Ахилла

— Раньше до конца этого мола ходить запрещалось, — сказал мужчина.

— Почему? — спросила женщина.

— Боялись, как бы никто не удрал в Финляндию, — усмехнулся мужчина, — вплавь, через море… Теперь-то, думаю, можно, теперь здесь свободная страна…

— Пошли! — решительно сказала женщина.

— Может, не стоит, ветер-то какой! — Их лица обжигал и дубил, казалось бы, не очень быстрый, но какой-то всепроникающий ветер, идущий валом из необъятной равнины зимнего моря.

— Пошли! — азартно сказала женщина и, не дожидаясь ответа, направилась вперед.

Бетонная дорога, лежащая на гряде валунов, уходила далеко вперед, слегка изгибаясь влево, с красной башенкой-стаканом на конце — маяком. Слева от мола белело поле — покрытое льдом устье реки, справа и впереди дымилось серо-голубое море, позади оставался черно-зеленый каракулевый воротник соснового бора.

С явным неудовольствием мужчина последовал за ней, он предпочел бы сейчас походить среди сосен в тишине и безветрии, но спорить с ней, как всегда, было бесполезно.

Он имел уже опыт хождения по льду залива в этих местах. Это было еще в студенческие годы: хотя ветер тогда и не казался таким сильным, как сейчас, он промерз так, что на неделю свалился с воспалением легких и, вместо того, чтобы любоваться прекрасным средневековым городом, лежал в комнате няни, из лечения признававшей лишь настой водки с ромашкой, созерцая обои и перечитав кучу пустых книг. Но разве ей все это объяснишь?..

Ветер проникал в каждую щель: за пазуху сквозь рыхлый шарф, за воротник, под полу куртки, заставляя екать сердце.

Они шли вперед, и было жутковато смотреть, как этот невыносимый ветер шевелит ее открытые, длинные рыжие волосы. Он крикнул ей, чтобы она надела платок на голову, она не ответила.

«Вот так и всегда с ней, — с раздражением подумал он, — создаст проблему, а ты из нее потом выпутывайся, как хочешь!.. Да еще сама заболеет…»

Больше всего он боялся заболеть и очутиться в дурацком беспомощном положении, в чужой стране, с капризной женщиной, и еще больше разозлившись на нее, отбросив ложный стыд, решительно загерметизировался: туго затянул пояс, капюшон вокруг лица, задернул молнию до подбородка… теперь ветер не студил шею, не проникал до сердца. Из открытых мест оставалось лицо, будто стягиваемое маской так, что любое слово и улыбка требовали некоторого усилия, да полоски кожи между перчатками и рукавами, превратившиеся в жгучие браслеты.

Они прошагали вперед около минуты, и тут, неожиданно для него, она все-таки остановилась и, рассмеявшись, стала надевать на голову платок, превращаясь в нечто далекое от моды, сельское: «Нет, все-таки слишком холодно!»

Ее темные глаза художницы восторженно и азартно блестели, и этот восторг постепенно стал передаваться и ему.

— Боже! Ты посмотри только, какая красота!

Он и вправду не видел раньше ничего подобного, хотя бывал на этом молу не раз, но летом — зимою он здесь не ходил из-за этого жуткого ветра с моря.

Бетонные стенки мола были фантастически украшены натеками, наплывами льда, бледно-голубоватыми и зеленовато-голубыми бородами сросшихся сосулек, круглые головы валунов покрывала празднично сверкающая блестками крупная белоснежная зернистость с бахромой тоненьких висячих у основания ледяных капель… Мелкая вода была такой чистой и прозрачной, какой она никогда не бывает на Балтике летом, чистой до холодной голубизны, сквозь которую чуть подрагивали, будто от невероятного холода, голубоватые, белые, желтые и коричневые донные камни.

Она захотела посидеть среди белых от многослойного инея валунов и сфотографироваться, что тут же и было исполнено, а потом они снова шли вперед, в открытое море, под наваливающимся оттуда студеным ветром и, несмотря на то, что уже, как могли, укутались, ощущалось, насколько эфемерно человеческое тепло перед этой огромной, высасывающей его массой влажного холода.

— Может, вернемся? — на всякий случай спросил осторожно он.

— Нет, нет, мы дойдем до конца…

— Когда вернемся, надо принять водки, — мечтательно сказал мужчина, подумав, что это и будет самым верным способом не заболеть.

— Нет, нет, тебе нельзя. Ты слишком много пьешь! — возразила она.

«Вот еще! — подумал он, снова раздражаясь, — даже забота у нее и та какая-то шиворот-навыворот, не там, где нужно… Все равно выпью, иначе заболею!»

Прозрачная голубая вода была покрыта тончайшим, невидимым для глаза слоем льда, который обнаруживали бесстрашные, презревшие холод утки — там, где они садились, ныряли и проплывали, разгоняясь, хлопая крыльями, становились видны неподвижные, будто начерченные тонким карандашом на поверхности края лунок и дорожек с мелкой стекловидной зернистостью. Медленные, будто масленые, волны скованно шли одна за одной к берегу, плавно выгибая, но нигде не взламывая этот тончайший невидимый лед — море замерзало…

— Боже! Боже! — только восклицала женщина, а он молчал, пораженный тем новым, что видел.

Они снова шли вперед. Остановились, когда дальше идти было некуда, у маячного фонаря, за гранеными стеклянными стенками которого мерцали сверхмощные лампы и оптические тарелки.

Впереди дымилось серо-голубое море, пар скрывал незабвенный силуэт любимого и потерянного навсегда города.

Белое поле льда в устье реки слева здесь было рассеченным множеством трещин и трещинок на мелкие кусочки, будто вымощено плиткой, которая, ближе к краю воды, колыхалась, рассыпчато и тонко перестукивалась, когда набегала волна.

