Невеста Христова всегда, но всегда и блудница
13 января 2024 Сергей Дурылин
Отрывки из книги «В своем углу».
При епископе Евдокиме в Московской духовной академии были заведены особые печатные бланки для заявлений студентов, желающих постричься в монахи. Так и было пропечатано с оставлением нужных пустых мест для вписывания имени, отчества и т.п.: «Я, такой-то, с детства имея сердечное расположение послужить Богу в иноческом чине…» и т.д. Был какой-то юбилей Ключевского. Он приехал в Академию читать лекцию, а студенты приветствовали его. Он заметил, что многие, которые на предыдущей лекции были еще в светском, теперь одеты монахами. Выслушал приветствие, поблагодарил, и, раскланявшись, заявил в сторону «иночествующих»:
— Благодарю вас, господа. Поздравляю вас с тем, что вы приняли образ ангельский, — а к оставшимся светскими тотчас же промолвил: — А вас, господа, поздравляю с тем, что сохранили образ человеческий.
***
Она выстояла все службы Страстной недели. С пятницы на субботу подряд простояла утреню над плащаницей, «правила», и Великую обедню (с 2 ночи до 12 дня). Выстояла пасхальную утреню и обедню. Пришла домой (3 версты по Москве). Устала. И после рассказывала:
— Если б тогда мне сказали: «Вот там за дверью пришел Сам Христос и спрашивает тебя», — я бы сказала: «Потом. Дайте сперва выспаться!»
(«Она» — внучка знаменитой игуменьи Евгении (Озеровой). Благочестивая дама, вдова доктора. Слышал от Любови Ак., которой она сама рассказывала это на 1-й день.
Вот чувство перегруженного благочестия. О, как это знакомо! И не есть ли это… логический конец этого благочестия: так много всего начитано, напето, наслышано, навидено, ногами до боли настоено, что… Самого Христа уж и не надо бы: подождет.)
***
<…> Масленица. Некий немец все наблюдал, как русские целыми днями едят блины; наступил пост, в церквах начали читать мефимоны с молитвой «Господи и Владыко живота моего!». Немец слушал, слушал и резонно заметил:
— Русские — удивительный народ: они одну неделю очень много едят, а другую неделю ничего не едят, очень много ходят в церковь и там жалуются, что у них живот болит.
***
Поверить в Бога Отца легче, чем в Иисуса Христа; поверить в Иисуса Христа легче, чем поверить в Церковь; в Церковь поверить всего труднее.
Это я знаю по себе. Надо бы всегда в апологиях говорить: Невеста Христова всегда, но всегда и блудница, потому что нет Церкви без исторической церкви, а где историческая церковь, т. е. где люди и людское, там и блуд, и грех. Вот Бог и бросает нас… Я ничего прошлого не хочу. Господь Иисус Сладчайший преогорчил нас, ибо только так — в преогорчении — мы можем почувствовать Его сладость, которую перестаем чувствовать в сладостях мира сего, но в горечах этого мира — чувствуем легче. Я все помню Колины (Чернышев Николай Сергеевич (1898–1942) — художник, воспитанник и друг Дурылина. Арестован в 1941 г. и сослан в Казахстан) слова, что Розанов ближе к Церкви, чем Булгаков и Флоренский: те все хотят и то, и другое, и третье принести в Церковь, а Розанов понял, что нельзя принести, что надо выбрать навсегда или Церковь, или все остальное, и он потому говорит: «Не хочу Церкви: и выбираю остальное». Он — этим самым — ближе к ее существу, чем Флоренский и Булгаков, он знает то, чего они никак не могут понять.
***
Как басисто и «вкусно» говорят псаломщики и дьяконы «аминь» и как хорошо потом дома ужинать и чай пить, а жизнь скажет «аминь», когда наступит пора, так тихо, что еле услышишь, — и все будет кончено. Ни ужина, ни чая.
***
Левитан очень любил православную церковную службу и часто заходил в церковь к всенощной. Его поражало и пленяло своей красотой православное богослужение. Он находил бездну поэзии в вечернем сумраке малого и тесного храма, в огнях лампад, в тихом пении, в тонких струйках ладана, разносящихся по полупустой церкви, затихнувшей в полумраке. Живя в Плесе, он любил М.П. Чехову и часто вместе с ней хаживал в церковь на вечернюю службу. Старенькую деревянную плесскую церковку он перенес на картину. Это был русский человек, всею душею и всем талантом русский… Он любил русскую природу, как может любить ее только настоящий русский человек, выросший среди нее, и, как художник, ничего другого он никогда и не любил, кроме этой природы, этих берез, этих церковок, этого тихого звона над притихшими полями и перелесками. Он никогда не ходил в синагогу, но православия он не принимал, — и умно делал: он понимал, что для того, чтобы принять его, мало еще любить церковки, любить красоту и поэзию церковной службы, — нужно еще и многое другое…
— У нас был общий приятель Антон Антонович Грабье, чех. Он всем нам делал рамы на картины. С Левитаном они были приятели, Левитан его очень любил и дарил ему свои этюды. Их у Грабье было много, он гордился и дорожил ими. Вот что он сам мне рассказывал. Когда Левитан умер, Грабье поехал к нему в дом Морозова, где он жил. Входит в комнату в тот момент, когда Левитана какие-то евреи начали обряжать, как покойника. И вдруг, обряжая, нашли у него крест на шее: он его, оказывается, давно носил. Один из них сорвал крест и отбросил его с размаху куда-то на пол. Все это видел Грабье, он говорил, что не догадался тут же поднять крест и взять себе. Так что все это поразило его тогда.
(Слышал и записал от М. Нестерова — начало со слов, а 2-ую половину — слово в слово.)
***
— В том, что вы прочли, я не услышал вашего «Верую», — сказал Сергей Михайлович (Соловьев).
Я ничего не ответил.
Вас. Вас. (Розанов) говорил когда-то, что на «Символ веры» нельзя написать хорошей музыки.
Музыки я не пишу. А Сергея Михайловича я угостил бы стаканом доброго старого вина, если бы он у меня был. Каждый стих его теперь — «верую», каждое слово — «credo». Ему скучно, если никто не говорит о своих «верую», и он рвется в бой, вызывая на прения — меча камни из пращи своего собственного «верую». Меняя «Верую» славянское на «credo» латинское, потом латинское — на славянское, наконец, опять славянское — на латинское, он погубил этим «credo» в себе поэта; в ушах, вместо ваты, у него заткнуты кусочки «credo», и он может слышать что-либо только через них, и оттого слышит очень плохо. Он не носит очков, но в незримую оправу его незримого пенсне вставлено, вместо стекол, по «credo». Где не пахнет «credo», его носу не интересно нюхать. Не человек, а «Сredo» на ногах.
Мудрено ли, что, поэт, он ничего почти не сказал на поэму Макса, кроме того, что не все в ней благополучно по части «верую», и… мудрено ли, что так тяжело ему жить. Ибо и «лилия полевая» не нужна ему, потому что ее нет в «Символе веры», хотя нашлось ей место в Евангелии. Но тяжело не только ему, — тяжело и с ним: вот, вот придавит к земле камнем своего «credo», не разбирая, что давит — человек ли, былинку, лилию или небольшую книгу, где нашлось, при ее малом объеме, место для лилии полевой.
***
Есть сказочные русские писатели: Пушкин, Лермонтов, Тютчев, Фет, К. Леонтьев (восточные повести). В существование их в России едва веришь. Смотришь на липкую октябрьскую черноземную грязь, на старые заборы, на завалившиеся избы в деревнях, на каланчи и бывшие «присутственные места» в городах, на заплеванные хмурые полустанки, из каждой щели которых глядит белесая вошь, слышишь «мать твою» во все предметы видимого и невидимого мира, видишь широкие скулы, курносые обрубки, сенные бороды, бесцветные глаза, задыхаешься от густого, тягучего, черно-серого облака махорки, плывущего над Россией, обоняешь отвратительный рвотный запах самогона — и понимаешь, откуда взялись Салтыков-Щедрин, Помяловский, Глеб Успенский, Горький, Некрасов (и их критические alter ego — Чернышевские, Добролюбовы, Скабичевские и проч.); должны были быть! не могли не быть! неизбежны — при махорке, «матери твоей», воши, «присутственных местах», завалившихся избушках, широких, землистых скулах! Критики, говорят, объясняют писателей. Вот также махорка, вошь, самогон, сенная борода и прочее объясняют Глеба Успенского, Горького и проч., и проч. до Ив. Вольнова и «Деревни» Бунина (а также и всех критиков, их объясняющих). Вполне понятно. Но Пушкин, но Лермонтов, но Тютчев, но Фет, но К. Леонтьев — откуда? Кем и чем объяснить «Каменного гостя», «Ангела», «Silentium», «Измучен жизнью», «Пембе»?
Сказка. Чудесная сказка, снившаяся России.
Сказочные писатели.
