Ахилла

Глава из исторического романа «В ожидании Ковчега».

Трижды Ваче закапывал его, но каждый раз только до шеи, зачем-то оставляя голову.

— Ваче, — спрашивал он его, — зачем голову оставляешь? — Я ведь умер!

— Так видеть-то ты должен? — удивлялся Ваче.

Гурген вставал, земля осыпалась, и Ваче снова начинал его закапывать. И снова, когда земля доходила до шеи, Ваче удовлетворенно откладывал лопату и закуривал трубку.

— Ваче, ты еще не закончил, — требовал Гурген, но Ваче будто не слышал.

Потом Ваче куда-то исчез. Появились мрачные работные люди с тачками, заполненными глыбами камня. Они наваливали и наваливали эти глыбы ему на грудь, и дышать становилось все труднее и труднее. Он хотел крикнуть им, чтобы они прекратили, но уже не хватало дыхания не только для крика, но и для шепота. И все же каким-то особым образом, не требующим дыхания, он выкрикнул им, чтобы они остановились.

— А нам-то какое дело, — ответил один из людей, не прерывая работу, — нам бы поскорее закончить!..

Жажда мучила его, а он плыл через море, чувствуя благодатную, но недоступную влагу у самых губ. «Так уж лучше я утону», — подумал он и стал тонуть. Пить и в самом деле хотелось меньше, когда он расслабился и стал медленно опускаться в голубую глубину. Вот и песчаное дно, и сидящая на песке Нунэ играет разноцветными камешками, выкладывает буквы и учит грамоте чудных прекрасных, как радуга, рыб.

Она подняла к нему свое круглое личико и рассмеялась, отчего на тугих щечках появились знакомые ямочки.

— Нунэ! — удивился он. — А я думал, ты на небе!

— А небо — оно ведь везде! — развела ручками Нунэ.

Он стоял посреди собора, привязанный к куполу веревкой, а вокруг ходили монахи в высоких острых капюшонах и что-то бормотали на непонятном языке. Он пытался разглядеть их лица, но никак не мог — вместо лиц была какая-то размытость, пустота.

— Поднимайте же, поднимайте! — кричал он им, а они, будто не слыша, все ходили и ходили вокруг, все бубнили, бубнили… Только кресты на их сутанах светились так ярко, что ломило глаза.

Среди этих видений все чаще и постояннее стало появляться одно, устойчивое — сморщенное лицо доброй ведьмы, чем-то странное знакомое, и слышался ее голос: «Сестра твоя жива, ты слышишь, Гурген, сестра твоя жива!»

И на столике возникал кувшин, который он хватал и пил, пил что-то невкусное, но чудесное…

Потом снова все пропадало, срывалось в сумасшедший поток, где разрывались связи предметные, знакомые слова меняли смысл и места, и это казалось естественным, где его посетила мать с лицом сестры, вопрошающая: «Ты жив, Гурген?», и в этом не было ничего удивительного.

— Как ты себя чувствуешь, Гурген?..

Он открыл глаза и увидел над собой это лицо доброй ведьмы, которое приходило к нему будто в бреду, и кувшин на столе, потянулся к нему.

— Выжил, — радостно кивнула кому-то старушка. — Мертвые звали тебя, но ты не пошел за ними…

Гурген, привстав на ложе, жадно пил — на сей раз это была холодная чистая родниковая вода. Отпив, он снова улегся, устремив взгляд вверх.

Рядом сидел Ваче, опустив ручищи меж колен.

— Не узнаешь? — спросила старушка. — Я Гайкануш, двоюродная сестра твоего отца, тетка твоя троюродная. Бог меня спас… Только я не знала для чего, а теперь знаю… Я в пещере жила, боялась возвращаться. Наших убили — всех-всех, а мы с сестрой твоей в лесу находились…

— Гайкануш… — он вспомнил эту одинокую женщину, рано лишившуюся мужа — не успели они оставить потомства. Она редко появлялась у них в деревне, а жила где-то на западе — то ли в Стамбуле, то ли в Смирне.

— А ты семь дней бредил… А теперь гляди-ка — выжил!

— Нет, не выжил, — были его первые слова, — вернулся.

— Ты еще слаб. Ешь сейчас, ешь, — Гайкануш протягивала ему абрикосы, — тебе надо поправиться, а то один скелет остался…

— Где мы? — он удивленно озирался на бугристые каменные своды явно природного происхождения.

— Дома, у меня, в пещере, здесь нас никто не найдет, — тихо рассмеялась Гайкануш. — В деревне оставаться опасно. Твой друг убил турка: мародер из соседней деревни, свою арбу заполнял нашим урожаем. Он был один, но ведь его хватятся и другие придут… А здесь можно пережить зиму до прихода наших и русских…

— А что, сестра моя жива?

— Мы были в лесу, когда все это происходило в деревне, я ее перед рассветом позвала ягоды собирать. Когда увидели аскеров, а за ними повозки — наших соседей турок, то поняли все и бросились бежать. В лесу я ее потеряла.

Что делать? Но недаром я в Смирне 20 лет в турецкой семье прожила, растила детей и убирала по дому, и турецкий язык у меня как родной. А по моей старой физиономии уже сам Господь не определит национальность. Вот я и прикинулась нищенкой, убогой, и стала ходить по деревням турецким, милостыню просить, искала армян, известий о них…

— Что узнала?

— Все-все армяне или убиты, или бежали там, где турок прошел. Из армян встретила только несколько несчастных полусумасшедших, бродящих по горам. Приютила одного — парня из Вана. Або его зовут. У него оружие есть, он охотник хороший — вчера кролика подстрелил…

Видела еще священника старого. В церкви старой. Отказался уходить. Он говорил: надо молиться за Армению — только это спасет всех нас. И молится, молится… Святой… Но я тебе больше скажу! Сестра твоя жива и я ее видела и говорила с ней!

— Где она? — Гурген подался вперед.

— Да ты лежи, лежи спокойно, все расскажу… Жива, и ничего ей не угрожает. Однажды я ходила нищенкой по одному турецкому селу. Оно тут — недалеко. Ак-чай. Там услышала, как женщины сплетничали, обсуждали муллу, который принял к себе в дом рыжую армянку. Я сразу поняла, что это Анаит! Разузнала о ней потихоньку. В деревне она появилась недавно, живет у сына муллы… говорили, хороший человек. Да и она как хороша! — в деревне на нее заглядывались… Я нашла тот дом, но постучать побоялась. Как узнать Анаит на улице? — все женщины в чадре… И тут Бог меня надоумил пойти к водопаду, откуда женщины воду берут. Там мужчин нет — они лица открывают, воду пьют, умываются… Там я ее и увидела! В турецких шароварах, монисто золотое на ней было… Я выждала, когда она вниз пойдет и одна останется, и за ней поспешила, догнала, назвала по имени…

— Ну?

— Мне кажется, она испугалась. Узнала меня сразу, о родителях спросила, я ей все сказала… Слезы у нее в глазах появились, но тут появились турчанки. Мы только успели условиться на другой день у водопада. Стала я ждать ее у воды, да турчанки испугались: подумали, что нищенка хочет их воду сглазить, и стали гнать меня, чуть камнями не побили. Пришлось мне из той деревни бежать.

Она закончила, а Гурген некоторое время молчал, устремив взгляд в потолок пещеры.

— Значит, наложница сына муллы? — переспросил он.

— Да, — подтвердила Гайкануш. — Хоть жива!

— Я убью его, — спокойно пообещал Гурген.

— Вай! Зачем? А может, хорошо ей там? — Золотое монисто на ней было!

Гурген в ярости скрипнул зубами.

— Ты, женщина, считаешь, что выжить — это главное? Вы считаете, что я выжил, когда у меня отняли все? Нет, я не выжил, я мертвый остался — только двигаться могу. И сестру мою не подарю им!

Он некоторое время лежал, молча, и вдруг спросил:

— А что с тетушкой Вардуи?

— Умерла, — ответил Ваче, — однажды подхожу к ней, чтобы напоить. Она сидит с закрытыми глазами, улыбается. Тронул — упала. Легкая, как листик. Я схоронил ее рядом с дочкой твоей.

— Счастливая… — вздохнул Гурген. — Ваче?

— А?

— Мы всех схоронили?

— Да.

— Дай руку, брат…