившись с полоумным буйством, я резко потеряла интерес искать смысл происходящего. Дико все разом сорвались со своих мест и смешались с таким же обезумевшим стадом — мне этого было вполне достаточно. Я, как и полагалось, тоже заняла свою ничтожную позицию в левом краю грязного куска пирога из тел. Мы все были вместе — вместе, но непонятно с кем. Это единство слепое не могло не умилять. Аккуратно расчертил гигантский карандаш безукоризненную взрывную линию. Все отскочили пружинами в стороны. Большая голова чья-то упала прямо мне под ноги, тактично указав на несовершенство моего намерения бежать дальше.

Крики абсолютно неестественные, до смерти пугающие, неожиданно обрывались, а потом вновь появлялись, провоцируя животный страх. Все смешались в один цвет — цвет бурого дерьма с кровью. Нельзя было отличить союзников от врагов. Вдруг потерялась в пороховом лесу, не понимая, кого должна искать. Я нанесла несколько хаотичных ударов штыком и один из моих выпадов все же принес результат. Захлебываясь кровью, невезучий смуглый парень, с которым сегодня грубо обошлась судьба, прижимал руки к шее, старательно сдерживая густой красный ручеек. Осознав, что так все закончиться не может, я выстрелила в него два раза, чтобы прекратить этот бесчеловечный спектакль.

Двинулась дальше, нагнав воодушевленные кучки вояк, которые, судя по всему, просто безбожно месили друг друга, даже не разбираясь в том, кто какую сторону принимает. На меня со спины набросился крупный солдат, потерявший свое оружие. Все случилось неожиданно, я была знатно ошарашена — мы свалились на землю, и он начал голыми руками делать отбивную из моего лица. Сопротивляться не получалось, противник был слишком большим и вдобавок разъяренным — сидя на мне, громила полностью контролировал ситуацию. Противный хруст — вероятнее всего, мой нос решил сдаться. Лицо горело, я чувствовала, как оно расплывается и стекает вниз. Подумала, что обидно было бы умереть именно такой смертью — пережить пару-другую боев, плен, пытки, битву с психами в госпитале и в итоге сдохнуть от подобной кулачной импровизации. Один мой глаз перестал открывался — я прямо-таки обнадеживающе подмигивала своему убийце, который шипя от ярости, с душой отдавал мне все припасенные на черный день удары.

Время замедлилось и началась тяжелая битва на истощение. Я чудом оставалась в сознании, тело размякло и потяжелело, рот печально приоткрылся. Верзила, по всей видимости, тоже порядочно устал, пропала подпитка энтузиазма — кулак заключал союз с моим лицом все реже, а удары стали явно слабее. Я, собравшись со всеми силами, постаралась столкнуть с себя великана, но ничего не вышло — он больше меня не молотил, ввиду отсутствия сил, но удерживал достойно. Меня вдруг пронзило непонятное ощущение, схожее с предчувствием опасности — в ту же секунду послышался свист, и круглая голова здоровяка сочно разломилась пополам, словно спелый арбуз. Я встрепенулась и, поднатужившись, кое-как скинула тяжелое бездыханное тело с себя. Подняться на ноги получилось лишь со второго раза. Категорически нельзя было просиживать задницу, ведь шанс принять эстафету с пулей в черепушке повышался.

Не оглядываясь назад, я зигзагами побежала в сторону своих. К несчастью, добрая половина «моих» уже стала экзотическим ингредиентом в составе кровавого коктейля и процесс поиска затянулся. Я заметно уступала в степени жесткости многим из тех, кто сейчас с удовольствием протыкал и простреливал лица друг другу и по этой причине, неслабо растерявшись, спряталась за руинами ближайшего здания. Зрачки расширились, глаза беспокойно забегали по сторонам, стараясь обнаружить хотя бы одну знакомую фигуру. Безуспешно. Одна часть наших была уже слишком далеко отсюда, а вторая — совсем рядом, но, к великому сожалению, удобряла землю.

Зажмурившись, представляла, что участником этих событий я не являюсь, а просто наблюдаю за происходящим — так было гораздо легче. Серые стены невыносимо давили и пугали. Искромсанная постройка, укрывавшая меня, держалась на божьем слове. Не верилось, что еще недавно в этом здании жили люди, обычные люди, которые вряд ли догадывались о том, что скоро все превратится в прах. Чувствовала на себе осуждающие взгляды миражных жителей, навсегда сроднившихся с фундаментом. Они окружали меня и сводили с ума, рыдали и показывали безобразные лица. Умоляли, крича, чтобы я осталась здесь навсегда, отдала долг и страдала вместе с ними. Стало трудно дышать. Вдалеке пробежал еще один вражеский солдат, утащив за собой мою надежду на благоприятный исход событий. Я удрученно отвернулась и отползла от выступа.

Взгляд резко упал на разбитое зеркальце, валявшееся в метре от меня.

Оно помогло убедиться в подлинности наличия у меня сломанного носа и фиолетово-синего лица. Спасибо, что осталась в живых. Еще с полминуты покрасовавшись, решила снова подползти к краю, чтобы изредка поглядывать на поле. Я уже почти смирилась с тем, что никого найти не удастся, как вдруг, в сотый раз выглянув из-за угла, заметила своего товарища, который пригнувшись бежал прямо в мою сторону. Это был тот самый товарищ, который накануне одолжил мне «Закон насилия и любви» Толстого. Тот самый товарищ, который бежал сейчас прямо ко мне, но меня все же не замечал. Из груди непроизвольно вырвался радостный вопль.

Приятель мой, наконец, заметил затравленную, но на редкость радостную рожицу, выглядывающую из-за угла серого каркаса. Мы безумно посмотрели друг на друга и молча обнялись. Было очевидно, что он тоже отстал от толпы и потерялся, боясь угодить к врагам. Острое потрясение сменилось стабильными показателями ежедневного милитаристского напряжения.

Слегка успокоившись, мы обсудили нашу ситуацию, поговорили о всяких глупостях и даже немного посмеялись. Где-то совсем рядом прогремел взрыв, и здание начало неприятно лихорадить. Минутное замешательство могло свободно стать причиной смерти. Оказавшись вместе, мы почувствовали явный прилив сил, возросло желание бороться с подступающим испугом.

Вокруг все еще был кромешный ад, но другого нам не предлагали уже пятнадцатый месяц. Переглянувшись, мы решили, что пора выдвигаться. Ничего не предвещало беды, но она все же случилась и выступила на высшем уровне, буквально превзойдя саму себя. Несмотря на мои уговоры, первым из укрытия вышел приятель — он оглянулся по сторонам и аккуратно двинулся вперед, показывая мне глуповатыми жестами, что все в порядке. Я пошла ровно по протоптанной дорожке, сознательно сохраняя дистанцию в пятнадцать-двадцать метров. Все шло на удивление гладко, мы уже почти отошли от здания, в котором сидели, как вдруг мой нетерпеливый товарищ, почувствовав острую концентрацию удачи, решил весьма вовремя ускориться, перейдя на нелепый бег трусцой. Я несколько раз постаралась шепотом окликнуть его, но он прочно уверовал в истинную ценность своего марафона и, прихрамывая, несся вперед, не забывая изредка смотреть в мою сторону и победно улыбаться.

Не заметить нас было бы великим грехом, и грешников, судя по всему, не нашлось. Дальше все пошло через толстенную задницу. Послышались выстрелы, где-то совсем рядом пролетела пуля. Наш, и без того идиотский и диковатый, темп загнулся под влиянием выпрыгивающих из груди сердец.

Приятель мой совершил огромную ошибку, решив еще сильнее ускориться, надеясь на победу в догонялках с пулями. Перед моими глазами уже всплывало знакомое изрешеченное тело, из каждой дырки которого мерно вытекала своя струйка бурой крови. Представляла простреленную голову, которая еще недавно разговаривала со мной и громко смеялась.

Представляла абсолютно все, кроме того, что действительно произошло.

Заметавшись по сторонам, в надежде избежать нежеланной близости с выстрелами, товарищ мой, разумеется, позабыл об осторожности. Первые два прыжка получились поистине грациозными, но третий оказался роковым — под резвыми ногами с грохотом разорвалась мина, давно поджидавшая такого энергичного посетителя. Товарищ мой, мягко говоря, разлетелся на куски, которые через полсекунды после взрыва драматично застыли в воздухе, чтобы усилить шок и отвращение. Ничего различимого там не осталось — дождем мягко, почти неразличимо, пролились алые капли и уже более явно туго попадали острыми осколками безобразные останки. Мое лицо и форму заляпало мясными ошметками и после минуты шока с отстраненным взглядом в комплекте, я упала на колени, выблевав свои впечатления на траву.

Дольше пребывать в шоке не получалось, потому что жуткая серия выстрелов повторилась еще два раза. Я, потерянная и трясущаяся, жалким червем поползла назад в сторону того самого здания, откуда двадцать минут тому назад ушла. Снова обшарпанный угол, снова животный страх, снова невыносимая беспомощность с абсолютным незнанием правил. Я прислонилась затылком к стене и закрыла глаза. Стала легче в тысячу раз, меня понесло куда-то вдаль по пластиковым зеленым полям, которые странно манили и звали. Ветер колючий мой дух пропитал и дернул пластмассовое небо за косы. Я тоже стала кукольной, жутко смешной, шагающей вдоль дорог, усыпанных гравием и лепестками изрезанных красных роз. Так бы и осталась в мире грез, но вдруг услышала шорох за столбом, располагавшемся в десяти метрах от пальцев моей правой ноги, которую я безвольно и вальяжно вытянула, просто по-скотски устав.

Глава 13

Шорох был одним из тех шорохов, что я искренне ненавидела — мерзкий и вкрадчивый, обязательно обещающий что-то не очень приятное. Но я была настолько напугана нитью последних событий, что бояться решительно не было смысла, во что бы то ни стало решила найти источник звука. Поднялась на ноги, поковыляла в сторону ветхого серого столба, ожидала там увидеть совершенно любую картину — хоть девять собак, грызущих слона, хоть шесть голых дам с зонтами в руках, хоть военных, считающих черных овец, зарезанных ради немого тепла. Но все же я удивилась слегка, увидев за ветхим серым столбом обычного горе-врага. Он был молодым, невысоким и бледным, лежал с огромной уродливой раной в боку, в глазах его плыли льдины в крови и ужас мешался со злом, которое было накоплено здесь, в краю озверевших людей. Я тоже напугана была знатно, если уж честно, не знала, как себя вести — оружие оставила в своем уголке и опрометчивость отложила потребность в выборе между солдатом и человеком.

Враг, завидев, что я не стреляю, напрягся в тысячу раз сильнее — нарушилась закономерность греха. Все оказалось совсем не так, как я это себе представляла. Он такой же, как я — я такая же, как он. Два загрубевших жалких червя на крючке беспощадной борьбы, мы слишком плохая нажива, не откроются разом огромные рты, чтобы нас проглотить с потрохами. Оба дряхлые, без остатка сил, еще не мертвы, но огулом в гробах, продолжаем свой адский путь.

Я рядом присела, он слегка отстранился, в тишине прошел целый час. После сотни натяжных вздохов, покой вдруг начал непривычно давить, мы прекрасно знали, что дальше будет лишь хуже и кто-то из нас должен подать голос. Я задала вопрос совершенно глупый, глупее вряд ли возможно задать — он посмотрел на меня недоверчиво, но, немного подумав, стал отвечать.

Слова разгорались со скоростью страшной, огонь перешел на наши сердца — через четверть часа мы славно общались, как могут общаться только друзья. Все же враг оказался человеком самым обычным, отсутствовал тошнотный злодейский облик, который нам резво внушали годами — выходит, что он никакой не враг. Но ведь он убивал подобных мне — да бил не раз, стирал в пыль их кости. Разве я не била подобных ему, забивая в гробы последние гвозди? И выдох.

Здесь явно не рассудить, кто прав — вид наших лиц потерянных этому свидетель. Мы оба лишь жалкие куклы-убийцы в руках больших кукловодов- убийц — наши тряпичные, бесхребетные туши пускают туда, где нельзя все решить договором жиром заплывших лиц. Неприятная куча наших презрений сровнялась с мирным песком солидарности — чувство спокойствия, уже забытое, любезно решило посетить и нас.

Мой новый знакомый и бывший враг выглядел до невозможности худо — вспомнила про рану в его боку, изводившую мерзко слабеющий стан.

Стесняясь, сморщившись, решилась спросить, куда изувеченный должен попасть — он мне назвал упавшим голосом горько точку за двадцать верст от нас. Я весьма шатко, сама себе не веря, обещала, что, бесспорно, ему помогу — в голове хватались друг за друга сомнения, хороводы водили вокруг моих дум. Он все разом прервал, посмотрев на меня, заявив, что не в силах даже подняться — рана медленно красит тело его нежно-белое в черно-красный.

Постаравшись беднягу слегка ободрить, я сразу же бросила эту затею — жестоко и глупо давать надежду тому, кто уже вполовину с хрящами съеден.

Мы просто стали смотреть друг на друга, прекрасно зная расклад событий, на минуту вернулась щепотка злости, в его смурном взгляде ее было видно. Мне стало безумно грузно и муторно, тугим оборотом сменялись секунды — я ненавидела чужую рану, страдающего, все на свете ужасы, серых зданий крыши и комнаты старые, сгнившую ногу с штаниной задранной, пулю в виске, перекошенный рот, в котором не селятся больше слова. Нестерпимо было находиться здесь, понимая хотя бы процент от сотни, который глаза прожигал окурком из слюнявой пасти инвалида-родины. И вздох. Внезапно послышался новый шорох, совсем непохожий на знакомый прошлый — я, понятное дело, напряглась, раненый насилу напрягся тоже. Будто с нами говорило здание, стараясь открыть маяки-секреты, я начала пятиться к своему оружию, руки тряслись, тяжелели веки. Из-за угла показалась широкая морда, упал возбужденный звериный взгляд на меня, а после сразу впился в раненого, заметно ослабшего за последний час.

Вышагнул гордо крепкий солдат, распрямил плечи и гадко сплюнул — до того, как я успела открыть рот, он уже выпустил в лежачего пулю. В глазах помутнело, я съехала по стенке, беспомощно шевеля губами — старалась найти всему оправдание, но неизбежно блекло знамя, которое нас заставляли нести в мороз и жару, шагая по трупам. Ради забавы, еще два раза он с удовольствием выстрелил в поникшую голову — кровь стекала рекою с дырявого лба, в этой реке чинно плавилось олово. Из олова изготовят посуду, в ней весело будет плескаться пойло, выжатое из обессилевших тел, которым никогда не бывает больно.

У солдата нашивка как у меня, он подходит ближе, хлопает по плечу — я не могу оторвать взгляд от мертвой туши, его творения, грязной работы. О чем-то болтает без умолку, иногда противно смеется и запрокидывает свою голову — он совершенное дитя, воспитанное в самых худших условиях. Его почти не пугает жизнь, смерть страшит в десятки раз меньше, леса голов на обрубленных шеях, пальцы, бегущие по батареям, желтые зубы, грызущие тело, ноздри, вдохнувшие прах и землю, кишки, прилипшие к стенкам туннелей, оторванный торс на старой качели, рваные банты, платья и перья, детские крики, взрослые стоны, стеклянные взгляды — привычное дело. Он с пугающей легкостью поднял меня на ноги, подхватил под руку и повел с собой. Дорога предстояла совсем не простая. Глубоко внутри появилась слабая надежда, что мы можем подорваться на мине. Прошу.

Глава 14

Мы вернулись. Благополучно вернулись и осели, пустив корни в дохлую землю. Смотрю в лица моих товарищей и вижу тупые гримасы, которые все меньше раздражают и все больше вызывают слепое понимание. Умирают нынче пачками, их даже не успевают считать, вернее, считать и не пробуют. А может, все так и должно быть? Зачем сопротивляться тому, что может раздавить тебя, не моргнув глазом? Глупые, глупые малыши.

Куда делись мои мысли о мертвецах, которых я видела, с которыми рядом сидела и разговаривала? Так вот, меня отпускает. Больше не страшно, не страшно от слова совсем. Хочется этим похвастаться. Все исчезают быстро и безвозвратно. Веселая детвора с плакатов перестала навечно мне улыбаться. Я обжираюсь седативными — в этом мой секрет полишинеля.

Всякого дерьма тут, к огромному счастью, навалом. Да здравствует чертова хладобойня!

Глава 15

Проснулась в мрачном зале, холодно было до ужаса. Лежала, съежившись и дрожа, в непонятном сыром углублении. Кое-как поднялась на ноги. Похоже на заброшенный бассейн, но этажей слишком уж много и все открыты. Лестницы в неестественных местах, дырки для сливов в стенах.

Начала звать товарищей, но не получила ответа — должно быть, осталась в полном одиночестве. Огляделась, ужаснулась размерам этого жуткого здания. Везде темно и пусто, в конце зала красуются голубые двери с облупленной краской. Медленно двинулась в сторону дверей, услышала приглушенные нечеловеческие крики этажом выше. Что-то учуяло меня и теперь бежало ко мне, топая и визжа.

Я, испугавшись до смерти, прислонилась спиной к ближайшей стенке и замерла. Шум приближался и заставлял меня все сильнее трястись от неконтролируемого страха. Уже совсем рядом. Двери начали вибрировать и распахнулись. Я обомлела, когда в зал ввалились громадные черные обезьяны с безумными мордами, на которых застыл глуповатый, но весьма пугающий оскал. Они увидели меня и засуетились, прыгая и крича.

Постепенно начали приближаться, не сводя с меня налитых кровью глаз. Я смотрела на неказистые фигуры обезьян и верно продолжала сходить с ума. Хотелось бежать, но чувство испуга было настолько сильным, что я не могла пошевелиться. Они совсем рядом. Не могу понять, что за чертовщина здесь происходит.

Вот меня уже крепко и больно хватают цепкими пальцами самые рослые из стаи. Нагло трясут и продолжают невыносимо кричать. Голова моя раскалывается, кажется, вот-вот лопнет и разлетится на мелкие куски, заляпав страшные морды. Обезьяны, убедившись, что я достаточно слаба и не в силах сбежать, любезно дарят мне возможность передвигаться самостоятельно, но изредка толкают в спину, чтобы ускорить мой заунывный темп ходьбы. Мы минуем дверь и попадаем в тесное прохладное помещение, которое оказывается лестничной площадкой. Спускаемся ниже. Чрезмерно торопят, и я, пропустив три ступени разом, ожидаемо спотыкаюсь, налетев на одного из своих грозных сопровождающих. Это ужасно злит стаю и мою жалкую фигуру вновь начинают противнейшим образом трясти, крича и скаля острые желтые зубы — я зажмуриваюсь от головной боли. По-идиотски подхватив меня, обезьяны продолжают путь.

Мы, не останавливаясь, спускаемся все ниже и ниже, пока, наконец, не показывается неровное дно.

Проходим через длинный коридор, в котором уже давно нет освещения — я ничего не вижу, но обезьяны прекрасно ориентируются и невозмутимо волочат меня дальше. Попадаем в огромный серый зал, по периметру которого развешаны непонятные объекты, которые не получается нормально рассмотреть из-за отсутствия освещения. Обезьяны начинают хаотично бегать по залу, от чего мне становится не по себе. Луч тусклого голубоватого света опускается на нас откуда-то сверху и все прорисовывается до мельчайших подробностей — на крюках висят высохшие человеческие тела, тела в форме, совсем как у меня. Я, невольно вскрикнув, начинаю отходить назад. Сердце бешенствует, словно его стараются вырвать голыми руками.

Нахожу в себе силы на побег.

Не оборачиваясь, несусь к заветному коридору, наощупь по нему пробираюсь, ударяясь лицом о появляющиеся из темноты стенки.

Разъяренные обезьяны пускаются в погоню, я делаю такой вывод из приближающихся диких криков и глухих ударов по стенам. Все преимущества на их стороне, и они это, кажется, прекрасно понимают. Невероятным образом выбираюсь на лестничную клетку и устремляюсь вверх. Миновав пять или шесть никчемных ступенек, я получаю тяжелый удар в спину. Меня ловко хватают за ногу и забирают назад — в миниатюрный ад телес. Я сдавленно рыдаю и не теряю надежды ухватиться за каждый новый выступ, но любая такая попытка сразу же пресекается болезненной оплеухой. Вновь оказываюсь в ужасном зале, который повергает меня в трепет. Обезьяны хватают меня и несут в угол, я стараюсь отбиваться, но это, очевидно, безуспешно. Скрючиваюсь в углу, хватают за больную голову и с размаху швыряют о стену. Вспышка самых отвратных ощущений на свете. Отключаюсь.

Прихожу в себя от непонятной боли в спине. Руки бесчеловечно связаны за спиной. Ноги тоже связаны и не достают до грязного пола. Обезьяны вприпрыжку покидают зал, изредка поворачиваясь, чтобы взглянуть на меня. Пусто. Я повисла на крюке в подвальном помещении старого бассейна с кучей высушенных мертвецов, к которым скоро присоединюсь. Кричу, неизвестно на что надеясь, и вскоре теряю голос. Закрываю глаза и вслушиваюсь в звуки наверху. Обезьяны продолжают мерзко кричать и топать. Вдруг они замолкают. Идеальная тишина. Совсем рядом слышу непонятный хруст, открываю глаза и начинаю наблюдать за тем, как вяленые трупы слезают с крюков, барахтаясь и шевеля хрупкими челюстями.

Мертвечина разбредается по залу и начинает тихо стонать, натыкаясь на стены. Я раскачиваюсь на крюке, стараясь сорваться, но острие входит в меня еще глубже, не давая шанса на спасение. Мертвецы не признают меня, ведь я еще не высохла. Сталкиваясь с моими ногами, они бездумно пятятся и продолжают нарезать круги по мрачному залу. Их завывания пропитаны желчью и ненавистью. Военная форма давно потрескалась и навечно срослась с их хрупкими телами. Судя по всему, она доставляет им сильнейшие страдания, которые невозможно прекратить или облегчить.

Оказывается, в аду не так уж и жарко, скорее даже неприятно холодно.

Ад этот совсем не похож на тот, который мы все привыкли представлять, читая Данте и Мильтона. Он тих, дремуч и тесен, но тем не менее, места ужаснее вовек не сыскать. Обезьяны, как по расписанию, снова закричали, заставив меня скорчиться. Вновь закрыла глаза. Обезьяньи крики смешались с горькими стонами высохших солдат — эта композиция без труда обошла все самые отвратительные звуки разом. Глаза пришлось открыть. Я до невозможности ослабла и, вероятно, начала терять сознание — голова закружилась, по телу разлилось уже забытое тепло. Мертвецы синхронно начали возвращаться к своим родным крюкам. Вот запрыгнул на острие первый, за ним второй, а за первым и вторым — все остальные. Стоны трупов слились в один, обезьяний рев стал в тысячу раз громче. Я не выдерживала, тело обмякло и глаза в который раз начали закрываться. Очередной шумовой волне уже не удалось меня накрыть. Как прекрасен стал сон после смерти! То был мой долгожданный триумф посреди океана мучений. Пусть я ссохнусь, но только в дреме, позабыв про ревы и стоны, слезно тебя молю!

Глава 16

Стоит признаться, превысила все допустимые дозы. Очнулась испачканной в продуктах собственного производства, мучительно ныла спина, которую я, находясь в опасном приключении, расчесала почти до мяса. Пора отказываться от звания аптечного гурмана и завязывать с препаратами. Храню фунт презрения к самой себе, но не могу смириться с легкой доступностью всех видов отравы. Другие тоже балуются этим, но тщательно скрывают свои пристрастия — держатся и выглядят в разы лучше, чем я, истощенная и больная пациентка военного врача-смерти. Дико тяжело себя не изводить. Это доставляет мне вагон удовольствия.

Когда-нибудь мои неординарные наклонности повлекут за собой необратимые последствия — будет поздно что-то менять. Уверена, что для меня изготовят слишком маленький гроб, в который тело просто-напросто не поместится, согнется в три погибели и с хрустом надломится. В яму полуоткрытый гроб все равно кинут — не пропадать же добру. Десятки гладких пустых лиц заметно смутятся. Все наигранно поплачут, понимая, что покойница сама во всем виновата и разойдутся по домам. Вот досада!

Глава 17

Все явно начинают к чему-то готовиться, но пока не особо понятно к чему. Витает в воздухе боль глупых умов, собранных воедино таинственным происшествием. Шепчутся, испуганно переглядываются, ведут себя непривычно тихо. Никто не может объяснить мне причину спрятанной на глубине нервозности. Тащатся сомнамбулами, жуткие, серые, сталкиваются друг с другом в проходах и молча расходятся, смотря вдаль. Стены пропитываются едким страхом, который маниакально стараются скрыть.

Случаются всплески лживой бодрости, направленной на поднятие общего духа, заметно сломленного и чахлого, избитого до полусмерти, выдохшегося в бесконечных схватках и набегах. Выстрелом в грудь ощущается каждая пустяковая новость, которую нам сообщают, каждый шорох заставляет содрогаться, каждый вздох становится теперь общим. Тем не менее, нас ни на секунду не перестают уверять в том, что везде все хорошо. Самые главные и беспринципные трусы скрывают большую часть информации, это очевидно.

Я невольно подхватываю боязливый вирус и тоже обретаю малоприятные симптомы. Пропадает аппетит, ухудшается сон, появляется сильнейшая слабость, переходящая в волнительные судороги. Чувство, которое я испытываю, знакомо каждому — это чувство детского отчаяния, вызванное абсолютной убежденностью в наихудшем исходе событий. Такое чувство возникает неожиданно и нагло встревает в пространство меж ребер. Дураку ясно, что вытащить его оттуда до раскрытия страшной тайны — невозможно. И как всем известно — убивает не сама новость, а жизнь в ее ожидании. Именно поэтому в моей голове все чаще появляются мысли, в которых нетерпеливый выстрел в висок обрастает положительными тенденциями. Волны безумия накрывают нас еще несколько дней, не давая сделать вдох. Все, наконец, проясняется, когда мы начинаем собираться… Шансы на победу исчерпаны, это последняя бойня, вылепленная из уязвленного самолюбия и ребяческой гордости.

Вот мы идем, злые и поникшие, неказистые деревянные бойцы, готовые сгореть дотла. Лица шоковые, перекошенные, серовато-лунные сползают к шее мертвым грузом. Страшно умирать, но еще страшнее проиграть. Каски съехали ожившими холмами, глаза жертвенно хватаются за каждый новый объект на обочине — надежда, зацепившись, остаться, не покидает умы потенциальных покойников.

Оказавшись на месте, все успокаиваются — бояться уже бессмысленно, это очевидный конец, которого стоило ожидать с самого начала. Все по сценарию, который сегодня чуть пессимистичнее, нежели обычно. В танце кружатся руки и ноги, их разделенные пары, зачастую даже короткие отрезки. Я, оглушенная, выбегаю из укрытия и бегу вперед, абсолютно не понимая цель своего маленького централизованного наступления. Напрасно выгуливаю пули, машу руками и кричу, стараясь отпугнуть смерть от себя.

Под ноги мне падает безголовое тело, струной натянутое, страшно изорванное, немногословное и пророчески-печальное. Перешагиваю, снова в неизвестный путь, что полон сваренных органов, обугленных тел и выпавших яблок глазных, попавших в воронку зверской ярости ликующих победителей. Струйки крови застывают в воздухе, виной тому не аномальный холод, время останавливается для тех, кто бесповоротно увяз в болоте мук — набивается в легкие тина, появляются хрипы в дыхании, плевки зеленой мокротой на пол, объясняют конфуз состояния. Головы ясные подряд пробиваются единой линией, мозги мякнут, небольшое удивление сменяется полным принятием, абсолютным спокойствием, умиротворением. Уже не видно знакомых лиц, каждое обезображено гаже некуда — уши оторваны, носы еле-еле висят на кожных ниточках, готовы к синхронному акту падения.

Толкает вперед меня мощь ужаса, такое было уже не раз, толкаю воображаемых противников, стреляю вновь, не стремясь попасть. Что-то взлетает грациозным трением с формами абстрактными мирясь — словно образ неземного творения, отвергающий местную власть. За объектом в воздухе хвостом тащится красных лохмотьев узел, скомплектованный донельзя знакомым образом. Летающий руки расставил, кажется, в знак примиренческих долгих объятий, нужных и важных сейчас. Но крыльев нет, и фигура падает в паре шагов от меня — это треть солдата, украшенная гирляндой из обрывков оставшихся внутренностей, голых, скользких и словно живущих отдельной жизнью, спокойной на вид. Наступление для меня закончилось, бегу зигзагами, укрываясь старательно от всех видимых и невидимых бед. Неугомонные залпы злосчастных орудий шугают меня, как ребенка малого, ползу отчаянно, головой стукаясь об острый угол и немой комод. Неожиданно хаос темпы снижает, замедляется бег, не трясется земля, крики медленно исчезают, выстрелы тише, не верю глазам.

Очищается все, совершенно все, беспощадно ластиком по кровавому полю проходится неизвестный Бог. Белая степь, легкий ветер и солнце, сижу и грежу о благополучном конце, смотря на небо из дешевого пластика, на мир и войну в одном лице. Опускаю глаза, мои ноги исчезли, их тоже, верно, задели ластиком — это не самая большая проблема, главное, подольше в степи остаться. Тело пульсирует, немеет, горит, мерзнет, молчит и кричит одновременно — сопротивляется обстоятельствам мерзким, весьма стеснительно и неуверенно. Я в степь чистую впиваюсь зубами, солнце валуном катится в мою сторону, пора уходить, покидать края, в которых уютно, не хуже, чем дома. Отдаю, не жалея ни капли, свое, пускай подавятся, засунут поглубже ноги мои несчастные в глотки свои отвратительно грязные и перерезанные острым краем звезды победного дня. Вполовину мертвая, причем буквально, засыпаю сладко на злобу врагам, убедившись в их страшных и неискупимых грехах — по подсчету потерянных младых голов, победа, уверенно достается нам.

Глава 18

До жути тяжело открывать глаза — по запаху понимаю, что родной госпиталь вновь принял меня в свои липкие объятия. Уйма ячеек, вмещающих группу стонущих коконов, находящихся при смерти. Компания не самая приятная, отнюдь не веселая, но зато моя — лежат младенцами, взгляды в потолок, эмоции смешаны травматическим опытом, беспомощность застряла острой костью в глотке. Мы все здесь находимся в огромной коллекции, которую собирает глава войны. И представить не могла, что все так закончится, хотя прекрасно знала о подобных исходах.

Думала: «Со всеми, допустим, такое бывает, но разве может так случиться со мной?»

Не верила в боев бесконечную муку, оглушающих выстрелов рвотный звук, в смерть, возникшую из ниоткуда, хребет, обвивающийся вокруг рук, оторванных ради немого счастья самых несчастных людей на Земле. Не верила, что я навсегда запомню каждое слово в составе мольбы, исходящей из уст самых разных фигур, желающих выжить в чужом бою.

Верить не получалось и в то, что реальность действительно так глупа — обвиняющий нас в групповой слепоте себе вязким клеем залил глаза. Мы, малые лебеди, стремительно тонем, после сотни резких ударов штыком, а они ежечасно привозят новых, заменяя сырье таким же сырьем. Из наших тел худых постепенно лепится толстый и гордый герой; разница в том, что тела наши мертвые, а герой — навсегда живой.

Глава 19

Возвращаюсь туда, откуда уходила. Дом милый с аккуратной лужайкой, собака радостно бежит навстречу. Появляются люди, прекрасные люди, счастливые люди, люди плачут. Их лица гладкие, глаза большие и слезы формою, как купол церкви. И я в объятиях, мне страшно очень, сжимают руки худые плечи, вздыхаю томно, стараюсь вымолвить хоть одно слово — слово жалкое, но до жути важное, которое нельзя пропустить и бросить.

Сказать, однако, ничего не могу, из меня вырывается тихий стон, беспощадно теряется в чаще счастья, на меня изливающегося из груди каждого, кто в кругу теплом. Непривычно, что встать я никак не могу — уязвленно смотрю на обрубки свои, ехидно хихикающие изнутри. Уют домашний постарался очень, но не собрался пазл, и я резко вылетела из большой картины, на которой мой мир открестился от мира, где царит уют и нет нужды в силе.

Мы попадаем внутрь, диван в гостиной, стол большой и мой взгляд потерянный, прорывается лишь нервный смех и всхлипы тех, кто глаз сомкнуть не мог долгими неделями. Меня ждали, ждали так, как не ждали никого раньше, это чувствуется сразу. Я радоваться почему-то совсем не могу, тщетно стараюсь себя заставить. Хочется очень, но не могу. Не могу никак.

Опасной волною холодный удар — бьет по затылку размашисто первый мой истинный враг, который вобрал в себя опыт прошлого. Обрубки адской пульсацией призрачной меня продолжают сводить с ума. Сижу на старом нашем мягком кресле, вдруг оно выпускает две тысячи игл, пронзающих плоть и врезающих мясо, горю и пытливо осматриваюсь в поисках помощи. Неужели не видно, что что-то со мною не так? Обрубки хохочут вовсю, плюются и что-то жуют, несут несусветную гадкую чушь — становится трудно терпеть. Из зашитых бугров на меня уставилась пара маленьких черных глазок — немигающим взглядом, изучают калеку, вывернутую наизнанку ужасом, страдающий спекшийся мозг которой вытекает, ужасно смердя.

Лицо уже, очевидно, красное, трясет всю, жалко утробно хриплю и ко мне, наконец, подходят — руки прикладывают к мокрому лбу, гладят по ноющей голове, говорят бесчисленность ласковых слов, которые я уношу с собой в сон. Во сне. До сих пор во сне.

А годы бегут,

Я все так же на месте,

Сплю под кишкой обороны.

У страны ныне мирное пищеварение,

Однако в фекалиях сплошь патроны.

Во сне.

Перед последним рядовым пробуждением ко мне приходит слепое дитя, садится рядом на край кровати, тихо плачет и целует в глаза. Лицо крохотное, кожа прозрачная, синеватый оттенок на тонких губах — малютку поменьше, хрупкое тельце, качает на тонких костлявых руках.

Наконец дождалась…

Земля спала обнаженной и мучительной, как мать, с которой сползло одеяло.

Андрей Платонов «Чевенгур»

Иллюстрация: Здислав Бексински