Ахилла

Из цикла «Письма из Америки».

По дороге Дэвид учил русский язык. Он уже довольно сносно произносил «товарич» и «пошел в зопу», в перерывах между лингвистическими экзерсисами пропагандируя странные коммунистические идеи. Я вяло защищал милый моему сердцу капитализм. От политических дискуссий нашу машину отчаянно носило из полосы в полосу, особенно если вел Дэвид. Пару раз мы пропускали нужный поворот, потому что Дэвид не обращал ни малейшего внимания на страдальческие вопли электронного навигатора «через милю поверните направо», потом «через сто футов поверните направо» и в конце концов обреченное «калькуляция нового маршрута». Когда мы очутились посреди поля, утыканного фанерками с кривыми буквами «Здесь Самая Сладкая Кукуруза», я решительно выгнал Дэвида из-за руля, настроил навигатор на русский язык и, злобно усмехнувшись, выбрал голос Ленина.

— Верной дорогой идете, товарищи! — картаво задребезжала адская коробочка.

— Что он сказал? — подозрительно осведомился Дэвид.

— Что ты мудак, — перевел я.

— Товарич мудак, — согласно повторил Дэвид.

— Ну и ладушки, — тронул я машину с места, — глядишь, к вечеру доберемся…

Мы держали путь к моей племяннице Марьяне. Правда, теперь ее претенциозно звали Джульетта с длинной непроизносимой немецкой фамилией. Это было совершенно в духе Марьяны, она верила: как корабль назовешь, так он и поплывет. Хотя до корабля она не дотягивала, в крайнем случае могла претендовать на двухвесельный ялик. Маленькая, худенькая, заводная, взбалмошная, — она до сих пор смертельно обижается, если по телефону, услышав ее голос, просят позвать кого-нибудь из взрослых. Она хватает в охапку своих троих детей и несется на детскую площадку, где, расстроенно всхлипывая, долго качается на веревочных качелях. Ее погодки-карапузы, два мальчика и девочка, ползают внутри желтых пластмассовых труб, иногда по-хомячьи шмякаясь на синюю резиновую траву. Настоящая трава в Неваде не растет, выгорает.

— Правительство боится потерять над нами контроль, — бубнил Дэвид. — Частная собственность себя изжила. Америка должна взглянуть на небо.

— А зачем? — я задрал голову. — Дождя не будет.

— Будет буря, — вещал Дэвид, — спасение человечества только в сакральных знаниях инопланетян.

— Промедление смерти подобно, — услужливо поддакнул навигатор. — Поворот через три версты.

Последние несколько месяцев Дэвид работал над своей грандиозной книгой, дикой смесью уфологических легенд и дремучего социализма. После того, как он ушел из профессоров в дровосеки, его обуяла тяга к творчеству. Он продал катер, годами ржавевший во дворе, и на эти деньги собирался издать автобиографический бестселлер под интригующим названием «Сверхбоги». В этой книге было все: звездолеты племени майя над бойскаутским лагерем, инопланетный имплант, удаленный из задницы юного Дэйва доктором Оякава, энергетический вампиризм первой жены, антидемократический заговор налогового управления, Баальбекская веранда под соседней синагогой, гибрид человека и пришельца в форме сержанта полиции, а главное — оптимистичная уверенность, что мир движется к катастрофе. Меня со всем этим примиряла некоторая доля здорового практицизма автора, желающего заработать на приближающемся конце света. Как говорит мой друг Рэй, у нас в Америке, слава Богу, слово «прибыль» еще не стало ругательным.

Мы неспешно катили на юг по захолустной штатной дороге вдоль проволочных электрических изгородей с мигающими надписями «Осторожно! Коровы!», мимо высоких блестящих силосных башен, стаек припаркованных пыльных пикапов у закусочных » Вафл хаус«, голубых церквей с солнечными батареями на крышах, как вдруг Дэвид на манер олененка Бемби потянул воздух расширенными ноздрями:

— Не пахнут!

— Ты уверен? — я тоже принюхался.

— Будь я проклят… — убитым голосом подтвердил Дэйв. Усы его опустились книзу. В солнечных авиаторских очках апокалиптически отразился убегавший назад церковный крест.

Если великому русскому писателю Ивану Бунину запах яблок был нужен для вдохновения, то великому американскому писателю Дэвиду Дэвидсону — чтоб не тошнило в автомобиле. Химические заменители на Дэйва не действовали. Поэтому по всем задним сиденьям нашего микроавтобуса, как да по тарелочкам, весело перекатывались румяные яблочки «макинтош». Сейчас натуральные источники бодрости, очевидно, подвяли и прекратили живительную эманацию.

К счастью, мы вовремя заметили на обочине прислоненный к столбу лист картона с неумело нарисованным эппловским огрызком и указующим перстом. Узкая гравийная дорожка привела нас к безлюдной ферме. Несколько сараев, обросших вьюном, куча полуразваленных дощатых домиков. Вряд ли здесь торговали компьютерами. Очередной перст на широко распахнутых дверях щелястого амбара приглашал в таинственную полутьму. Внутри обнаружился исцарапанный письменный стол с незапертым красным ящиком для голосования. Сбоку на земляном полу громоздились небольшие, вроде корзинок, коробки с вожделенными яблоками. Рукописная инструкция на парткомовском ящике требовала опустить деньги в щель, а затем сделать соответствующую запись в журнале учета. За одну коробку яблок красный ящик просил три доллара. Для особо тупых покупателей прилагался калькулятор, намертво приклеенный к некогда полированной столешнице. Я восхищенно потыкал кнопки. То есть за деньги они не волновались, а вот копеечный китайский калькулятор кто-нибудь упереть мог!

Мы заплатили за четыре коробки. С любопытством раскрыли журнал учета — школьный блокнот с «Хелло Китти» на обложке. Первая же запись поразила меня в самое сердце. Крупным почерком было аккуратно выведено: «Яблоки ваши дрянь. Платить не позволяет пролетарская совесть». После следовало явно не относящееся к бизнесу восклицание «Том, ублюдок, найду — ноги оторву!», несколько деловых записей и ожидаемый ответ ублюдка Тома: «Ты и задницу свою двумя руками не отыщешь!» Так оно и продолжалось на всех трех страницах — скучные бухгалтерские цифры приятно разнообразил живой обмен репликами между неуловимым Томом и повелителем яблок. Правда, встречались и загадочные записи. На прошлой неделе некто Ланита приобрела одну коробку и гордо добавила: «А королевы не какают!»