Все внутри так остыло, что ветер уже не казался столь холодным. Здесь была та тишина, когда каждый звук приобретает особое значение — легкое посвистывание ветра в щель, которую он нашел-таки между щекой и капюшоном, резкое хлопанье утиных крыльев, рассыпчатое перестукивание ледышек… И так неодолимо притягивала взгляд дымчатая серо-голубая мгла на горизонте, вечная мгла полуночных морей, чуждая всему человеческому, слишком человеческому, голая и суровая, как протестантский храм!

— Вот это да! — выдохнула женщина, нос ее раскраснелся, и, посмотрев на его красно-синий нос, добавила полувопросительно: — Ну, хорошо ведь, что мы сюда пришли?

— Здорово! — крякнул он, разжимая зубы и заставив маску улыбнуться.

…Идти назад было легче: ветер дул в спину, но, когда они дошли до начала мола, он почувствовал, что выстыл до костей, а ноги обледенели и еле ему повиновались.

Они прошли мимо кудрявых сосен, оказались на шоссе, пересекли его. Здесь, на углу, как и прежде, находился магазин.

Миновали прилавки с детскими и рождественскими игрушками, прилавки с продуктами: в конце залы находился небольшой кафетерий — три столика у буфета. И так чудесен был этот переход ко всему человеческому, слишком человеческому — чистому теплу, кондитерскому запаху, кофейному аромату, живым огонькам свечей, трепещущим в пузатых плошках на столах!.. Они выпили по чашке горячего кофе, закусив пирожными, — казалось, лучшего места на свете не существует. В припорошенных снегом хвойных гирляндах за окном весело мигали лампочки и откуда-то звучал уютный мотив детской шарманки «Merry Christmas»… Горячий кофе отогрел сердце, и оно стало биться веселее, бодрее, однако тепло все еще не достигло рук и ног, и он с тоской посматривал на заманчиво блестящие этикетки бутылок.

— Может быть, еще возьмем спиртного? — снова сделал он попытку. — Советую…

— Нет, ни к чему это, — упрямо сказала она и встала. — Надо посмотреть, что здесь есть…

— Тогда ты посмотри, а я посижу, — кивнул он.

Когда она исчезла в толпе среди прилавков, он нащупал в кармане деньги и достал их. О, эстонские кроны! — ни бросающихся в глаза орлов, львов, ни змей, ни волков, ни скачущего на лошади воина, машущего мечом, и прочей грозной неодушевленной государственной и воинской символики: пейзажи, портреты высоколобых интеллигентов — писателей, деятелей науки и культуры… Он полюбил их, как можно полюбить живописные произведения: желтые однокроновые, с изображением старого замка под небом с плывущими в нем легкими облаками, розовые десятикроновые, с великолепным дубом на поляне, в густой, ювелирно прорисованной листве которого был различим каждый листок, в особенности же нравились ему синие стокроновые, с благородным молодым лицом эстонской поэтессы на одной стороне и расшибающимся о жуткие скалы бурным морем, которое она воспевала, с другой… если бы не цифры в уголках, они вполне могли бы сойти за великолепные миниатюры, вполне пригодные, чтобы украсить стены квартиры. Через эти дензнаки, как ни странно, просвечивал характер нации, не поддавшейся опрощению, сохранившей чувство прекрасного и в самом малом. В сущности, именно это сохранение элементарной бытовой культуры и воспрепятствование опрощению, которое позволило бы их бесследно растворить в океане СССР, а не рейды лесных братьев и было настоящей борьбой эстонцев за независимость. Даже при власти коммунистов здесь было всегда лучше, чище, уютнее, чем в остальном Союзе. На призыв старшего брата «эй, мужик, будь попроще!» — эстонец с ехидной улыбочкой отвечал: «Эй*»… Это и было их настоящей антисоветчиной, против которой оказались бессильны и танки, и КГБ.

Со вздохом он увидел, что осталась последняя стокроновая бумажка, которую предстояло разменять.

Он подошел к буфету. За окном ветер срывал снег с карниза, мигала лампочка в хвойных ветвях, звучал мотив «Happy Christmas!»… Завтра на Ратушный площади, перед елкой с белой Вифлеемской Звездой на верхушке, президент поздравит граждан с Рождеством… Даже не верилось, что лишь несколько лет назад эта страна избавилась от полувекового ига коммунистов!

Холод еще оставался в руках и ногах и, чтобы разжать спазмированные сосуды, требовалось не какое-нибудь легкое винцо, а сорокаградусный таран.

Он взял сто пятьдесят граммов коричневого брэнди и вернулся за стол. Думая об эстонской независимости, глоток за глотком выпил обжигающую ароматную жидкость. Всего за каких-нибудь полторы-две минуты руки и ноги согрелись, вселенский холод ушел из костей, теперь он понял, что не заболеет, и развеселился. В пространстве реяла золотистость, делающая окружающее слегка фантастическим, а возвращающуюся женщину — добрее.

Он подошла к нему и только молча глянула на пустой стакан:

— Пойдем?..

Они шли к автобусной остановке мимо аккуратных небольших коттеджей с острыми крышами, покой которых сторожили от ветра с моря горделивые оснеженные сосны. Потом автобус нес их вдоль берега залива, по голубой глади которого рассыпались большие и маленькие валуны, будто белые медведицы с медвежатами. Они стояли на площадке у задних дверей, народу в автобусе было не так уж мало и, глядя на молчаливых людей, она тихо и удивленно сказала:

— Как странно, у них такой будничный вид, а рядом — море!..

1997 г.

*Ei — нет