Ахилла

Из дневников писателя Владимира Короленко:

1897. 13 февраля (1 февраля).

Долго разговаривал с деревенским нигилистом, Ив. Матв. Кульковым. Старик 73 лет, седая борода, слезящиеся глаза, говоря часто плачет, старчески захлебываясь. Но голос выразительный, густой и гибкий, выразительная мимика и жестикуляция. Одет в полушубок нагольный, и по первому взгляду — представляет самого обыкновенного серого мужика. Но это голова — замечательного по-своему человека, сельского Вольтера и вольнодумца. Выучился грамоте у прадеда (дед был неграмотный), до 40 лет не пил ни капли водки, был необыкновенно набожен. «И даже, — говорил он мне, — бывало так, что в месячную ночь зимой выждешь в лес, в уединение того… и акафисты читаешь… Да, было, но давно прошло».

Начитан в свящ. писании необыкновенно, любит говорить по церковному. — «Завтра у нас праздник». — Да, говорю, воскресение. — «И Сретение, и потом начинается триодь и намек посту. Потом пойдет мясопуст, потом сыропуст, а уж там и пост. Значит, отвращайте взоры от житейского»… Всегда водился с духовенством. — «Был в Павлове отец Аврамий, протоиерей. Ну, умный был поп, настоящий. Ежели бы я с ним так вот заговорил, как с здешними, он бы меня подогом [посохом] вот как, подогом, да. Аврамий-то бы. Раз сказал я ему… А тогда мыслей то этих у меня еще не было, страшных-те, противуположных-те самых. А так. Вот читал Иоанна Лествичника, и там сказано: человек желает, например, почерпнуть из источника чистой воды и находит жабу. Как же, говорю, Аврамию-то, недоразумеваю я, отче, к чему это применить… Если к писанию… Погрозил он подогом-те и говорит: не вопрошай, говорит, больно умен станешь. Я бы у тебя и тот-то ум отнял… Значит, это гордость…»

Лицо его морщится, на глазах появляются слезы.

«Жалел меня, значит, Аврамий-те. Подогом-бы меня, дурака, подогом бы… А наши-те здешние что…

Так, только в свою пользу. Богачу-те о сребролюбии говорит, — значит не пожалей меня-то наградить…»

«Один-те не позволяет же мне много говорить: ударит этак по голове: не бай! Ну, а тот, — что хочешь. Приду к нему до обедни: дай 10 коп. на шкалик. — Что ты, ведь грех. А я ему: несмысленому и престарелому несть греха. Ну, и дает, чего поделаешь…»

«Качнулся» первоначально от жалости. — «Жалостлив я всегда был, всякую животную тварь жалел. Вот теперь взять доброго человека, — и тот, например, своего щенка жалеет, любит, зла ему сделать, например, там — не допустит. А тут, думаю, бывают такие случаи, зайдет, например, корова или телица молодая в лес, и вдруг на нее волк, припадает, рвет вымя. Она значит — молит, просит пожалеть ее, а он пуще припадает, терзает ее мучительно. Что же такое, как же Бог-то смотрит, свою тварь не жалеет» (всхлипывает).

«Теперь лошадь, — находится у человека. Мы ее не докормим, мы на ее переложим бремя, которое неудобоносимое, мы ее перегоним. Она значит от недокорму, от перелогу от нашего, от перегону устанет. Пойдет на гору, — поставит воз значит поперек, чтобы изволоком-те, изволоком! Изволоком-те ей легче, животной бедной. И вдруг завалится воз в канаву, сама она упала; и прибегу я с дубиной, начну ее, бедную, гвоздить, где чтобы мне убить ее больнее (всхлипывает опять). Господи, а ты-то что смотришь? Где ей будет награда, награда-то где?.. Издохла и все тут. Зачем же ты, Господи, ее создавал, на страдание то, на муку? Мне значит награда — а ей что! Вот отчего качнулся, дурак, темный! Не понимаю, недоразумеваю».

Плачет еще горьче и склоняет голову на палку.

«Мне, старому дураку, чтобы сейчас тут, награду ей, сейчас чтобы. Вот тогда ты, Господушка, у меня! Вот я бы к нему припал бы, не оторвался. А то борюсь, как Иаков…»

Смеется и плачет.

«Яков-те боролся с Богом, взялся значит, всю ночь возялясы. Ну, повихнул ногу-те все-таки… Не так же дался! Эх, эх… Что мне старому дураку будет…» (горько плачет).

«Давид говорит: делами руку твоею поучаюся. Вот — делами руку твоею, — хороший человек. А я писание читал, не то что делами руку… Пчела, например, летает от светка к светку, берет значит сок и с светка и с навозу — и делает приличное кушание (сквозь слезы — ироническая улыбка). А я подобен пауку (басом, глаза выкатываются, делаются сердитые). Паук теми-же светами питается, а делает противную паутину. Так и я окаянный: хорошие-те книги читаю, а не поучаюся, только вижу противуположно… О, Господи! А тут помирать надо. Что там-то будет? Огнь вещественный. А что такое огнь вещественный? Прииде к одному ангел небесный и говорит: знаешь ли вечный огнь, хочешь ли избавиться, положи во временный огнь руку на 3 часа. Положил. Терпел, терпел, ждет — когда ангел придет. А тот не идет. — Что ты, окаянный ты ангел. Забыл меня, что не идешь (подлая душа)! — Что ты орешь, грешный. Еще и полчаса не прошло. Вот что значит временный-те огонь. А то — вечный! Тоже у Иоанна Лествичника есть. Много он наболтал, Лествичник-те. По ступеням у него расположено, так в ступени 3-й рассказано это. Праведник один 30 лет спасался, все вопил: Господи, аще хощу, аще не хощу, имиже веси путями, спаси мя. Достиг до той степени, удостоился значит, что ангел небесный сам ему обед доставлял. Ну, раз приходит, — а обеда-те нету. Так, вроде как коты трапезовали, да пораскидали.

Крошки одни. Ну, собрал он кусочки-те, благословился и съел. Глядь, на другой-те день — уж и ничего нет. Что такое, чем согрешил? Вот ангел-те и говорит ему: тридцать лет ты взбирался, а теперь в самый попал опять в тартар. Вот! Правда-те! 30 лет все вопил. А тут и человека живого не видел, значит и покушения не могло быть… Гордость видно: что вот я вознесся до божией благодати… Да, отделяет нас от погибели самая тонкая перепонка» (опять улыбка).

«Две заповеди нас могут спасти: любовь к ближнему и вера. Трудно, а на одну нельзя облокотиться. Возлюбишь отца и мать — несть мене достоин. Веришь, — а дела те где?»

«Или теперь так: Христос распятие принял волею. Значит, да совершится по писанию. За что Иуду-те треклянут: трижды анафема! Ведь он значит содействовал предопределенному, без него ничего бы и не вышло… Ох-хо-хо! Так-то вот и грешишь, окаянный, Господи Иисусе. Дела твои воскресли, — верно (тоном пояснения: писания-те живы), да сам-то ты, милый! Сам-то воскрес ли, Господушко!..» (плачет).

«Николай теперь чудотворец. Чудеса творил. В Прологах (?) сказано: надо на собор ехать, — кто-то лошадям головы отрезал. Ничего, — святитель-то говорит, приставьте им головы, поедут! Приставили. Что ж ты думаешь, — покатили. Даром, что и головы-те перепутали: которая серая голова — на гнедую шею попала, которая гнедая — на серую! Волокут карету-те! Вот оно чудо! Это мог сделать, а стал против Ария-те говорить, — куда и слова-те девались. Не может так дополнить, чтобы значит смешать ересь ту. Этого-то вот, этого и не хватает, смыслу-те. Он его ключами-те, ключами-те вместо слов. Как же это? Хорошо?»

«О других-те святых и говорить нечего. Много дураков было! Он чудеса-те делает, по вере-то, а смыслу в голове не имеет. Вот тоже в Прологах есть. Был святой, делал чудеса по вере. И прииде к нему человек и вопроси: что, говорит, ваше преподобие, как понимать о Мелхиседеке: бог он или человек? — Бог, говорит. Бог, верно. Потому сказано: первосвященники по чину Мелхиседекову. — Вот и узнай об этом архиерей. Ах, говорит, не хорошо! Приехал к нему сам, принял благословение и говорит: вот что, ваше преподобие. Очень мне прискорбно: недоразумеваю я, как понимать о Мелхиседеке: бог или человек. Помолитесь, говорит, чтобы Бог вам открыл истину. Ну, тот стал молиться… Известно, благодать-те у него не отнята. Видит: идут значит праведники и между ними Мелхиседек, в числе же людей, а не в числе божества. — Человек, говорит, не бог. — А — то-то-о! — говорит архиерей (приставляет пятерню к носу). То-то и есть, ты чудотворец, а дубина… Не бог, не бог, а ты что зря наболтал!»

«Царство божие внутри вас. Мы-то Господушку хвалим, что он нас создал, а и он-те нас благодарит: спасибо и вам, что вы меня-те создали. Без вас и меня бы не было… Так вот все и думаю: то направлюсь на ум, все как следует вижу, то опять придет помешательство крови, — качнусь в противуположное».

«По вере бывает. Вот взять меня. Иду ночью-то, поздно. Подхожу к такому месту, которое для меня ужасно: громом человека убило… И стал про себя думать: как бы мне тут не испугаться. А луну-то этак тоненько прикрыло, облаком-то. Вдруг слышу — будто как на хвост кошке наступил. А на ту пору забылся, да вместо молитвы-то — матерное слово с языка и слети. И вдруг как замежджит, кошка-то, а не видно, чтобы пробегла из-под ноги, чтобы этак зашамтело. Тут я вспомнил: „да воскреснет бог и расточатся врази его“ (читает все заклинание, страшно выкатывая глаза и размахивая угрожающе руками). Бог за мя, кого убоюся!.. Ну и ничего не было больше…»

Вообще, как истый русский волтерианец, отрицая бога, — признает нечистого.

«Прежде хуже было, не было света истинного просвещения. Попы были волхвы. В Калязине была библиотека, книги были черномагия и прочие. Сунулся в ту библиотеку поп Савелов… начитался, пошел волховать. Была эта библиотека еще может от языческих народов, еще до Владимира Равноапостольного».

— Какой же силой волхвовал?

«Значит, нечистой силой. Ведь уж если есть Бог, должен быть и злой дух. Килы тоже привязывают, — это верно!»

Жизнию своей теперешней доволен. «Только бы жить: 7 сыновей, 32 внука, 3 правнука. Последнего сына женил». В прежние годы не видел радостей временной жизни. Теперь видит — в чтении книг. «Будто придут к тебе разные народы, умнейшие господа, и сядут, и станут говорить. Читал недавно про американца Жемса, который был из англичан простой человек и стал президентом» (Гарфильд)…

«Только бы и жить теперь. Да день-от мой смеркся… Смерть лезет. Ее бы и не надо, а тут она, проклятая».

Прожито.org

Иллюстрация: фрагмент картины Ивана Крамского

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: