Любая чужбина — это чувствовалось все неотвратимее — будет роднее «рейха» Адольфа Гитлера
3 апреля 2024 Себастьян Хафнер
Себастьян Хафнер (настоящее имя Раймунд Претцель, 1907-1999) — немецко-британский журналист, публицист, историк. Автор биографических и исторических книг. Одна из самых известных его книг — «История одного немца. Частный человек против тысячелетнего рейха», эту книгу он написал в эмиграции в 1939 году.
Нет, нечего было и думать о том, чтобы найти укрытие в частной жизни. Куда бы ты ни отступал, повсюду ты сталкивался с тем, от чего намеревался бежать. Я понял, что нацистская революция уничтожила границу между политикой и частной жизнью и что эту революцию совершенно невозможно трактовать как обычное «политическое событие».
Она развертывалась не только в политической сфере, но и в сфере частной, приватной жизни каждого немца; эта революция действовала, словно ядовитый газ, проникая сквозь любые стены. От этой отравы было только одно спасение: уйти подальше, попросту — бежать. Итак, эмиграция, прощание со страной, которая была твоей по рождению, языку, воспитанию, разрыв всех связей с родиной…
Летом 1933 года я приготовился и к этому прощанию. Я уже привык к большим и малым прощаниям, я лишился своих друзей; иные люди, с которыми я прежде мирно общался, превратились в потенциальных убийц или во врагов, способных выдать меня гестапо. Я чувствовал, как улетучивается воздух привычной повседневности; на моих глазах на дно шли прочные базовые институции вроде прусского суда; мир книг и дискуссий распадался с пугающей быстротой; прежние взгляды, убеждения, теории мгновенно заменялись новыми; надежные, разумные жизненные планы, которые я вынашивал еще месяц тому назад, где они теперь?
Жизнь кончилась, началась авантюра. Для меня прежде всего изменилось основное ощущение бытия. Теперь в нем была не только боль, но и наркоз, опьянение прощанием: я не чувствовал под своими ногами твердую землю, только пустоту — казалось, я висел, парил, летел, падал в этом самом абсолютно пустом пространстве, легкий, как птица, свободный, как птица, которую можно было сшибить любым камнем. Новые потери и прощания не причиняли мне боли, скорее уж тут было такое: «Покойся с миром!» или «Ну что же, и без этого я смогу прекрасно обойтись». Я чувствовал, что делаюсь все беднее, но и все легче. Однако главное прощание — в душе, в сердце — прощание с моей собственной страной было все еще тяжело, мучительно и болезненно. Я прощался долго, с возвращениями назад, порой надеясь, что мне не хватит сил расстаться с Германией.
И опять-таки я рассказываю не только о своем личном опыте, а о том, что пережили многие тысячи людей.
Конечно, в марте и апреле, когда на моих глазах разыгрывалось «падение в дерьмо», сопровождаемое патриотическим ликованием и ревом национального триумфа, я кричал в приступе ярости и отчаяния, что хочу эмигрировать, ибо не желаю иметь с «этой страной» ничего общего, я-де лучше открою табачную лавку в Чикаго, чем сделаюсь государственным секретарем в Берлине и т. п. Но тогда это были именно что приступы, взрывы, не основанные на серьезных размышлениях и далекие от реальности. Чем-то совсем иным было всерьез взвешивать возможность расставания с моей страной в безвоздушном, знобящем холоде той весны.
Разумеется, я никогда не был немецким националистом. Национализм спортивных клубов, воцарившийся во время мировой войны и сегодня подпитывающий нацизм; жадно-инфантильная радость, оттого что твоя страна на географической карте расползается все более жирным, все более широким пятном; триумфальное чувство «победы», наслаждение от унижения и порабощения других народов; садистское удовольствие от страха, который внушает твоя страна; напыщенная национальная похвальба в стиле вагнеровских «Мейстерзингеров»; онанистическая возня с «немецким мышлением», «немецкими чувствами», «немецкой верностью», «немецким мужчиной», лозунг «Будь немцем!» — все это было мне глубоко отвратительно, здесь мне нечем было жертвовать. Но это ничуть не мешало мне быть хорошим немцем, и я часто таковым себя осознавал — хотя бы когда испытывал стыд за извращения немецкого национализма. Как и большая часть людей той или иной нации, я чувствовал себя опозоренным, когда мои соотечественники или вся моя страна совершали постыдные поступки; я чувствовал себя оскорбленным, когда националисты других стран словом или делом унижали Германию; я радовался от неожиданной похвалы иностранца по адресу моей страны; я гордился прекрасными чертами немецкого характера и славными страницами германской истории. Одним словом, я относился к моему народу так же, как к моей семье: я больше, чем кто-либо другой, ее критиковал; не со всеми членами семьи был на дружеской ноге и, уж конечно, не собирался подчинить ей всю свою жизнь и орать, что «моя семья превыше всего»; однако я принадлежал и моей семье, и моей стране и никогда не отрицал этого. Отказаться, совсем отвернуться от нее, научиться воспринимать свою родину вражеской страной было не такой уж мелочью, верно?
Я не «люблю» Германию, как я не «люблю» самого себя. Если я и люблю какую-то страну, то — Францию. Впрочем, и любую другую страну я мог бы полюбить скорее, чем свою собственную, даже и без нацистов. У моей страны роль совсем другая, единственная в своем роде: быть моей страной — у «любимой» страны этой роли нет. Потеряв свою страну, ты уже не вправе любить какую-то другую.
Потому что ты теряешь все условия, необходимые для прекрасной игры гостеприимства народов, а это и взаимный обмен, и приглашение друг друга в гости, и взаимопонимание, и возможность щегольнуть, покрасоваться, демонстрируя друг другу свои достижения. Потеряв свою страну, ты становишься sans-patrie (человеком без родины, апатридом (фр.)), человеком без тени, без почвы под ногами; в лучшем случае, тебя терпят — или, если уж ты добровольно или вынужденно отказался от фактической эмиграции и ограничиваешься внутренней, ты становишься бесприютным изгнанником в собственной стране.
Добровольно совершить эту операцию — внутреннее отсечение себя от собственной страны — есть акт библейского радикализма: «Если твой глаз соблазняет тебя — вырви его!» Очень многие, почти решившиеся на этот шаг, все-таки его не сделали, и с той поры их души и мысли так и спотыкаются; эти люди в ужасе от тех преступлений, что совершаются от их имени, но они не в силах отрешиться от своей ответственности за них и тщетно бьются в сети мнимо неразрешимого конфликта: должны ли они принести в жертву своей стране свой взгляд на вещи, свою мораль, человеческое достоинство и совесть?
Ведь то, что они называют «невиданным подъемом Германии», показывает, что приносить эти жертвы выгодно, что за такие жертвы вознаграждают. Они не замечают того, что нации, как и человеку, нет пользы, если они приобретут весь мир, но потеряют душу. Они не замечают и того, что своему патриотизму или тому, что называют патриотизмом, они приносят в жертву не только себя, но и свою страну.
Ибо Германия перестала быть Германией, и это сделало прощание неизбежным. Немецкие националисты сами ее разрушили. Стало ясно как день: отказ от собственной страны ради сохранения верности себе — это только внешняя сторона конфликта.
Подлинный мучительный конфликт, разумеется, скрытый за великим множеством фраз и плоских доводов, разыгрывался между национализмом и верностью своей собственной стране.
Германия, та, которую я и подобные мне люди считали «нашей страной», была в конце концов не просто большая или очень большая клякса на географической карте Европы. Наша страна имела совершенно определенные характерные черты: гуманность, открытость всему миру, глубокая основательность философии, неудовлетворенность миром и самим собой; отважная решимость вновь и вновь браться за неподъемное дело, отказываться от него и снова браться, самокритика, любовь к истине, объективность, высокая требовательность к себе, точность, многоликость, некоторая неповоротливость, удивительным образом соединенная со страстью к свободнейшим импровизациям, медлительность и серьезность, но в то же время творчество, созидание, когда, шутя и играя, рождают на свет всё новые и новые формы, которые затем отбрасываются прочь как негодные попытки; уважение ко всему своеобычному и своеобразному; незлобивость, великодушие, сентиментальность, музыкальность, но прежде всего великая свобода: нечто парящее, безмерное, не покоряющееся чему бы то ни было и ничем не связывающее себя. Втайне мы гордились тем, что наша страна в духовном отношении — страна безграничных возможностей. И во всяком случае это была та страна, с которой мы чувствовали прочную связь, та Германия, которая была нашим домом.
Эта Германия уничтожена и растоптана немецкими националистами, и наконец стало понятно, кто ее смертельный враг: немецкий национализм и «германский рейх». Тот, кто хранит верность Германии, тот, кто хочет и дальше принадлежать этой стране, должен иметь мужество для осознания этого факта и всех его последствий.
Национализм, то есть национальное самолюбование и самообожествление, — опасная духовная болезнь, способная исказить и отвратительно исковеркать черты любой нации, точно так же как эгоизм и тщеславие искажают и коверкают черты любого человека. Но нигде эта болезнь не принимает такого злобного и разрушительного характера, как в Германии, именно потому, что внутренняя сущность «Германии» — широкость, открытость, всесторонность и даже в определенном смысле самоотверженность. У других народов национализм, уж коли они ему подвержены, остается случайной, акцидентной слабостью, отнюдь не затрагивающей их субстанциональных качеств. Но в Германии именно национализм уничтожает основные достоинства национального характера. Этим объясняется то, почему немцы — в здоровом состоянии, вне всякого сомнения, тонкий, способный к состраданию и очень человечный народ — в тот миг, когда их охватывает националистическое безумие, перестают быть людьми, превращаются в бесчеловечных бестий, зараженных такой лютой злобой, на какую не способен ни один народ. Немцы, как раз таки немцы и только немцы теряют из-за национализма ядро своей человеческой сути, своей экзистенции, свое «я». Эта болезнь, которая у других народов поражает только габитус, у немцев сжирает душу Французский националист в самых разных обстоятельствах остается типичным (и даже очень симпатичным) французом. Немец, зараженный национализмом, перестает быть немцем, впрочем, он и человеком-то быть перестает.
Суть его деятельности — построение третьего рейха и разрушение Германии.
Разумеется, нельзя представлять себе дело так, будто Германия и ее культура в 1932 году переживали пышный расцвет, а нацисты одним ударом превратили этот расцвет в груду развалин. История саморазрушения Германии патологическим национализмом началась куда как давно; и следовало бы эту историю написать. Самый большой ее парадокс состоит в том, что всякий раз актом саморазрушения становилась победоносная война, внешний триумф. Сто пятьдесят лет тому назад Германия переживала подъем; «освободительная война» 1813-1815 годов нанесла ей первый удар, отбросивший ее назад; войны 1864-1870 годов — второй. Ницше был первым, кто пророчески заметил: немецкая культура потерпела поражение в своей войне с германской империей, с «германским рейхом». Именно тогда Германия на долгое время потеряла всякую возможность найти для своего политического существования адекватную форму; она была втиснута в прусско-немецкую империю Бисмарка, словно в смирительную рубашку. С тех пор в Германии не было уважения к политическому представительству (разве что в ее католической части) — немецкие правые, националисты, ненавидели немецкий парламентаризм, немецкие левые, марксисты, его игнорировали. Однако сама Германия тихо и упрямо продолжала существовать в обыденной жизни — до 1933 года. Германию еще можно было найти в домах, семьях, литературных кружках и дружеских компаниях, в редакциях журналов и газет, театрах, концертных залах, издательствах, в самых разных центрах общественной жизни, от церкви до кабаре.
Только нацисты с их решительностью и организаторскими способностями смогли вычистить все и истребить даже намек на германский дух. Не Австрия и не Чехословакия были первыми оккупированными нацистами странами; сначала нацисты оккупировали Германию. То, что оккупация проходила под лозунгом «Германия, вставай!», было излюбленным нацистским трюком — и одновременно важной частью их разрушительной работы.
Немцу, который чувствовал себя связанным с Германией, а не просто с каким-то образованием, занимающим определенное географическое пространство, не оставалось ничего, кроме прощания: как бы ужасно ни было прощание, цена которого — потеря своей страны. Впрочем, именно широта и всесторонняя открытость настоящего немецкого характера позволяют немцам перенести эту потерю легче, чем другим народам. Любая чужбина — это чувствовалось все неотвратимее — будет роднее «рейха» Адольфа Гитлера. И может быть, — об этом порой говорили с тихой надеждой, — где-нибудь, на чужбине, удастся воссоздать кусочек Германии.
Иллюстрация: картина Збигнева Бексински
Пер. с нем. Никиты Елисеева под редакцией Галины Снежинской, СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016