Ахилла

Статья Лидии Корнеевны Чуковской «Лицо бесчеловечья» (1976):

14 апреля 1976 года в городе Омске судили Мустафу Джемилева.

Почему в Омске? Потому, что последний свой срок Мустафа отбывал в лагере неподалеку от Омска. Это раз. Потому, что Омск — город, представляющий большие удобства для проведения суда: он крепко-накрепко закрыт для иностранцев. Это два. Тут, вдали от корреспондентского глаза, сподручнее производить отбор: кого — впустить, кого — оставить за дверью. Подобная сортировка производится у нас во всех городах, хотя бы и в Москве; но в Москве — шуму не оберешься, а в Омске?.. Кого там заботит татарин Мустафа Джемилев? Он такой же чужак среди тамошних жителей, как тайге вокруг Омска чужды кипарисы.

Однако в полном беззвучии и безлюдии процесс Мустафы Джемилева провести не удалось даже в Омске. Недаром четверть своей жизни прожил Мустафа в тюрьме и лагере (8 лет, а ему 33!). Трижды откладывался суд, и трижды за тысячи километров прилетали в Омск его сородичи и друзья. Прилетели и в четвертый раз — из Узбекистана, с Украины, а двое — из Москвы. Всего 16 человек.

Но мест для них в зале суда не нашлось.

Сначала не пустили никого, потом только ближайших родственников, да и то не на все время суда.

Подумайте сами: к чему вообще на суде родные и друзья подсудимого? Это не та публика, в которой нуждается суд. Отойдите, граждане, не мешайте работать! Граждане, зал не резиновый! На всех не напасешься! Сами видите, сколько народу! (Суд-то ведь у нас не какой-нибудь, а открытый, публичный. Как же без публики? Мы закон соблюдаем. Заблаговременно с черного хода введена в зал своя родная, особая, отборная публика…)

Приезжие? Посидят за дверью. Мать? Ну, мать, пожалуй, пустим, она, конечно, мать, а мы, конечно, гуманисты. Как же это — мать не пустить? Разве можно? Когда надо — пустим, когда надо — выведем. Ну, ладно уж, братьев и сестру. Остальные за дверью. А начнут фордыбачиться — им уготованы синяки и прогулка в милицию. Мешают суду работать. Та же заблаговременная публика и руки скрутит, и по коридору проволочит. Умельцы. Профессионалы. Для них это дело привычное.

…Почему я пишу о процессе Мустафы Джемилева? Надеюсь ли помочь ему? Нет. Но на этом суде с такой очевидностью являют себя черты бесчеловечья, что не запечатлеть их грешно.

Начинаю с конца. Священное право каждого подсудимого, кто бы он ни был, — выговорить свое последнее слово. В последний раз обратиться к уму и сердцу людей, воззвать к их чувству справедливости, долга и чести. Право подсудимого на последнюю речь, длинную или короткую, охраняется законом во всех странах мира. Охраняется оно и советским законом. На бумаге. В действительности же редко получает подсудимый возможность произнести свою речь до конца. В особенности в тех случаях, когда занят он не опровержением хитросплетенных кляуз, а обосновывает в последней речи суть своей мысли, причину причин своих действий.

Судья не дал Мустафе Джемилеву произнести последнее слово. А между тем обрывать Мустафу — это не только преступление против закона, но и преступление против человечности.

Джемилев предстал перед судом после 10 месяцев голодовки. «Предстал» тут не совсем уместное обозначение: стоять у него не было сил. Отвечая на вопросы судьи, прокурора, защитника, он кое-как поднимался со скамьи подсудимых: поддерживали его с двух сторон конвоиры. Но еще труднее, чем стоять, было ему говорить. Он шевелил губами и шелестел. Каждое слово — пытка, потому что в течение 10 месяцев его, чтобы он не умер от голода, насильно кормили через зонд, а зонд, ежедневно вставляемый в горло, не может не оцарапать гортань. К тому же Мустафа тяжко болен: болезнь сердца, болезнь желудка, атрофия печени.

А у судьи — атрофия человеческих чувств. Он — тот сытый, который не разумеет голодного; тот здоровый, который не разумеет больного; тот судья, чье судейское кресло прочно, всеми четырьмя ногами оперто на помост КГБ; он — тот бесчеловечный, кто способен спокойно оборвать последнее слово подсудимого, зная, что оно, быть может, есть предпоследнее слово, выговариваемое Мустафой на земле.

— Не мешайте ему говорить! — просит брат Мустафы.

Судья удаляет его из зала, как удалили и сестру, «за нарушение порядка».

Порядка?

О, когда же наконец в Советском Союзе будет нарушен порядок, позволяющий власти затыкать говорящим рты?

Конституция СССР обеспечивает гражданам свободу слова. Законы тоже обеспечивают. Но две формулы, необъятные по своей пустоте и емкости: «антисоветская пропаганда» и «антисоветская клевета» обеспечивают уничтожение этой свободы. Да и человека зараз. Вне зависимости от того, говорит он правду или лжет. Он делает явным нечто, скрываемое властью, — пусть умолкнет. «Что у кого болит, тот о том и говорит». Так, например, у Мустафы Джемилева болит Крым, он о нем и говорит. Татары, насильственно и бесстыдно выселенные из Крыма в 1944 году, желают вернуться в возделанный ими и возлюбленный ими Крым. Почему в мирной речи Джемилева надо непременно расслышать «антисоветскую пропаганду», а не вполне естественный призыв к открытому, громкому, всенародному обсуждению гноящегося, саднящего вопроса? Почему надо непременно загнать боль внутрь, а человека в гроб? Почему вообще каждая работающая мысль, рожденная живой болью, есть антисоветчина? Понятие «антисоветчина» столь же неопределенно, сколь и вместительно. Это воистину ненасытная прорва, пожирающая людские судьбы и мысли. Сотни и тысячи судеб — безгласно, бесследно, бесплодно.

Сейчас, кроме судьбы Джемилева, меня заботит судьба еще одного человека, причастного к процессу Мустафы. Фамилия — Дворянский, возраст — 26 лет. На нем, на его показаниях весь процесс собственно и держался. Дворянский тоже лагерник, но я не знаю даже — уголовник или политический. Его долагерное прошлое неведомо мне, а от предстоящего волосы становятся дыбом.

Джемилева судили за «антисоветскую пропаганду», которую он будто бы продолжал вести, отбывая срок заключения неподалеку от Омска. Кто слушал он него недозволенные слова? Дворянский… Новое следствие над Джемилевым, уже отбывшим очередной срок, началось, когда до воли ему оставалось 3 дня. Ворота лагеря отворятся перед тобою вот-вот, но напрасно ты считаешь часы: воли тебе не видать. Против тебя начато новое дело. Протестуя против этого обдуманного, изощренного издевательства, Джемилев объявил голодовку.

Не помогло. Его насильно кормили через зонд, и 14 апреля полуживого привезли в суд.

И тут свершилось чудо. Иначе случившееся я назвать не могу. Свидетель Дворянский — тот самый, на чьих показаниях основывался весь затеянный заново суд, распрямился в полный человеческий рост и в полный человеческий голос заявил суду, что показания его, данные им на следствии против Джемилева, — ложь. (Так, наверно, человек выходит из укрытия навстречу пулям.) Дворянский заявил, что ложные показания на следствии были даны им под давлением. В ход были пущены посулы, карцер, угрозы. Он сопротивлялся. В карцер его таскали 5 раз. Дашь показания на Джемилева — переведем тебя поближе к дому, сократим тебе срок. Не дашь — худо будет и тебе, и семье твоей, пеняй на себя. Вот он и оболгал Джемилева. А теперь заявляет: ничего, порочащего советский строй, никогда от Мустафы не слыхал.

Мне не известно, кем Дворянский был ранее, но на суде он повел себя как человек. Доблестный человек. А вел ли себя как человек судья?

Я не юристка, но и не имея юридического образования, на основе простого здравого смысла, я знаю, твердо и точно знаю, что обязан был сделать в этом случае судья.

Немедленно освободить Джемилева: ведь обвинение-то рухнуло! Немедленно завести уголовное дело против следователей, вымогавших ложные показания у Дворянского.

Но это могло бы произойти в том случае, если бы суд решал дело по правде и по закону. Тогда заявление Дворянского все изменило бы. Суд же решал дело по неправде и беззаконию, а главное, по заранее данному распоряжению свыше.

Видела ли я это распоряжение? Нет, не видела. Таких распоряжений никогда не видит никто. Мы испытываем только их результаты.

Суд вынес приговор Мустафе Джемилеву: два с половиной года исправительно-трудовых лагерей строгого режима за антисоветскую пропаганду. Два с половиной года да еще три дня: недосиженные трое суток, оставшиеся от предыдущего срока.

Суд вынес также «особое определение»: привлечь к уголовной ответственности… Кого? Вы полагаете следователей, вымогавших у Дворянского ложные показания? Нет, привлечь к ответственности Дворянского. За что? За дачу ложных показаний. Так которых же? Тех, что он дал в лагере? Нет, на суде. Вот оно — лицо бесчеловечья.

23 апреля 1976 г., Москва

Справка:

Мустафа Джемилев (род. 1943) — правозащитник, диссидент, украинский политик, председатель Меджлиса крымскотатарского народа в 1991–2013 гг.

В заключении в общей сложности провел 15 лет, в ссылке в Якутии — 3 года.

Один из основателей Инициативной группы по защите прав человека в СССР.

С 1998 года — народный депутат Украины III-IX созывов.

С 2014 года выступал за территориальную целостность Украины, не признал отделение Крыма, выступал за экономическую блокаду Крыма.

С 2016 года заочно арестован судом Симферополя и объявлен в федеральный розыск РФ по статьям, связанным с терроризмом и подрывом основ государственной безопасности России. С 2018 года находится под российскими санкциями.

Иллюстрация: Слева направо: Елена Боннэр, Сафинар Джемилева, Мустафа Джемилев, Андрей Сахаров. Архив Мустафы Джемилева/Крым.Реалии

• Лидия Чуковская — Михаилу Шолохову: Идеям следует противопоставлять идеи, а не тюрьмы и лагеря
• Гнев народа
• Не казнь, но мысль. Но слово. К 15-летию со дня смерти Сталина
• «Положение слова в нашей стране истинно отчаянное»: Лидия Чуковская и исключаторы

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

ЮMoney: 410013762179717

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: