Ахилла

И бездна нам обнажена

С своими страхами и мглами,

И нет преград меж ей и нами —

Вот отчего нам ночь страшна!

Ф. Тютчев.

Густо усеянный звездами небосвод над морем.

Полоса пены вдоль стального борта прогулочного теплоходика. Такой чистой, будто сияющий изнутри белизны Арт за все свои двенадцать лет никогда и нигде не видел: ни в облаках, ни в снеге, ни в лепестках ландышей. Он не мог оторвать взгляд от чудесного кипения, вращения кружев, рассыпающихся бесчисленными высшей пробы алмазами, и от этой непрерывной гибели-созидания все новой и новой мгновенной красоты, которая никем никогда запечатлена не будет, сердце горько и сладко изнывало.

— Тоша! — позвала мама, подарившая ему эту двухчасовую прогулку в сторону открытого моря. Он подошел к ней, тронув ее теплую руку. Она улыбалась в полутьме, радуясь вместе с ним.

Палуба была сыра, лицо ощущало свежесть водяной пыли, и время от времени он облизывал приятно солоноватые губы.

Звезды казались влажными и зеленоватыми. Пассажиры весело переговаривались, пробегали шалящие дети, их окликали…

— А это Полярная звезда!.. А это Большая Медведица… — говорили рядом.

Они с мамой тоже, кажется, разглядели Полярную звезду и даже ковш Большой Медведицы, похожий на ковшик, которым в магазине «Молоко» черпали из бидонов. Полнеба пересекала гигантская полоса звездной пыли.

— А это Млечный Путь, — сказала мама. Арт сидел рядом с ней. Слегка покачивало…

— Мама, я обязательно буду моряком, — в который раз сказал Арт.

— Конечно, конечно, — не слишком довольно ответила мама.

Теплоход разворачивался к берегу, где сверкали цепочкой огни Анапы.

Несмотря на темноту, довольно быстро нашли дорогу домой — минут за 15 добрались до пятиэтажки, где снимали две койки в однокомнатной квартире на третьем этаже. В этой же комнате спала и хозяйка, маленькая худенькая женщина, болеющая чем-то сердечным, на улицу она почти не выходила. А муж ее Адик ночевал на кухне. Был он лет на десять младше хозяйки — рослый, гладкий, со светлыми глазами пятиклассника-второгодника. Знакомясь, с гордостью сообщил свое полное имя — Адольф. Адольф целыми днями болтался где-то в городе, всегда в одной и той же униформе и для улицы, и дома — синяя майка на голое тело, потертые брюки и штиблеты на босу ногу (благо, климат позволял). Нет, никак к нему не подходило чопорное и иностранное Адольф — Адик он и есть Адик.

Сегодня Артур вдруг захотел спать на балконе.

— Ночью у нас бывает холодно, — предупредила хозяйка, однако Артур настаивал, и хозяйка сказала Адику, чтобы тот вынес на балкон раскладушку и застелил.

— Ну, если станет холодно, — возвращайся в комнату, — сказала мама.

Артур лежал на раскладушке, укрывшись тонким одеялом, чувствуя приятную истому в теле. Над головой все то же небо россыпями звезд сияло.

Анапа им с мамой не слишком понравилась, не то что Коктебель в прошлом году (вот где был настоящий рай!). А здесь пыльный невзрачный городок с подходящими к нему лысыми выжженными холмами, грязным зеленым морем, грязным сероватым песком пляжа, замусоренным никем не убираемыми окурками и вишневыми косточками, тут и там, если копнуть, тянулись чьи-то волосы.

— Ах, какой здесь был песок, — удивлялась грустно мама, — когда мы еще до тебя здесь с папой были — золотистый, шелковый! И людей почти не было…

Но, тем не менее, здесь был все же не серый гнетущий Новотрубинск с его фабриками и заводами, непрерывно извергающими в небеса дымы — темно-серые, светло-серые, желтоватые… Здесь не было постылой скучной школы и страха двойки или тройки по неприступной математике, страха старшеклассников-акселератов, норовящих с хохотом отвесить неожиданный оглушающий подзатыльник или обжигающую унизительную пощечину.

А главное, здесь не было страха домашних скандалов, которые устраивал пьяный отец по пятницам, вернувшись с работы.

— Я его ударю! — вскипал Арт, заслышав знакомые пьяные завывания сквозь тонкую стенку, но мама не пускала, хватая его сжатые в кулачки руки:

— Не надо… не надо… ради меня!

Ради нее он мог сделать все что угодно и терпел, уткнувшись лицом в подушку, в темноту, рассыпающимися искрами ярости, дрожа от ненависти, выжигающей изнутри сердце, перегорая, впадая в апатию и безразличие. Руки и ноги становились ватными, бессильными, а душа, будто брезгливо отстранясь, отлетала куда-то далеко-далеко, оставляя лишь железистый привкус во рту, и оттуда, из стерильного далека, с легким презрением взирала на земное.

— Ты плакал? — говорила она, возвращаясь. — Ну не надо из-за таких пустяков! Все будет хорошо, — брала его за руку, улыбалась, и он чувствовал ни с чем не сравнимое блаженство.

Иногда они с мамой уходили ночевать к соседям, а иногда через шоссе в лес и, переждав, пока отец угомонится и заснет, возвращались. Как было последний раз этим летом перед отъездом на юг.

Волнистые лесные дали голубели. Отсюда, говорила мама, начинаются дремучие брянские леса. Они прошли «елочки», посадку молодых, только до пояса доходящих сосенок, «дубки» — дубраву, в которой дуплистые вековые дубы стояли, крепко вцепившись лапами корней в землю, поодаль друг от друга, думы думали. Потом песчаная дорожка вела их по изогнутому краю густого пушисто-игольчатого возросшего до отрочества сосняка, а ветви начинались, почти от земли, укорачиваясь кверху, образуя мохнатую пирамидку с острой верхушкой, — бодро указующей в небо последней веткой, а слева от дорожки, не выше пояса, будто кустарник, сплетенные, в детской возне, боролись крепенькими ветками низкорослые молодые дубки, блестящие лаковыми резными листьями. И золотисто-красное солнце купалось в медово-молочном сиропе неба.

Они изливали друг другу печаль, строили планы на будущее, шутили, обретая такое душевное единство, которого он никогда ни с кем не ощутит.

Красное солнце прикасалось к верхушкам деревьев, дышалось легко, пахло хвоей и лиственной влагой.

— Как прекрасна жизнь, — говорила мама, глядя на закат, — и только человек сам ее портит.

— Мам, а ты разведись с ним, — просил он, но мама почему-то молчала.

Ах, как хотелось ему поскорее вырасти, стать сильным, смелым, независимым и справедливым, совсем как герои книг Жюля Верна и Джека Лондона, которые он поглощал запоем. И не получать в школе подзатыльники от шпаны, а одним ударом сваливать обидчика — вот это была мечта, вот это кратчайший путь справедливости!

И тем не менее в Анапе была свобода, свобода от страхов, рожденных серым враждебным городом, и здесь было море, которое лепило его маленькие мышцы, ускоряя приближение к взрослому будущему.

Арт закрыл глаза. Сон не шел. Он раскрыл глаза, в которые глянули миллионы звезд. Здесь они были сухие, и их было так много, что они вот-вот одолеют тьму и станет светло как днем, но между ними просачивалась чернота и заполняла невыразимой тоской незащищенное коростой быта и не опьяненное вожделением по иному полу маленькое сердце. Это была знакомая тьма, просочившаяся из темной соседней комнаты совсем раннего детства, куда они с девочками боялись войти. Но он преодолел себя и вошел с колотящимся сердцем и выкрикнул: «Да здесь совсем не страшно, идите сюда, идите!» Но они не шли, боялись, и ему стало весело от их страха и своей смелости. Но та тьма, оказывается, вовсе не была побеждена, а лишь отодвинулась, превратив эти звезды в зыбучие пески, и он вновь почувствовал забытую слабость, беззащитность и бессилие.

— Все люди умрут, а они будут так же светить… значит и мама… И ведь ЭТО вот-вот может случиться! И неужели он сможет это пережить? А потом ходить улыбаться, радоваться чему-то? — и в этом была такая несправедливость, такая пошлость, что глаза стали невольно наполняться слезами и капля заскользила по щеке.

Он и не знал, что то были последние слезы в его жизни.

Прислушался. Из комнаты через открытую балконную дверь доносился спокойный голос мамы, что-то обсуждающей с хозяйкой, — спасительная ниточка, не дающая упасть в это пространство зыбучего песка забвения.

Вытерев слезы, тихо встал и вошел в согретую людьми комнату, тихо бежал от беспощадной и безразличной красоты.

— Ну что, замерз? — спросила мама.

— Нет, — ответил он. — Там не спится что-то.

— И фрукты в этом году дороже, чем в прошлом, — сказала хозяйка, продолжая тему.

— Да, — сказала мама, — и песок не тот, что был…

— С каждым годом все хуже, — подтвердила хозяйка. — А вы поезжайте на Бимлюк — вот где песок еще совсем чистый, — это через залив, на катере.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: