Ахилла

Повторяем текст 2017 г.

Автор попросил соблюсти анонимность.

1

В семинарии нас учили всему понемногу. Но только не тому, с чем будущему священнику придется столкнуться на самом деле. Например, стандартные приходские ситуации: как служить на приходе, где нет прихожан; как служить на приходе, находящемся среди исламского населения; как справляться с переживаниями людей, которые ты принимаешь близко к сердцу; как вести себя с психически нездоровыми людьми. И многие другие вещи и ситуации, в которых священнику жизненно необходимо разбираться. Все это оставлялось в семинарии на «домашнее задание», на постижение собственным опытом. Неплохо было бы преподавателям рассказывать будущим пастырям о реальной приходской жизни, но, к сожалению, этого, при всем моем ожидании, так и не произошло. И все, как всегда, пришлось постигать на собственном опыте, вновь и вновь изобретая все тот же велосипед.

Всех ставленников, готовящихся к рукоположению, привычно пугали предстоящими трудностями священнической жизни. Их спрашивали о готовности отправиться на любое, даже самое отдаленное место служения, и предлагали поехать в самые суровые уголки нашей родины, включая Чеченскую республику и Ингушетию. Потом пристально смотрели на реакцию молодого человека и укоряли за малодушие и трусость, так как в основной своей массе семинаристы начинали жалостливо просить не отправлять их в эти отдаленные места. Каких только оправданий не находилось: кто-то начинал жаловаться на сердце, кто-то ссылался на больных родственников, кто-то на жену или просто на свою неспособность вынести подобные испытания. Мне также пришлось отвечать на этот вопрос, и в силу своей юности я до конца не понимал всю важность и последствия своего ответа. Вопреки стандартам, я согласился после рукоположения отправиться служить даже в Чечню и Ингушетию, если это будет необходимо.

Во время ставленнической комиссии священники удивились и переспросили, но получили от меня тот же короткий положительный ответ. Наверное, они подумали тогда о причинах моего согласия. Для меня же все было довольно просто и логично: служить Богу можно везде, моей веры достаточно для любых трудностей; в отдаленных местах действительно нужна моя помощь; по телевизору говорят, что на Кавказе все прекрасно, а ислам — религия мира! Я действительно думал именно так, потому что никогда не жил в этих регионах, не был знаком с практическим исламом, и никогда не слышал обсуждение этих тем в семинарии. Хотя на предмете религиоведения основные понятия об исламе нам преподавали, но не рассказывали о том, какова эта религия в реальности, в быту, как с ней сосуществовать и возможно ли осуществлять миссию среди мусульман. Только спустя время я узнал о негласной договоренности не проповедовать среди кавказских мусульман, когда увидел горы книг Нового Завета, переведенного на кавказские языки, годами пылящиеся в церковных застенках. И никто не спешил их раздавать.

Через некоторое время мы с женой отправились в Чечню и Ингушетию. По дороге в памяти всплывали картины телевизионных трансляций с хроникой военных операций. Хотелось верить, что все это давно прошло, что жизнь уже наладилась, и все здания отремонтировали. Тогда я еще не понимал, что душу человека отремонтировать не так-то просто. Как быстро он забудет все, что с ним произошло во время военного конфликта, и перестроится на новую мирную жизнь?

Вот прямо перед нашими глазами Кавказ со скудными деревьями и палящим солнцем, со своими грубыми на вид местными жителями и пиками минаретов, вспарывающих небо острыми серпами. Задумчиво любуясь природой, мы вздрогнули от внезапных хлопков. Пассажиры инстинктивно наклонили головы к коленям, спрятались под сиденья автобуса. Казалось, будто мы попали под обстрел. Но через несколько секунд стало понятно, что это местные мальчишки обкидали автобус камнями. Водитель остановился и побежал за хулиганами, но ни одного не поймал. Успокоившись, мы продолжили движение, пересев на места, где окна были целые, без дырок от камней.

Потом потянулись долгие дни адаптации к реалиям кавказской жизни. Может быть, нас с женой надо было как-то подготовить к местному порядку, поговорить по душам, проконсультировать. Но этого не произошло, хотя сейчас я понимаю, что это было жизненно необходимо, чтобы избежать неправильного восприятия.

По приезде нас встретил мужчина, назвавшийся завхозом, единственный человек, проживающий на территории храма. Откуда он приехал, и по какой причине, было непонятно. В первые же дни мне показалось, что он от кого-то скрывается. Вел он себя довольно замкнуто, ничего о себе не рассказывал. Но потребность в общении у него все-таки была, и нам он охотно рассказывал свои впечатления от здешней жизни.

Во-первых, объяснил все еще актуальную практику похищения людей. От статуса и должности похищенного зависел и размер выкупа. За солдата — одна цена, за офицера — в три раза больше, а за священника — больше, чем за всех остальных. Мне стало лестно, что голова священника ценилась дороже остальных, но практически сразу я вздрогнул от осознания того, о чем действительно шла речь. Учитывая эти обстоятельства, нам полагалось оповещать военных и вызывать сопровождение, когда мы хотели выйти за стены храма. Даже прогулка, даже поход в магазин или на рынок — всегда нас сопровождали «люди в штатском». По этой причине мы предпочитали вовсе не выходить за стены храма, а за покупками просили сходить кого-нибудь.

Информация о похищениях не была выдуманной страшилкой, а имела под собой совершенно конкретные факты. О них сейчас не принято говорить, ведь информация подобного характера может привести к неприятным спорам. С другой стороны, какое может быть взаимопонимание, если существуют темные тайны, нерешенные противоречия. По моему скромному мнению, надо разбирать эти противоречия, честно подвергать их здоровой критике, признавать ошибки, и в этом находить большее доверие друг ко другу. Вот некоторая общедоступная информация о пострадавших священнослужителях, которая в дальнейшем может быть дополнена:

Прот. Сергий Жигулин (сотрудник ОВЦС) и свящ. Анатолий Чистоусов (настоятель Михаило-Архангельского храма г. Грозного, служил в Чечне с 21 марта 1994 г.) — 29 января 1996 года дудаевские боевики захватили их при исполнении пастырского долга. После восьми месяцев плена, содержания в бесчеловечных условиях отца Сергия удалось освободить. Отца Анатолия спасти не удалось.

Прот. Петр Сухоносов (настоятель Покровского храма в ст. Слепцовская (Ингушетия)) — в 1999 г. был похищен во время богослужения и убит.

Иером. Евфимий (Беломестный) (настоятель Михаило-Архангельского храма г. Грозного) и послушник Алексей Равилов — в августе 1996 г. произошло их похищение. В этом же году состоялось их освобождение благодаря спецоперации.

Иером. Захария (Ямпольский), староста грозненского храма Яков Рящин и сторож Колыбанов П.И. — были похищены боевиками в июле 1999 года прямо из грозненской церкви.

Игум. Антоний (Данилов) (настоятель храма ст. Ассиновской (Ачхой-Мартановский район ЧР)) — в ночь с 10 на 11 июля 1992 года было совершено издевательство над священником и над всеми, живущими при церковном дворе, грабеж ценностей прихода.

Свящ. Петр Макаров (настоятель храма ст. Ассиновской) — 27 марта 1999 года в 3:00 неизвестными под угрозой применения огнестрельного оружия был похищен. 27 мая был освобожден из плена, вместе со свящ. Сергием Потаповым, захваченным в апреле.

Свящ. Александр Смывин (г. Грозный) — в 1995 году был избит, лишен квартиры и всего имущества, чудом избежал смерти.

Когда я стал узнавать о мытарствах наших священников, на душе стало как-то неспокойно. Не столько за себя, сколько за свою жену, и эта тревога долго потом не покидала мое сердце. Может быть, чтобы не нервничать, нужно было увезти жену в более безопасное место, к ближайшим родственникам, но практическая составляющая приходской жизни диктовала свои правила. На клиросе петь было некому, и с выпечкой просфор я бы тоже один не справился, да и, в конечном счете, просто поговорить было не с кем, так как служба один-два раза в неделю, а во все остальное время ты заперт в четырех стенах, не видя никого, за редкими исключениями.

Дальше мы стали расспрашивать у нашего завхоза о состоянии храмов, которые были поблизости, и удивлялись поначалу от сказанного, а потом и сами убедились в истинности его слов. В одной из станиц храм разбомбили во время военной операции, и теперь он, оставленный без присмотра, был превращен в отхожее место, с разными оскорбительными надписями на стенах. В некогда полностью казачьем поселении теперь почти не осталось русского населения, в связи с чем присматривать за полуразрушенным храмом было физически некому. Также некому присматривать было и за храмами-часовнями, построенными внутри военных частей. На момент моего присутствия в этих частях личный состав был практически полностью из мусульман. При этом на одном из центральных мест располагались небольшие, но с церковным вкусом построенные храмы-часовни.

В другом поселении, где мы побывали, еще остались престарелые русские жители, которые ухаживали за своим домовым храмом. Для них было привычным, а для нас диким, что другие местные жители обкидывали храм комьями грязи практически ежедневно. Кроме того, некоторые специально привозили бытовой мусор и высыпали его под стены храма. После службы мы вместе сидели за обеденным столом, и я много спрашивал их, и не мог понять, как они смогли привыкнуть к такому. Уже потом, спустя время я стал понимать, что их терпение — это единственно возможная форма поведения, выстраданная горьким опытом. А опыт местных жителей необходимо уважать. Тем более что мы с женой находились под охраной за стенами храма, а они — непосредственно в исламской среде, и без всякой защиты. Хотя я и был возмущен положением наших храмов, но говорить прихожанам ничего не стал, все еще пытаясь понять сложившуюся обстановку.

Также мы побывали и в другой станице, где концентрация русского населения была больше, чем во всех остальных местах. На домовую церковь постоянно совершались нападения. Били стекла периодически, кидая камни, бросая петарды или стреляя из оружия. Несколько раз в ночное время забирались на крышу храма и спиливали кресты. Прихожане храма, среди которых были и люди помоложе, привыкли терпеливо восстанавливать поврежденное имущество. Приезжая к ним на службу, я видел их бесконечно грустными (наверное, это были только мои субъективные ощущения), и мне всегда хотелось что-то предпринять, изменить эту ситуацию.

Обстановка, связанная с моим храмом, была примерно та же самая. Только у нас, видимо, стекла решили не бить и поэтому кидали камни в стену, отчего в кирпичной кладке появлялось все больше и больше выбоин. Постепенно мы привыкли. Почти каждый день с утра брали ведра и тряпки, и шли оттирать окна храма, которые выходили на улицу, от плевков и грязи. Говорят, что человек ко всему привыкает, но это утверждение верно в случае своих личных страданий. В случае же чужой боли, мне кажется, привыкание невозможно.

Из рассказов наших прихожан мне стали более понятны причины почти полного отъезда русского населения из Чечни и Ингушетии. Согласно моим наблюдениям, на территории республик осталось около 2 тысяч человек русского населения из 300 тысяч, проживавших на момент 1991 года. Выезжали целыми поселениями, вынужденно, из-за реальной угрозы жизни. То в одном, то в другом поселении начинались погромы, и массовые расстрелы русского населения. Последовал массовый исход. В одной станице стали ходить по дворам и стучаться в калитку. Кто открывал двери, или у кого было не заперто — были расстреляны. Тогда за один день убили порядка 30 человек.

Выезжая из республик, люди нередко отдавали свои дома и квартиры в уплату за переезд. А иногда отдавали просто так, чтобы не трогали и дали беспрепятственно уехать. Некоторым из-за отсутствия родственников и средств переезжать было некуда, и люди решались остаться на своих местах. Приходилось выносить во двор все, что было в доме, оставляя только голые стены. Мебель, утварь, люстры, ковры — если вещи стояли возле двери, то это означало согласие отдать все, что есть. Это была просьба оставить в живых обитателей этого дома. Тогда людям было очень страшно. Если тебя и не убьют, то в любой момент могут поиздеваться, и потом за это никому ничего не будет.