Я внес в журнал нашу покупку. Дэвид подумал и приписал: «Короли тоже».

Оставить такой замечательный журнал было выше моих сил. Я сунул его под мышку, мы подхватили за проволочные дужки наши корзиночки, повернулись к выходу и замерли.

Прямо на нас глядело черное дуло ружья.

Винчестер. Двадцатый калибр, — всплыло в мозгу. — Мамочки мои…

Сфокусировавшись на стрелке, я испугался еще больше. Это было невозможно, как сочетание вишневого варенья с солеными огурцами. Смертоубийственное оружие сжимал натуральный хиппи. Старый, облезлый, пестрая бандана, кожаная безрукавка, розовые заплатки на расклешенных джинсах, фенечки на шее, дети цветов, «make love, not war», всеобщее братство в дурмане марихуаны. Честно говоря, я думал, что их уже практически не осталось, вымерли, как кистеперые рыбы из мелового периода. Оказывается, еще всплывают на поверхность. С ружьями вместо гитар.

Хиппи подошел к столу, выгреб из голосовательного ящика купюры, рассовал их по карманам, выхватил у меня блокнот, бережно положил его на место, а затем вдруг выронил «винчестер» на землю, молитвенно сложил ладошки и спросил:

— Харе Кришна?

— Кришна харе! — машинально отозвался Дэвид.

— Тогда пошли, — сказал хиппи и покачнулся. Он был здорово пьян.

— А ружье? — на всякий случай уточнил я.

— А и хер с ним, — махнул рукой хиппи, — все равно не стреляет. Тут один ублюдок повадился…

— Мы в курсе, — кивнул Дэвид.

— Рот фронт! — крикнул хиппи. — Дайте миру шанс!

Мемфис жил в одном из дощатых домиков. Это его так звали — Мемфис. Как город. Или город — как его. От зверской крепости ржаного самогона мысли слегка путались. Мы сидели за неструганным столом под портретами Че Гевары и Ленина. На лбу Ильича были выведены серп и молот, подпись снизу портрета озадачивала: «ЩЫЛБЯ».

— Чего там написано? — в сотый раз спрашивал Мемфис.

— Хренота какая-то, — честно уходил я от ответа. Видимо, неизвестный художник просто надергал из словаря экзотические русские буквы.

— Дурак ты, хоть и из России, — ласково подливал самогону Мемфис. — Там написано, что все люди братья. Там написано, что мы с рождения свободны, как койоты под звездами. Что кроме любви ничего нам не надо, а кому надо — тот байстрюк и империалист.

— А гребаное правительство… — подхватывал Дэйв.

— Правительство! — гудел Мемфис. — Поцелуй меня в задницу, вот это что, а не правительство.

Кажется, они нашли друг друга.

Когда-то на этой ферме была настоящая коммуна, никакой частной собственности. Романтики-социалисты со всей страны летели на притягательный свет библейской справедливости. Работали много, жили весело. Общие детишки вольно бегали между амбарами. По вечерам приторный сладковатый дымок «Мэри Джейн» окутывал хипповый колхоз. Гимном человеческому счастью разносился в сумерках гитарный перезвон песни Битлс «All you need is love». Бизнес, как ни странно, процветал. Коммуна богатела. Дети росли. Они уже не хотели счастья для всех. Они хотели счастья для себя. Завелись ревизионисты и среди старожилов. И однажды на сходе решено было все поделить поровну и разбежаться. Что ж, обычная грустная история несбыточного Города Солнца. Коммуна пала не под пушечным обстрелом роялистской гвардии, коммуну погубили зеленые бумажки с изображениями президентов.

Мемфис никуда не уехал. Не то что бы он яростно не смирился с поражением и начал партизанскую войну, пуская под откос молоковозы на хайвеях. Ему было лень менять место.

— Мы деревья! — проповедовал Мемфис. — Наша судьба — это ствол, а возможности — это ветки. Мы рождаемся могучими секвойями, наши верхушки упираются в облака, наши ноги врастают в глубь земли на милю, мы можем все, мы можем стать астронавтами и брокерами, и даже — трахнуть королеву красоты штата Кентуки! Каждая ветка обещает нам желтую кирпичную дорогу к замку Барби и Кена на изумрудной лужайке. Или к Золотой медали Конгресса. Но годы идут, и внезапно ты понимаешь, что уже никогда не станешь квотербэком «Кливлендских Коричневых». Это отмерла одна ветка. А потом умрет еще одна. И еще. Вы слышали о дереве принятии решений?

— Компьютерный алгоритм, — сообразил экс-профессор. — Расчет по статистическим вероятностям.

— А я говорю о дереве невозможностей, — продолжил Мемфис, широко раскидывая руки в стороны. — Высыхают наши ветви. Скоро на макушке останется единственная слабенькая веточка, она будет жалобно тянуться к солнышку, дрожа от слабости, эта наша самая последняя возможность… — Мемфис пошевелил растопыренными пальцами.

— Возможность мыслить? — попробовал я угадать.

— Попасть в унитаз? — сострил Дэвид.

— Берите выше, — торжественно воздел длани седой хиппи, — наша веточка — это возможность плеснуть в стакан муншайна на два пальца, выпить и повторять эту процедуру до скончания века.

Мемфис гнал самогон исключительно из протеста и во исполнение святого конституционного права на тридцать галлонов не облагаемого налогами пойла. Муншайн означает лунный свет, и я уже был близок к полному затмению, когда Мемфис неожиданно рухнул на пол и пополз к ободранному полосатому дивану. Рядом лежала на боку зеленая стиральная машина «Дженерал Электрик», сверху телевизор «Зенит» в треснутом корпусе, старинный видеоплеер «Бетамакс», рождественский сосновый венок, жестяная табличка «Мы закрыты», маленький круглый розовый аппарат для продажи леденцов, раскрашенная гипсовая настольная лампа в виде имперского орла, медная китайская кастрюля «фондю», Микки Маус — копилка, электрический массажер для ног, пожелтевший журнал «Яхты», собачий ошейник с фальшивыми рубинами, пластмассовые рога буйвола в натуральную величину, набор гаечных ключей «Крафтсман», зажигалка в виде Мерлин Монро со вздутой юбочкой, банка автомобильного масла, статуэтка египетского бога Ра, детский самокат, и апофеозом всего — многорукий, как Шива, кальян.

Хиппи нашарил что-то под диваном, вскочил и блуждающим взором окинул свою вселенную. Дэвид побледнел. В руке Мемфиса блестело полуметровое мачете.

— Хампти-Дампти сидел на стене, — взмахнул он страшным оружием.

Мы замерли.

— Хампти-Дампти свалился во сне, — лезвие опустилось на голову бедного Микки Мауса. По полу весело затанцевали однопенсовые монетки.

Мы тихо двинулись к выходу.

— Хампти-Дампти упал головой, — разлетелся на осколки орел.

— Хампти-Дампти идет за тобой!

После этих слов мы с Дэвидом, толкая друг друга, рванули изо всех сил. За нашими спинами революционное кубинское мачете крушило буржуазные ценности, а мы, мгновенно впрыгнув в машину, лихорадочно искали в темноте выезд из царства справедливости на ужасную, злую, бездушную, но такую родную капиталистическую дорогу. Наконец, нам удалось выскочить на бетонное покрытие, но легче не стало. Фары упирались в густую ночь. Я напряженно вглядывался вперед, стараясь не уехать в кювет. Получалось плохо. Проехав несколько миль, стало ясно, что так мы доедем только до первого патрульного. Дэвид уютно свернулся на пассажирском сиденье и всхрапывал во сне. Мне стало грустно. В этот час, вместо того, чтобы пьяно трястись в железной коробке, хорошо было бы прижать к груди теплую, сонную, пушистую кошку с прекрасными голубыми глазами, сесть в мягкое домашнее кресло, включить электронную книжку… Я свернул в какие-то заросли, заглушил двигатель, перелез назад и с облегчением провалился в нирвану.

Разбудило нас солнце.

Мы одновременно, как птенцы мифического грифона, вытянули взъерошенные хохолки и застыли, пораженные открывшейся панорамой.

Наш микроавтобус расположился на холме. Под нами раскинулся парк. А между кустов и деревьев лежали большие картонные коробки. С наклейками и без, белые, синие, коричневые, квадратные, прямоугольные… Десятки, сотни коробок. Прямые рассветные лучи исчертили пространство длинными конструктивистскими тенями. Внезапно верх одной из коробок раскрылся, и изнутри показалась грязная человеческая голова. Так бутон раскрывает широкие лепестки навстречу солнцу, так подсолнух подставляет светилу шершавые черные семена. Недалеко распустилась еще одна коробка. Тут и там выскакивали мужские и женские головы, и вскоре весь дивный сад расцвел диковинными цветами. В торжественном косом золотом свете пестики и тычинки расслабленно переговаривались, не спеша покидать нагретые лежбища. Живые, но уже высохшие веточки дерева невозможностей.

Я перебрался к рулю и медленно сдал задним ходом, пока волшебный парк бездомных не скрылся из виду.

Мы молчали. Молча подъехали к заправке, молча по очереди приняли душ, получив от клерка ключ с огромным неприличным фаллосоподобным брелком, потом так же молча подрулили к итальянскому ресторану «Оливковый сад». Искать что-нибудь другое не было желания. Устроились на террасе. Дэвиду вздумалось для начала заказать греческий салат. Я предпочел спагетти с соусом альфредо. Девочка-официантка показала на салфетке с картой Италии откуда родом ее бабушка. Дэвид недовольно отложил вилку:

— Это не греческий салат.

— А какой? — испугалась девочка.

— Оливок должно быть шесть — три темных и три зеленых.

Через секунду оливки покоились на блюде.

— Где козий сыр? — требовал Дэвид. — Почему перец не кайенский? В этом салате греческого как рок-н-ролла в сиртаки.

Он не капризничал. Он просто серьезно, как и все американцы, относился к еде. Заключенные в тюрьме очень серьезно относятся к словам, а американцы — к тому, что им подают на стол. Измену родине простят, но недожаренный стейк — ни за что в жизни.

Официантке на вид было лет шестнадцать. Она раскраснелась от непрестанной беготни на кухню.

К нашему столу подползла настоящая игуана и немигающе уставилась на Дэвида. Я уверен, будь она размером покрупнее, как ее доисторические предки, она бы его съела. Следом выбежала микроскопическая девчушка в католической школьной форме — блузка, клетчатая юбочка, гольфики. Она взяла игуану на руки и стала ей выговаривать, по-детски шепелявя:

— Вилли, я же тебе говорила не ходить на террасу, а ты не слушаешься, а нас заругают, а маму заругают…

Официантка еще больше раскраснелась:

— Извините! Мне не с кем было сегодня оставить дочку, я знаю, что это не по правилам…

Католическая девочка доверчиво повернулась к Дэвиду:

— Вилли не кусается. А я попаду в рай?

— Что? — поперхнулся Дэвид.

Оказалось, у них в школе есть специальная полочка в классе, на которой стоят кружки. У каждой ученицы своя кружка. Сестры-монахини зорко следят за поведением воспитанниц, и за всякое прегрешение опускают в кружку черную деревянную палочку. Один грех — одна палочка. У нее уже полная кружка тяжелых грехов. Особенно за прошлую неделю, когда она треснула библией по спине противную Катрин. И самое главное, никто эти палочки не убирает.

— Ты обязательно попадешь в рай, — авторитетно вмешался я и пнул замешкавшегося Дэвида под столом.

— Да-да, я обязательно поговорю… — невпопад включился Дэвид.

— С Господом? — распахнула глаза девчушка.

— А то как же, — подтвердил я.

— Вилли! — воодушевилась девчушка. — Усатый мистер поговорит с Господом, и мы с тобой попадем в рай! Вот здорово! — она на одной ножке упрыгала прочь.

Дэвид выгреб из карманов всю наличность и положил под блюдо с псевдогреческим салатом. Вышло прилично. Я добавил столько же.

Мы снова катили на юг под мудрым руководством навигатора с левыми взглядами. Внезапно Дэйв раздраженно постучал ладонью по подлокотнику кресла:

— А вот у вас, ребята, при социализме такой проблемы с салатом никогда бы не было! Разумный порядок, основанный на чувстве ответственности!

Мне пришлось согласиться. Все верно, не было при социализме проблемы с греческими салатами в итальянских ресторанах. Всякие разные мелкие проблемы, бывало, случались, а вот эта — никогда.

— Вы, ребята, спутник запустили, — понесло Дэвида, — не без помощи инопланетян, разумеется. Теперь вопрос: почему они не помогли Штатам?

— Комми с Альфа Центавры?

— Потому что нет в Америке разумной жизни!

Я с уважением посмотрел на профессора. Постулат, конечно, спорный, но каков замах…

— Есть деньги, политика, законы и автомобили. А разумной жизни нет. Американский социум похож на муравейник. Суетится, подчиняясь инстинкту. Только он другой — инстинкт жадности. Суетится, пока из космоса не опустится гигантский железный башмак. В России было не так. Вы, ребята, сами не понимаете, что разрушили. Вы убили мечту.

Спорить не хотелось. Я устал объяснять ему, что я не разрушал социализм, не запускал спутник, не сажал диссидентов, не протестовал на Красной площади, не изобретал водородную бомбу. Я, в основном, пил «Агдам» и читал Апулея. Хотя нет, разрушал… Однажды мы с друзьями в пустом актовом зале института залепили букву Ч на лозунге «Наша учеба — пятилетке».

Оставалось всего несколько миль до Марьяниного дома, когда мы заблудились. Ленин заунывно повторял, что сигнал потерян или что надо немедленно развернуться. Вероятно, назад к истокам. Мобильные телефоны не работали. Атлас дорог как продвинутые юзеры электроники мы с собой не взяли. Вокруг расстилалась пыльная высохшая земля с клочками неизвестной науке растительности. Невысокие холмы на горизонте даже и не думали приближаться, однако, слава Богу, и не удалялись. За ближним холмиком вдруг мелькнул американский флаг. Я радостно крутанул руль вправо, и мы подъехали к шикарному кирпичному дворцу. Перед трехэтажным фасадом торчал флагшток. У бассейна скрежетала маленькая бетономешалка, забавно раскрашенная под пчелу. Здоровенный потный негр в джинсовом комбинезоне шуровал лопатой, наполняя тачку жидким раствором.

Дэвид хмуро отвернулся. Он не любил черных. Самые предубежденные люди, считал Дэвид. Слово «расисты» он тоже не любил и заменял его эвфемизмом «предубежденные».

Я вышел из машины и подошел к пчеле. В тот же миг из открытого окна особняка раздался молодеческий посвист с переливами. Но вместо Соловья-разбойника в окно высунулся жестяной рупор формена-бригадира:

— Ланч полчаса! И чтоб никакого пива!

Негр посмотрел на меня, бросил лопату, потянулся и неспешно, прямо в замызганном рабочем комбинезоне, погрузился в нежную голубую воду, так что над поверхностью осталась торчать только его лысая бегемотья голова. Я ошарашенно раскрыл рот.

— Шестнадцать тонн, — пробулькал бегемот. — Каждый день я ворочаю вот этими руками шестнадцать тонн гребаного цемента.

— Хозяину-то не понравится, — я показал на грязные водяные разводы.

— Пошел он в жопу, — с африканской прямотой ответила голова. — Пускай платит больше.

Возразить было нечего. Я спросил, как найти улицу Снежную. Ну и название. Не иначе, назывателя хватил тепловой удар.

— Дуй на запад, у заправки дядюшки Джо налево, потом до кондитерской Долли Бенсон, а у банка, где раньше была зубодерня кривого Эдди, повертывай нос на север. Если заглянешь к Джо, скажи, что Дэрелл ему рыло начистит. Он знает, за что. Дэрелл это я.

Абсолютно счастливая Марьяна тарахтела со скоростью принтера, через слово вставляя like — «как»:

— Я ждала-ждала и как приготовила обед, мне Тэд как позвонил, я как ему сказала, что гости, он как обрадуется, как словно не знал, а Джошуа как стукнет Джастина…

На улице Снежной стоял только один дом. Улицы, впрочем, и не было.

Серое дорожное полотно убегало в направлении Лас-Вегаса. Кое-где вдалеке краснели черепичные — для защиты от бешеного солнца — крыши соседей. Марьянин дом нам понравился: огромный, с детской площадкой, бассейном, даже с надувной крепостью-батутом на заднем дворе. Мы из вежливости немного там попрыгали, затем вместе с Марьяной обошли дом по периметру. Удивила нелепая низкая пристройка, сляпанная из старых окон. Марьяна обронила: «Это коконина квартира». И кто такой этот коконя?.. Карапузы семенили следом. В сотне ярдов от основного здания высилось страннейшее сооружение. Ослепительно-белый купол в угловатых ребрах внешнего деревянного каркаса. Дэвид, увидев купол, побледнел от волнения. Это была цель нашего путешествия — Интегратор.

Его возвел отец Тэда, Марьяниного мужа. Иммигрант из Германии, инженер-самоучка, он работал сначала в Детройте на заводе Форда, который, как известно, терпеть не мог людей с формальным образованием. Они, мол, слишком зашорены, не умеют думать outside of the box — снаружи коробочки, так сказать. Джордж умел. Он фонтанировал идеями. Он разрабатывал инерционные ремни безопасности, поворотные фары, вариатор для стеклоочистителя, датчики колесного давления, когда об этом никто и не помышлял, — и все его идеи отвергались одна за другой. Автомобильный конвейер был рассчитан на делание денег, а не на пустое изобретательство. От тоски он смастерил в подвале антигравитационный аппарат с мотором от бензопилы. Во время испытания деревянная рама с грузами-эксцентриками не выдержала нагрузки и к черту разнесла полдома. Соседи вызвали полицию.

Джордж возненавидел лукавый железный город Детройт, уволился, погрузил в свой грузовичок остатки мотопилы-антигравитатора и двинулся в просторную Неваду, напоследок пугнув соседей жутким завыванием «уго-горна», гордо красовавшегося на левом крыле. Блестящий хромированный гудок с раструбом он нашел на блошином рынке. «Уго-горн» придумали в двадцатых годах для распугивания коров. Обозвали его так за уникальный звук: сначала долгое гнусное протяжное «у-у-у-у-у-у», а затем внезапное мерзкое кряканье «го». Коровы от ужаса теряли остатки сознания.

Отложенных за годы работы средств хватило только на покупку куска пустыни. Жил поначалу в брезентовой палатке, добытой за малые деньги в магазинчике излишков армейского снаряжения, по ночам тщательно запахивая щели от любопытных змей. Подрабатывал на местном аэродромчике, латал Сесны и даже ДС-7, а позже и вообще все, что угодно: от автокарбюраторов до напольных часов. Там его и приметил легендарный пилот и эксцентричный миллиардер Ховард Хьюз. Ни Джорджа, ни Хьюза деньги особо не волновали. Одного — потому что их у него было слишком много, другого — потому что их не было вовсе. Их волновали Открытия. Они могли часами разгуливать среди колючек, с жаром обсуждая авиационные рекорды Хьюза или технические подробности батискафа «Триест».

Именно Хьюз как-то вечером и подарил Джорджу книгу о сербе Никола Тесла «Гений, который изобрел двадцатый век». Ховард Хьюз улетел, а Джордж читал до утра. Рассвет он встретил новым человеком. Первым делом он немедленно выписал все труды Теслы по электротехнике. Вскоре хромоногий почтальон Тони, кряхтя от натуги, выгрузил у почтового ящика тяжеленную посылку. Джордж забросил работу и с восторгом погрузился в теорию магнитного резонанса. К тому времени он уже был женат, выстроил деревянный домик, и Хьюз частенько гнал свой личный самолет «Рейсер» в Неваду, чтобы полакомиться лимонным кексом, испеченным ловкими ручками хорошенькой Бетти. Но в свой очередной прилет Ховард не заметил в глазах инженера обычной мечтательности. На него смотрел холодный, трезвый, собранный, совершенно незнакомый Джордж. Джордж, у которого появился план.

— Человеческое тело ничем не отличается от электрического аппарата, — объяснял Джордж. — Каждая клетка сконструирована наподобие конденсатора. Мы живем только потому, что клетки заряжены электричеством. Когда кончается заряд, тело перестает работать.

— Но человек ведь не может подзаряжаться словно обыкновенный аккумулятор!

Хьюз для убедительности пнул плоский, как крышка от кастрюльки, кактус. Они по привычке бродили по пустыне. Иногда Джордж веточкой царапал на земле сложные схемы. В тот момент он был похож на Архимеда, разве что вместо римского солдата с мечом рядом стоял задумчивый миллиардер.

— Может, — убеждал Джордж, — особенным образом сформированным магнитным полем. По моим расчетам семьдесят-восемьдесят дополнительных лет жизни обеспечены. Не говоря уже о возможных побочных эффектах, связанных с корпускулярностью времени-пространства…

На земле появлялись очередные формулы. Шустрые гекконы перечеркивали лямбды и игреки мелкими цепочками следов-многоточий.

К исходу третьего часа Ховард Хьюз сдался. Они вернулись в дом, и на уютную клетчатую скатерть с оборочками лег чек на полмиллиона долларов. Бетти торопливо прижала его фарфоровой сахарницей с изображением дымящего паровоза.

Хьюз очень хотел жить дополнительные восемьдесят лет.

Душа Дэвида изнемогала от нетерпения. Он был готов, наплевав на приличия, немедленно бежать к Интегратору, многозначительно покашливал, как бы невзначай поворачивал в сторону купола, но я был неумолим. Мы давно не встречались с Марьяной, общались по Скайпу, совершенно не хотелось ее обижать. А Интегратор никуда не денется. Сорок лет простоял, постоит и еще немного. Мы поднялись по ступенькам и открыли высокую застекленную дверь.

Внутри нас встретили две курицы. Одна, рыжая, искоса глянула на Дэйва и взлетела на кресло. Признаться, куриц я и раньше встречал. Смущали какие-то постромки на спине и веселенький в белый горошек мешочек под кормой. Марьяна непринужденно поведала, что курицы раньше были очаровательными цыплятами. Какая-то Марьянина безмозглая подружка в прошлом году подарила на Пасху кролика и цыпочек. Длинноухий религиозный символ, малость подрастя, ускакал в пустыню. А цыпочки прижились и превратились в добротных клуш, покрывавших окружающую среду густым пометом. Они свободно бродили по дому и только спать уходили в «коконину квартиру». Поэтому Марьяна и скроила из детских подгузников для коконей трусы. Красненькие для рыжей и синенькие для черной.

Джошуа, Джастин и Алиса занялись игрушками. Огромная гостиная напоминала детский универмаг «Тoys-„R“-Us». По краю проходила настоящая железная дорога. Джастин забрался в оранжевый локомотив, побренчал колоколом и уехал в сторону кухни. Ко мне подбежал робот-динозавр размером с чихуахуа и деловито куснул за ногу. Все вокруг попискивало, рычало, жужжали моторчики, по полу цокали пластмассовые когти, дети кричали. Эту непрерывную наполненность звуками я отметил еще во время наших компьютерных разговоров. Среди несметного количества игрушечных существ динозавры явно преобладали. В кукольном домике Алисы жили стегозавры. Подъемным краном управлял диплодок. Мимо нас неторопливо прошествовал здоровенный раптор. Он подошел к какому-то диску у стены и сел на него попой. Глаза загорелись зловещим рубиновым светом.

— Дино кушает! — проорал Джошуа.

Надо же, до чего дошла эволюция. Динозавры попой кушают электричество. Людям бы так.

Стол, впрочем, был великолепен. Из Марьяны получилась замечательная хозяйка. Честно говоря, я никак этого не ожидал. В пубертатном возрасте она была девчонкой без тормозов. Помню, мы с Наташей устроили костюмированный новогодний вечер, все нарядились коронованными особами. Тихо играл клавесин, горели свечи, когда брыкающуюся Марьяну буквально внесли в нашу гостиную. На все увещевания, что вот побудет она немножко принцессой, Марьяна отвечала возмущенными криками:

— Ну так и отпустите меня! Я с мальчиками хочу Новый Год встречать! С моими принцами!

И однажды ее родители, то есть мой брат с женой, вернулись из отпуска и… не смогли подъехать к своему дому. Несколько улиц вокруг были закупорены машинами. В ночном небе трещал фейерверк. По газонам бродили невменяемые тинейджеры. С деревьев свисали ленты розовой туалетной бумаги. Фантасмагорическую картину освещали тревожные блики полицейских крузеров. После скандальных разбирательств выяснилось, что Марьяна на вечеринку пригласила ни много ни мало триста гостей! Каждый счел своим долгом пригласить друга или подружку. Дом и участок пришлось ремонтировать полгода. Марьяна с родителями разругалась вдрызг, хлопнула дверью, и в поисках веселой жизни переселилась в Лас-Вегас. А поскольку делать ничего не умела, устроилась танцовщицей в казино «Цезарь», где и дрыгала ногами, покуда не вышла замуж за Тэда.

В замужестве она преобразилась. Быстренько родила троих и хлопотливо продолжала таскать травинки и соломинки, строя свое гнездо. Тэд в ней души не чаял. Доселе пустой и неуютный особняк, доставшийся ему от отца, наполнился жизнью. Пусть даже и с курицами в трусах. Он прощал Марьяне неуемное транжирство, бесконечную болтовню с подружками. Он умилялся, выслушивая ее глупости, и только работал и работал все больше, чтобы его Джульетта ни в чем не знала отказа. Он и сейчас был в далекой командировке. Любовь слепа. Это я понял, когда Наташа, после моего замечания, что наша новая кошка Машка потрясающе глупа, счастливо щебетала в телефон: «Она такая глупая-преглупая, такая милая-премилая!»

Кстати, не претендуя на лавры Эразма Роттердамского, с удовольствием поделюсь непреложным законом, выведенным на основе американского опыта: чем вежливее человек, тем он более дурак. Глупому человеку вежливость необходима, как колея для поезда. И вежливость, и обычаи. Без направляющих рельсов он теряется. Есть у меня на работе такая тетка. Обязательно спросит, как прошел ленч или выходные, вставляя к месту и не к месту «спасибо» и «пожалуйста». Ответы она не слушает, они ей не интересны. Просто так надо. Она всегда твердо знает, что нужно делать: в этот праздник носить зеленое, а в тот — сине-белое. Но окончательно потрясло меня то, что она смогла назвать по именам все девять оленей Санта Клауса! А не одного жалкого Рудольфа, как я.

На десерт нас ожидал сюрприз. Загадочно улыбаясь, Марьяна водрузила на обеденный стол небольшой торт. Сперва я решил, что это бюстик Чайковского. Такие обычно стояли на крышке пианино «Красный Октябрь» в интеллигентных советских семьях, рядом с хрустальной пепельницей и открывашкой «Ну, погоди!». Но недобрая плотоядная усмешка Дэвида заставила меня усомниться. Приглядевшись внимательней, я с изумлением опознал самого себя. Сливочным кремом сверкала лысина. Аппетитно торчала шоколадная бородка. У племянницы обнаружился несомненный художественный талант. Она ловко нарезала мою голову на несколько частей. Мне досталось правое ухо и щека. Во время людоедского пиршества я ощущал себя жертвой доктора Лектора.

Собственно, то что Марьяна выпекает уникальные торты, я знал и раньше. У нее даже есть свой вебсайт с фотографиями, всяческими сладкими Шреками и Микки Маусами для детских дней рождений. Эти торты пользуются бешеным спросом и стоят довольно дорого. А сейчас Марьяна рассказала, что собирается расширять свой маленький бизнес и уже арендовала просторную кухню и нашла помощниц. Хобби явно становится работой. Пока же она сама доставляет готовые изделия заказчикам. И как раз сегодня ей позарез необходимо съездить в Лас-Вегас. Но ее юная нянька загуляла, и не будем ли мы столь любезны и не посидим ли мы с детьми, покуда она быстренько слетает туда и обратно. В доказательство нам была продемонстрирована высокая коробка. Сквозь целлулоидное окошко нахально пялился придурочный Барт Симпсон. Дэвид загрустил. Маленьких детей он слегка побаивался. А еще лучше, сказала Марьяна, если бы Дэвид один остался с детьми, а она и я поехали вместе, чтобы было не скучно.

Тут уж загрустил я. Как-то в Калифорнии, на чудовищно загруженном девятиполосном хайвее, она вела свой гигантский джип Форд Экскержен. Маленькая Марьяна любит большие автомобили. Я был пассажиром. Нам пора было съезжать, но перестроиться не было никакой возможности. Тысячи ревущих монстров не оставляли ни малейшего зазора. И черт меня дернул пошутить: «А ты открой окно, помаши ручкой и скажи: я такая хорошенькая, пропустите меня, пожалуйста!» Марьяна мрачно глянула на меня, вцепилась в руль и, бормоча «я хорошенькая, блин, козлы, я хорошенькая», пересекла по диагонали все девять полос под истошное чужое бибиканье и скрежетанье тормозов.

— Поверишь, меня уже тошнит от дороги, — вывернулся я.

— Мы бы могли пока прогуляться к Интегратору, — встрял Дэйв.

— Куда? — удивилась Марьяна

— Мистер Дэвидсон пишет книгу, — пояснил я, — про разные чудеса.

— А я эту махину сарайкой зову. Чего там глядеть-то? — Марьяна хмыкнула. — Паутина и провода. Толку никакого. Давно Тэду говорила, что снести надо. Не хочет. Память, говорит, об отце. Я считаю, вот настоящая память.

И она вытерла салфеткой перемазанную шоколадом мордашку Алисы.

Тихонько блямкнул скайповский вызов.

Дети с радостным визгом бросились к компьютеру в углу. Джастин ловко пощелкал мышкой, и на мониторе появилось усталое лицо Тэда. Над правым нагрудным карманом серой пятнистой военной формы выделялась нашивка с фамилией. Задником служила какая-то металлическая ребристая стенка. Боковой свет яркой лампы, оставшейся за кадром, ложился на его по-немецки рыжие волосы. Знаков различия я не увидел, да и не был Тэд официально ни солдатом, ни офицером. В Ираке он работал по контракту с Армией. Само собой, до этого он достаточно послужил, заработав репутацию великолепного эксперта по обеспечению безопасности. Чего именно, он мне не говорил, но явно чего-то важного.

Вообще, более военного человека я не встречал в своей жизни. У него даже мозги работали по-другому. Если мы прогуливались по парку, и я наслаждался красивым видом на реку, Тэд непременно будничным тоном отмечал, что на косогоре неплохо бы разместить пулеметное гнездо с прекрасным сектором обстрела. А под мостом бесконтактные мины. Тоже своего рода чувство прекрасного. На собственной свадьбе Тэд подвел меня к окну ресторана и доверительно прошептал, что снайперы с соседнего здания нам не грозят: обзор отвратительный. Хотя в тот момент нам угрожали не снайперы, а несварение желудка от переедания. В качестве свадебного подарка Тэд преподнес невесте миленький малокалиберный «Вальтер» розового цвета в чудесном розовом ящичке с запасной обоймой. А пару лет назад Тэда даже пригласили на работу в Белый Дом, в охрану Президента. Они с Марьяной уже подыскали подходящий дом в Виргинии, уже ФБР проверило его, Марьяну, всех родственников, включая меня, и, по-моему, мою собаку, — когда Тэд обнаружил, что зарплата агента Секретной Службы оставляет желать лучшего. Планы молниеносно изменились, и через неделю Тэд в первый раз улетел под Багдад. Жил он там в транспортном контейнере, переоборудованном в подобие домика и обложенном мешками с песком.

— От пуль? — догадливо интересовался я.

Тэд сокрушенно качал головой, смотрел на меня как на младенца и терпеливо объяснял, что все в точности наоборот. Если снаряд попадет внутрь контейнера, мешки с песком ослабят взрыв и таким образом защитят соседние домики. Увы, военная логика мне явно не давалась. Так же, как Тэду в свое время не давалась наука. Джордж по вечерам после работы возился на строительстве Интегратора, попутно пытаясь внушить сыну уважение к законам мироздания. Но далее закона Ома Тэд не продвинулся. Он предпочитал бродить по окрестностям с винтовкой, охотясь на опоссумов. Когда не выходило незаметно улизнуть, Тэд помогал отцу, подтаскивая банки с клеем «Жидкие Гвозди» или отпиливая заранее размеченные доски. Чертежей не существовало, Джордж не доверял бумаге. Конструкция получалась на славу: шестнадцать граней купола соединялись в верхней точке, а еще выше торчала медная мачта для сбора статического электричества. И ни одного железного гвоздя, как в Кижах! Много времени отнимали расчеты сложных трансформаторов. Катушки медной проволоки тщательно наматывались вручную. К сожалению, новые расчеты опровергали старые, трансформаторы разматывались и сматывались заново, деревянные подставки разбирались и переклеивались, мачта удлинялaсь и укорачивалась. Ховард Хьюз не торопил. Каждому известно, что гения нельзя торопить. Интегратор строился двадцать лет.

Наконец после бессвязных охов и ахов, детских ручонок, протягивающих динозавриков папе на экране, представления Дэвида, мелких семейных новостей, прогнозов погоды тут и там, мы все сгрудились маленькой тесной толпой в фокусе вебкамеры. Классическая семейная фотография. На фоне раптора снимается семейство. Тэд нарочито хмуро сдвинул брови:

— Тот, кто сделал уроки, может остаться.

Младшая Алисон, то есть Алиса, уроков по причине молодости не делала, но на всякий случай отбежала за кукольный теремок и затихла. Средний Джошуа делать уроки хотел отчаянно, ведь уроки делают только взрослые мальчики. Поэтому он с чpезвычайно деловым видом уполз под стол и открыл личный компьютер. Джастин горестно поплелся в свою комнату. Марьяна в школу его не отдала из-за аллергии на орехи. Учила дома. Из школы Джастину прислали бесплатный компьютер со школьной программой. Вот тогда Джошуа и устроил скандал, чтобы получить собственный аппарат. Алиса, будучи прирожденной феминисткой, дискриминации не потерпела и, разумеется, тоже стала владелицей настоящего лэптопа. Новое поколение Хомо Электроникс, сопя носами, самозабвенно стучало по клавишам.

Тэд зачем-то оглянулся и многозначительно понизил голос:

— Всего я вам сказать не могу… Покупайте молоко.

— От радиации, — понял Дейв.

— От радиации надо улепетывать со скоростью истребителя Ф-22! Неужели вы не понимаете, о чем я говорю?!

— А молоко козье или коровье? — влезла Марьяна.

— Черт меня подери! — взорвался Тэд. — Инфляция! Галлон бензина в Штатах уже стоит больше галлона молока. Теперь понятно? И дальше будет еще хуже. Надо готовиться. И даже не в бензине дело. Все летит в преисподнюю. Вся страна. Весь мир. Мы здесь такое видим, что не дай вам Бог. Держите контакт друг с другом. Вы, гляжу, парни крепкие. Джульетту я уже стрелять научил.

Внезапно интернетная картинка исчезла. Мы ошеломленно глядели в пустой черный квадрат.

Думаю, им там в Ираке здорово мозги сносит, среди песков, верблюдов, войны шиитов с суннитами, под завывания муэдзинов, в раскаленных железных контейнерах. И сами армейские слухи — нечто особенное. Солдаты любят пугаться. Это придает им значительности.

Марьяна, видимо, придерживалась того же мнения. Или просто привыкла к суровым прогнозам и государственным тайнам как примерная военная жена. Она аккуратно вписала «купить козье молоко» в памятный листик, прилепленный к холодильнику, и удовлетворенно вздохнула. На Дэвида короткая речь Тэда явно подействовала. Он мрачно насупился и, как бы между делом, тронул Марьяну за руку:

— Я бы мог закончить строительство Интегратора… Если вы не против.

Интегратор и вправду завершен не был. Сначала Ховард Хьюз отошел в мир иной. Сказались запредельные нагрузки пилота, да и несколько аварий здоровья ему не прибавили. А буквально месяц спустя свалился от инфаркта Джордж. Поговаривали, что некие тайные силы помешали созданию опасного устройства. То ли зеленые человечки, то ли агенты правительства. А может, сама природа возмутилась детскими играми в Бога, кто знает. Тогда время от времени вокруг Интегратора возникали чуть ли не из воздуха мутные энтузиасты, в телефонной трубке шелестели глухие проклятия или восторженные осанны, Тэд сатанел от ненависти к прогрессивной науке и в очередной раз менял номер телефона. На дверь белого купола он навесил якорную цепь с замком и приколотил табличку с оскаленным черепом. Помогало мало. Однако потихоньку ажиотаж спал, уфологическая общественность стала забывать о загадочной машине, любители непознанного переключились на свежие завлекушки, как раз вышла новая книга Эриха фон Дейникена, Интегратор мирно покрывался красноватой пылью…

Марьяна дернула плечиком.

— Чтоб он совсем сгорел! — потом подумала и рассудительно поправилась: — Не в прямом смысле.

Разумно. Много лет назад мы с Наташей снимали домик. Хозяйственный владелец вечно что-то ремонтировал. На гараж поставил новую крышу, а старую решил сжечь. Выкопал окоп полного профиля, плеснул бензинчику, адское пламя полыхнуло до небес. А сам, гад, уехал на свою инженерскую работу, наказав нам приглядывать за безобразием. Приглядывали мы до вечера, потом надоело. Ушли спать. Разбудила нас сирена. Пожарный, прекрасный и грозный в своем огнеупорном облачении, невозмутимо сообщил, что они получили четырнадцать вызовов на наш адрес. И если мы жарим барбекю, то обязаны находиться не далее трех футов от места приготoвления. Согласны ли мы наблюдать за огнем до его полного исчезновения? Пожарный был вежливо послан к Вельзевулу. Он дал подписать какую-то бумажку и все так же невозмутимо залил окоп водой из брандспойта. Через несколько дней взбешенный хозяин тряс перед моим носом счетом на две тысячи долларов за ликвидацию пожара. И был невозмутимо послан к привычному Вельзевулу. Твой пожар — ты и плати.

Дэвид сжимал в руке ключ от замка, словно это был ключ от дверцы к счастью за нарисованным очагом. Мы прощально помахали вслед уехавшей Марьяне. Дети были надежно заняты своими игрушками. Теперь нам ничто не мешало спокойно подойти к Интегратору, отпереть дверь и… Дальше неизвестно. Может быть, ничего и не будет. Скорее всего — ничего не будет. Пыль, дохлые мыши, карманный календарик за 1978 год… Великое ничего. За нами увязалась черная коконя, бодро топотала по растрескавшейся земле. Мы сняли тяжелый замок, со звонким лязгом упала ржавая цепь, распахнулась темнота, и мы одновременно шагнули в нагретый аромат. Пахло деревом и металлом, как давно не чищенное ружье. Сквозь ряд крохотных иллюминаторов сверху еле пробивался закатный свет. Все огромное невероятное стрельчато-церковное пространство заполняли почерневшие катушки медного провода: квадратные, круглые, хитроумно изогнутые, плоские, многоступенчатые, — они нависали со всех сторон, соединенные без всякой видимой логики прихотливой паутиной медных зеленовато-окисленных шин. Я не знаю, сколько там было катушек. Сто. Тысяча. Они походили на сталактиты, на чудовищные многослойные наросты человеческой гордыни.

Деревянные конструкции сплетались в неземной узор. По деталям, по цвету некрашеных брусков, как по годовым кольцам, мы могли определить возраст каждого слоя. Фото Нейла Армстронга, пришпиленное к высохшей доске: высадка на Луну. Пацифистский круг, заштрихованный чернильным карандашом: война во Вьетнаме. Свободного места в Интеграторе почти не оставалось, разве что в центре, где мы и стояли. На полу валялись обрывки проводов, банки, птичьи перья, моток бечевки, сломанные кусачки, обертка от печенья, было немножко по-детски жутко… А в общем, ничего особенного. Странно, что хоть кто-то верил в работоспособность дурацкого сарая. Ни одного выключателя, предохранителя. Мертвая груда хлама.

Любопытная курица зацокала в недоступной нам трансформаторной глубине.

— Коконя! — позвал я ее. — Цып-цып-цып!

Похоже, американские пернатые по-русски не разумеют. Я нагнулся, пытаясь отыскать черную курицу в черной комнате, оперся рукой о ближайшую катушку. и… с неприличным грохотом упал на грязный пол, пребольно стукнувшись коленом. Катушка оказaлась фальшивой. Она покачивалась на обыкновенной дверной петле, какие можно купить за несколько центов в скобяном магазине. В тайной доселе нише обнаружился античного вида рубильник. От серой мраморной подложки с контактами отходили обычные электрические провода. Не медные.

Лицо Дэвида застыло. Он смотрел мне в глаза, а его пальцы медленным подводным движением тянулись к деревянной рукоятке. Вот сейчас он поведет ее вниз и… От страха я потерял голос и хрипло зашептал:

— Хамти-Дампти сидел на стене! Хампти-Дампти свалился во сне!

— Что? — очнулся Дэйв.

— Я тут веревочку нашел, мы для первого раза веревочкой дернем. Снаружи.

На всякий случай мы залегли, как подрывники на полигоне. Дэвид вдруг перекрестился. Такого я не видел ни разу. Неужели смысл жизни нашел? Как говорила одна моя старинная подруга: какой же у вас, у атеистов, может быть смысл жизни? Правда, Дэвид крестился концом бечевки и тем смазал теологическую ясность. Я начал обратный отсчет. Пуск! Дэйв дернул веревку, и мы прикрыли головы руками. Взрыва не последовало. А и совсем ничего не последовало. Только гугукнула некая пустынная зверюшка.

Мы осторожно приоткрыли дверь. И тут из полутьмы мне в ноги бросился взъерошенный черный цыпленок. Я взял в ладони маленькое трепетное тельце, подышал на него. Цыплячье сердце отчаянно колотилось. Дэвид нежно погладил цыпленка большим профессорским ногтем. Вся любовь мира изливалась сейчас на первопроходца вселенной, пионера удивительных путешествий во времени, нашего черного куриного Гагарина.

— Пойду, пожалуй, — буднично попрощался Дэвид.

— Не надо, — попросил я. — Возись потом с тобой, попу вытирай… Впрочем, любопытно будет поглядеть на младенца с усами.

— У рубильника два положения. Одно мы уже испытали.

— Хоть двадцать два.

Он судорожно выдохнул, сунул мне свой бумажник, немного помялся, неловко приобнял нас с Коконей. Стало ясно, что остановить его может только взвод рейнджеров. Дверь за ним закрылась. Я подождал пять минут, затем заглянул внутрь. На полу одиноко валялись синие куриные трусы. И никого.

В полной прострации я вернулся к дому. Запустил юную цыпу в стеклянную «квартиру». Джошуа уговорил меня покататься на поезде. Я взгромоздился на вагон и в совершенном отупении наматывал круги между кухней и гостиной. Когда вернулась Марьяна, я честно рассказал о куриной метаморфозе. А про Дэвида наврал. Дела, мол, срочные, такси, мол, вызвали… А что я мог сделать? Заявить в полицию? Так и так, исчез любезный мистер Дэвид Дэвидсон в пространственно-временном континууме? И куда я тогда исчезну? В конце концов, это был его выбор.

Чтобы развеяться, я подсел к компьютеру проверить свою почту. За окном в темноте раздавался стук. Марьяна, ругаясь на всех языках, неумело заколачивала гвоздями вход в Интегратор. Мне она уже не доверяла. Я рассеяно проглядывал присланное. Мой питерский однокурсник приглашал на вечер встречи. К письму прилагалась старая фотография. Вся наша тесная компания молодых снобов на первомайской демонстрации. Вот сам Сашка, длинноволосый, в очках а-ля Леннон, как всегда с гитарой. Улыбчивая Марина. Я в лохматом меховом пиджаке, похожий на преуспевающего бармена. Прекрасная молодость, пьяная просто от воздуха. А чье это знакомое лицо в соседней колонне, под кумачовой попонкой табачной фабрики имени Клары Цеткин? В груди у меня тревожно заныло. Не может быть! На меня смотрела до боли родная лунообразная физиономия Дэвида. Сукин сын! Усы его гордо поднимались кверху, он вздымал профиль Карла Маркса на круглой лыжной палке и смеялся. И был нечеловечески счастлив.