Прошло время, и хотя жизнь стала более цивилизованной, отношения между людьми оставались напряженными. В незначительном остатке русского населения продолжали видеть белых ворон. Происшествия не прекращались, и люди, разочарованные от хождения по инстанциям, стали обращаться, в том числе, и ко мне. Отчасти, это было продиктовано аналогичным механизмом, существовавшем в кавказской среде. Некоторые проблемы, действительно, мог решить мулла и совет старейшин. Они улаживали вопросы кровной мести, конфликты между семьями, и даже могли отучить от вредных привычек. Я видел, как делегация из исламского духовенства приходила в дом к пьющему человеку, и проводила с ним профилактическую беседу, после которой тот произносил клятву на Коране и обещал, что откажется от пагубной привычки.

У меня же не было подобного механизма. Но и сидеть сложа руки было невыносимо. В алтарный помянник я старался записывать всех, кто нуждался в молитвенной поддержке, и список день ото дня становился все больше. Разговоры с начальством ни к чему не приводили, и сводились в основном к тому, что никакой проблемы нет. Все это было для них нормой.

Может быть, человек с детства привык к стремянке посреди коридора, и уже не замечает, что она перегораживает половину прохода. Приходящие в гости люди спотыкаются о стремянку, пытаются убрать с дороги, но человек убедительно говорит о ее необходимости. Если очень надо, то пройти можно и боком, ведь она стояла здесь всегда, и не нам ее убирать. Именно поэтому мне, впервые споткнувшемуся о стремянку в темном коридоре, было трудно поделиться своей болью с теми, кто не замечает никакой стремянки. Но если не замечать проблему, она от этого не решается. Если игнорировать заболевание, то болезнь не исчезает сама собой.

Все понимал и ни на что не закрывал глаза только атаман нашего поселка. Он был практически на каждой церковной службе, и часто задерживался после нее, чтобы поговорить с бабушками о насущных проблемах: кому-то привезти зерно, починить калитку, застеклить битые окна. С хозяйственными вопросами все обращались к нему, и атаман никогда не отказывал. Он тоже прошел горнило испытаний: его родных похищали, сам был похищен и, избитый, сидел в подвалах без надежды на освобождение. Все это не сделало его отстраненным или надломленным. Напротив, атаман старался быть в курсе всех событий, старался помочь, строил планы и не ослабевал в своей воле к жизни. С чеченцами всегда разговаривал на равных, так как хорошо знал их язык, и поэтому мог лучше видеть обстановку. Ты оказываешься в уязвимости в среде, где знаешь только один язык, а другие, напротив, знают два языка. Из-за этого мы с атаманом неоднократно попадали в неприятные ситуации, когда нам говорили гадости, думая, что никто из нас не знает чеченского. Далее разговор продолжался на повышенных тонах, теперь уже на чеченском языке, и порою доходил до взрывоопасного состояния.

Общение с местными этим, конечно же, не ограничивалось. Исходя из общепринятых норм вежливости, мне, как представителю духовенства от национального меньшинства, полагалось поддерживать хорошие отношения с духовенством национального большинства. Поэтому в первую очередь мне необходимо было познакомиться с имамом района и оповестить его о моем назначении. Мне было важно узнать официальную позицию о положении нашего храма, а именно: есть ли претензии по вопросу существования храма; не мешает ли колокольный звон; как они смотрят на крестные ходы. Все это необходимо было обговорить заранее не из-за страха, а чтобы избежать недопонимания. Конечно, отменять колокольный звон и крестные ходы я вовсе не собирался в случае негативного к ним отношения. Просто нужен был визит вежливости, для свидетельства о готовности к диалогу.

К имаму нашего района мы с атаманом пришли в назначенное время. Мне было любопытно поближе увидеть исламское духовенство, тем более в обстановке, где абсолютное большинство исповедовало ислам. Тут они существовали в условиях самодостаточности, так сказать, свои среди своих. Имам встретил нас в медресе при мечети, и с первого взгляда напомнил мне наших священников. Немного полноватый, с румянцем на щеках и с некоторой хитринкой в уголках глаз. Музыкальный, артистичный голос, национальная одежда с красивой вышивкой, в общем, типаж, как и у нашего духовенства. Только религия другая.

В сопровождении старейшин имам принял нас в кабинете и был довольно дружелюбен. В его понимании у нас свой путь, а у них свой, и всякое посягательство на христианский храм он считает неправильным. В действительности посягательств на наших прихожан он сомневается, и в нынешней обстановке считает пострадавшей именно свою сторону. Он до сих пор боится за себя и за свою семью, но эта ситуация нормальная, и я тоже должен буду постепенно ко всему привыкнуть.

Уже попрощавшись, при выходе один из старейшин пошутил, что на Кавказе даже у священников всегда было три жены, по исламскому образцу. Я же вежливо отказался от такого предложения. Позже мне пришлось убедиться в истинности этих слов, так как опыт показывал, что именно таких священников — женившихся дважды или трижды, и по сей день отправляли в отдаленные уголки Северного Кавказа для служения. Наверное, чтобы не афишировать их канонические препятствия к священнодействию.

В дальнейшем мне стала видна особая забота главы республики об исламском духовенстве: программа по строительству мечетей, жалованье для священнослужителей, подарки в виде новых машин. И эта забота, я уверен, была для них хорошим подспорьем, сглаживала многие недопонимания. Нам же необходимо было искать другие пути и учиться выживать даже без всякой зарплаты.

Проанализировав ситуацию и не найдя поддержки и понимания в различных инстанциях, я решил делать личные записи и описывать в них все происходящее. Потом по мере накопления материала стал публиковать их в открытом интернет-пространстве, не скрывая ничего под маской анонимности, всегда подписываясь собственным именем. Места происходящих событий также не скрывал. Поначалу реакция интернет-аудитории была довольно сдержанной. Некоторые вовсе не верили в истинность описываемых событий и считали меня провокатором. Но потом, постепенно вдумавшись в ситуацию, проявляли сочувствие и предлагали какую-либо помощь. А уж выехавшие из Чечни и Ингушетии в годы военных действий все прекрасно понимали и благодарили за то, что хоть кто-то решился говорить на эту тему.

Спустя время последовала и реакция из епархии. Мне позвонили и жестким тоном потребовали убрать все публикации. Нам с женой предписывалось незамедлительно собрать свои вещи и явиться в епархиальное управление для дальнейшего разбирательства. Получив это известие, мы находились в растерянности, но все же, взяв себя в руки, собрали вещи, которые уместились в одну сумку, и попросили атамана отвезти нас на вокзал. Атаман тоже расстроился, всю дорогу молчал, и как мне показалось, не поверил, что причиной нашего отъезда стали те самые публикации.

Добравшись до епархиального управления, мы окунулись в события, развивающиеся с бешеной скоростью. Из-за напряженной атмосферы все казалось туманным. В груди давило чувство вины за какой-то свой злодейский поступок, казалось, будто я серьезно виноват, так как столько людей теперь расстроены и злятся на меня. Очень похоже на ту ситуацию, когда ребенок в семье, где родители разводятся, берет всю ответственность на себя, и во всех проблемах видит себя виноватым.

Вот меня уже приглашают на епархиальный совет из авторитетных священников и ругают за публикацию статей без благословения. Укоряют, что не ерунду всякую надо было писать, а больше молиться и поститься, и все время спрашивают: зачем ты это написал? А я не понимаю их, почему они это спрашивают, ведь для меня ответ является очевидным: из-за невыносимости видеть, как страдают другие люди. Мне тяжело было наблюдать и ничего не делать. Никакой другой причины не было.

Стоя в кабинете, я думал о своей жене, которая плакала все это время в коридоре, и стал просить, чтобы ей дали возможность тоже присутствовать, но мне ответили отказом. Достаточно отчитав, епархиальный совет пришел к заключению: мне нужно написать прошение о почислении за штат по собственному желанию, что я и сделал. В тот момент не хотелось ничего доказывать и объяснять, потому что моральных сил уже не оставалось. Убедившись, что мы с женой полностью раздавлены, нам сообщили, что переводят нас на многоштатный приход в небольшом городке. Кроме того, нам запрещается говорить обо всем произошедшем, под страхом еще большего наказания.

На фото: священник Анатолий Чистоусов, убит боевиками в январе 1996 г.

Читайте также:

• Наблюдая сквозь битые стекла (окончание)

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: