Ахилла

Окончание, читайте также первую часть.

***

Хочется спросить: а как относилась к происходящему окружающая церковная полнота? Судя по всему, по-разному. Некоторые ужасались. Когда я одному уважаемому московскому священнику рассказал о том, что соблазнился поведением своего духовника и привёл несколько самых отвратных примеров, то он догадался сразу же: «Это ты о Науме говоришь, что ли? Да, к сожалению, есть такое явление…» Другие посмеивались. Лаврские острословы наумовскую чадию называли за глаза «НАУМ Синрикё» по созвучию с японской тоталитарной сектой. Третьи искренне считали, что сам Наум в общем-то неплохой, это непонимающие люди всё извратили. Но о мнении этих, третьих, я уже высказался выше. Как говорили врачи в древности: «Всё яд и всё лекарство». Разница только в дозировке. Кому-то, наверное, встреча с Наумом действительно пошла на пользу. Готов предположить, что таких даже большинство; если, конечно, доверять количеству посвящённых ему панегириков в сети. Если вы из их числа, то просто сидите и радуйтесь, что исцелились мухоморной настойкой. Но поймите, что есть несчастные, которые сидят и жрут этот мухомор целыми корзинами. Благо, что и сам этот гриб внешне выглядит ну очень притягательно.

А что же церковная власть? Она долго ничего не замечала и лишь в конце девяностых, спустя десятилетие после начала триумфального (или вакханального?) шествия «гуруистских» общин по стране, оценив поток жалоб и воплей потерпевших, разродилась наконец постановлением «о младостарчестве». Там было ясно указано, что духовник должен очень осторожно вмешиваться в личную жизнь человека и были прямо перечислены вещи, которые он не имеет права делать вообще. Ни под каким соусом из «Божьей воли». Вы думаете, в нашем случае это кому-то хоть как-то помогло? По моему мнению, архиереи имели над подобными гуруистскими общинами не больше власти, чем над какой-нибудь сектой иеговистов или сайентологов. Не знаю, видел ли это постановление сам Наум и прочие ему подобные, но я никак не могу понять, как синод собирался претворять этот закон в жизнь. Они там, видимо, считали, что в трапезном подклете наумовские благословения печатались на фирменных бланках и выдавались на руки вместе с обходными листами. Принесите доказательства нарушений — а мы ему запретим! Конечно же, никаких доказательств не было и не могло быть: Божья воля изрекалась устно. Ну пришёл ты потом к архиерею и пожаловался, что духовник велит вам с женой прекратить совокупляться, продать дом и готовиться к постригу. Архиерей тебя своей властью охотно освободит от «бремён неудобоносимых» — а дальше что? Разве архиерейское постановление может отменить Божью волю? Или земная иерархия стала выше иерархии небесной? Или закон стал выше благодати? Да никакие богословские аргументы и патриаршие указы, никакие каноники и архиерейские соборы никогда не исцелят той язвы, которую прожгло в душе человека отринутое благословение, никогда не остудят тех углей, которые он сам же сгрёб себе на голову своим непослушанием. Не понимать этого, значит не понимать саму суть духовного состояния, в котором пребывает современный старцепоклонник.

Но долгое молчание официального церковного законодателя имеет, на мой взгляд, и другие причины. В девяностые годы в церковной жизни начали происходить события, в принципе изменившие для церкви ценность таких кадров как почтенный старец, герой нашего рассказа. Государство стало массово возвращать церкви монастыри — неоценимый финансово-хозяйственный актив, который только ещё предстояло освоить. Экспроприированные когда-то монастыри советской властью были приспособлены под цели, очень далёкие от религиозных нужд, частью вообще лежали в руинах, они нуждались в спонсорах, льготах, стройматериалах, рабочих руках. Но более всего они нуждались в братии. Действительно, монастырь можно восстановить и на спонсорские деньги руками наёмных гастарбайтеров, но разве можно представить монастырь без насельников? Как убедить государство отдать монастырь, если в нём некому молиться и жить? А что, если, заглянув в пустующие кельи, власть остановит свою щедрую реституцию? Думая о специфических путях русского церковного возрождения, я прихожу к горькому выводу: лучше бы их тогда не восстанавливали вообще. По крайней мере в таком несусветном количестве и такими большевистскими темпами. Лучше бы они остались кричащими памятниками нашему традиционному безумию, сухими костяками высились на окраинах сёл, скребя заплывшие души обывателей, чем превратились в изобильные древнеримские латифундии под руководством клонов матушки Николаи. Перефразируя известного русского социалиста, скажу: к началу девяностых российская история ещё не смолола той муки, из которой церковь смогла бы испечь кулич возрождённой Святой Руси. Но разве у нас в стране для кого-то становился не разрешимой проблемой не готовый человеческий ресурс? Раз Бог обещал, что из камней может создать новых сынов Аврааму, значит сможет создать и монастырскую братию из разбросанных кирпичных обломков, никуда Он не денется. И зубчатые кольца монастырских стен завертелись на полном ходу, подобно каменным жерновам перемалывая человеческие судьбы.

В эти годы отец Наум точно пришёлся ко двору, в это время изливаемая им Божья воля хлынула в аккурат по главному руслу церковной политики. Подозрительный «тёмный двойник» услужливо улёгся церкви прямо под ноги и засеменил рядом, неотступно, как тень. У церковной власти была нужда в многочисленных монахах, которые бы стали выводить на полные производственные мощности неожиданно свалившийся на голову монастырский актив. А у Наума и подобных ему других церковных «гуру» была под руками послушная масса народу, жаждущего претерпеть за Божью волю, а также, видимо, были большие личные амбиции максимально расширить свой духовный авторитет. Это стало торжеством третьего закона диалектики: сомнительный, практически маргинализировавшийся элемент официальной церковной жизни вдруг возвращается обратно в систему, чтобы стать важнейшим приводным ремнём новой церковной экономики, главным монастырским рекрутёром, поставщиком пушечного мяса для скорейшей и всеобщей победы Святой Руси. Если в другие годы, как до, так и после, наумовская Божья воля действовала весьма избирательно, способная даже опытного сценариста удивить своей витиеватостью, то в девяностых она застрочила строго в одно место, подобно раскалённому стволу расстрельной машины: «В монастырь, в монастырь, в монастырь». Поступать в институт? Найти мужа? Остаться ухаживать за старой больной мамой? В мо-на-стырь! И старую больную маму туда же! «Какой у нас отец Наум строгий! — со страхом и восторгом качала головами наумовская чадия: — Всех ведь в монастырь отправляет!»

Нет, конечно, о. Наум был не одинок в своих трудах. Целая гильдия тружеников, подобных ему, ретиво работала над заполнением монастырей на конвейерной сборке нового русского монашества, массово забривая лбы желторотым доверчивым неофитам. Но он, пожалуй, был одним из самых продуктивных и авторитетных. Одним только игуменьям его призыва несть числа. Надеюсь, ему хотя бы дали за это орден. Но у меня из всех деяний отца Наума этот беспощадный монастырский рекрутинг девяностых вызывает наибольшее омерзение.

Вы не задумывались, сколько бывших мужских монастырей возродились в новую эпоху в качестве женских обителей? Мне кажется, каждый второй или третий. Для них просто не хватило мужчин-насельников. Но разве это проблема? Не получилось с братией, значит будет сестрия! Как Мария Бочкарёва сформировала когда-то свой женский ударный батальон на стыд закисшим в окопах мужикам, так и нынешнее теплохладное воинство Христово пусть поведут в бой новые девы-воительницы. Женская душа легче поддаётся внушению, а вкупе с высокой социальной уязвимостью в переходную эпоху — всё это делало женщин просто идеальным объектом для массовой промывки мозгов. (Вообще, Наум считался специалистом именно по женской части аудитории, и, говорят, очень любил копаться на исповеди в разных бабских непристойностях: с кем, сколько раз, в каких позах. Иногда даже вслух и прилюдно. Некоторым женщинам очень импонировало такое духовное заглубление.) Романтичные девчонки, приехавшие к старцу за советом, вчерашние пионерки, притащенные в подклет крепко перемолившимися, закомплексованными матерями, просто женщины, временно сбившиеся с пути, — часто их тут же загребали прямо из кельи старца на очередную монастырскую стройку игуменьи, духовные дочери отца Наума, приезжавшие пожаловаться на нехватку дармовых рабочих рук. Нет, их большей частью никто не тащил на арканах, одни с радостью, другие с молчаливой покорностью, третьи их страха за «ослушание», — но в основном они ехали сами, добровольно. Если, конечно, не учитывать чудовищного прессинга наумовской среды, включая самую близкую родню. «Ты что это, дочка, что значит: „Не поеду?“ Ты что, Божью волю хочешь нарушить? Скорбей себе ищешь?»

Именно близкие родственники, которые должны быть опорой неокрепшему человеку, часто предавали его в первую очередь, ломали последний рубеж обороны. Из самых лучших побуждений, да-да, тех самых, которыми выстлана дорога в ад. В поддержку Божьей воле им приходилось искать свои веские аргументы. Одну мою хорошую знакомую усиленно пыталась убедить уйти в монастырь мать, в своё время сама осмелившаяся не выполнить подобное благословение отца Наума и переживавшая об этом долгие годы: «Я не смогла, так значит ты за меня должна Божью волю исполнить!» Другую девицу отправили, доказывая, что у бедняжки якобы пьющая и гулящая мать — вдруг бесы по наследству и на дочь перекинутся. Это несмотря на то, что она уже много лет жила отдельно, у богомольных родственников под боком у Наума. «Таким, как она, нужны стены! — вещал прозорливый старец. — Вкусит вина — будет пьяницей. Вкусит блуда — станет блудницей!» Но ведь под такими предлогами можно свезти в монастырь всю страну… Третью, которая всё чудила и замуж хотела, упихали за стены, постоянно раздувая и преувеличивая её мелкие болячки: «Ты вся больная — родить не сможешь! Родить не сможешь — с мужем жить нельзя! С мужем жить нельзя — какой тебе брак? В мо-на-стырь!» Спрашивается: если человек чем-то болен, то почему бы просто не направить его в больницу пролечиться?

Я часто наблюдал за наумовскими новобранцами во время своих паломнических поездок, пока перекидывал тяжёлые кирпичи в живой цепочке: ясный и сильный взор новообращённого, просто Мария Кикоть в свой первый день. У многих благословение святого старца перечеркнуло все жизненные планы, многие вообще никогда не задумывались о монашестве, но они с рьяностью вчерашних комсомолок взвалили на плечи тяжкий монастырский подвиг. Были и такие, что приезжали к Науму практически перед самым венцом, чтобы благословиться, но узнав, что им Божья воля идти в монастырь, не смогли ничего возразить. И поначалу всё это мне совсем не казалось страшным.

В древности перед началом важного строительства в землю иногда заживо закапывали девственниц. Всероссийский монастырский проект практически возродил этот дикий обычай. Когда я гляжу на возрождённые монастыри, то с печалью думаю о девичьих судьбах, которые погребли эти неподъёмные стены. (И зачем игуменьи, кстати, так рьяно окапывались, зачем возрождали все эти средневековые укрепления вместо того, чтобы потратить ресурсы на воскресную школу, детский приют, сестринский корпус? Чтобы насельницам было труднее убежать? Или чтобы посторонние не соблазнялись происходящим?) Поначалу, в порыве неофитского воодушевления, нагнанные девчонки работали и молились практически денно и нощно. Но какой наступил «потом»? Сколько осталось в монашеских рядах из тех, что пришли по первой массовой мобилизации? Сколько их разбежалось из этих монастырей, когда иссяк первоначальный душевный подъём, когда выяснилось полное несоответствие монастырского уклада личным запросам души, несоответствие данной общины самим принципам христианской жизни? Некоторые просто бегали из монастыря в монастырь, полагая, что их духовный кризис связан только с личностью данной настоятельницы, некоторые пытались создать свои независимые «квартирные» общины. Вчерашние монашки возвращались к родителям, коротали век старыми девами в миру, попадали в психиатрические клиники… Некоторые создавали-таки семьи и рожали детей. Но ведь, единожды приняв, монашеские одеяния просто так не скинешь с плеч, как спецовку сварщика или халат фармацевта. Мантия, как переводная картинка, красит душу в соответствующий цвет. Преданные иноческие обеты на всю жизнь остаются тяжелым духовным бременем, вместе с нарушенным благословлением святого старца отравляя душу и разрушая жизнь…

Могут мне возразить: но ведь большинство осталось. Да, поверю им на слово, что большинство осталось в монастырях. (Всё равно ведь статистики не ведётся.) Верю, что многие инокини Хотьковского монастыря, куда осенью 2017 года привезли тело Наума, оплакивали его искренне. Но опять же: остались в монастырях в качестве кого? В качестве невест Христовых и духовных светочей для мирян? Или в качестве шестерёнок монастырского хозяйства, учётных единиц церковной статистики, цифрами которой можно гордо трясти на очередном епархиальном собрании? Остались по призванию или потому, что просто некуда идти? Те слёзы, которые они годами лили в своих кельях, пока окончательно не смирились, — очень часто это были не те слёзы, которые воспеты «Лествицей» или «Добротолюбием». Часто это были слёзы больших несчастных детей, слёзы, о которых писал Достоевский, слёзы, даже малой толики которых совсем не стоили все эти наши возрождённые монастыри. У Гюго в романе «Человек, который смеётся» рассказывается о секте компрачикосов, которые воровали и специально уродовали детей, чтобы потом продать их в качестве цирковых паяцев и шутов в господские дома. Наумовская чадия во время своего беспощадного монастырского рекрутинга девяностых уподобилась таким же компрачикосам. Неофиты, затолканные в тесные деревянные бочки тотального послушания, возрастали людьми, духовное развитие которых никак нельзя было назвать нормальным. Наумовская община гребла по волнам житейского моря (а они очень любили сравнивать себя с кораблём), редко оглядываясь, чтобы посмотреть, куда же потом побредёт брошенный на пустынном берегу очередной изуродованный Гуинплен.

А сам отец Наум, подозреваю, воображал себя неким последователем Сергия Радонежского. Как ученики преподобного когда-то затеплили по всей Руси лампады возрождающейся монашеской жизни, так игуменьи наумовского призыва и наумовской же закваски пауками расползлись по миру, так же «бабачить и тыкать» с высоких стасидий, месить и направлять послушную Божью волю властными взмахами дорогого игуменского посоха, наслаждаться властью над покорными чадами. На земле иногда находят метеориты, прилетевшие прямо с Марса, и астрономы их очень ценят. Как по этим камням можно изучать исходное марсианское вещество, так и в разлетевшихся повсюду выпускниках отца Наума повсеместно узнаётся источившая их твердокаменная духовническая порода.

Но тут закономерно встаёт вопрос: а так ли уж велика степень вины самого о. Наума, о. Власия и других подобных им духовников за судьбы тех людей, которые им отдаются? Это чрезвычайно важный вопрос. Показательно, что лично я всего лишь пару раз слышал, чтобы сам отец Наум говорил, что изрекает волю Божью. Но зато об этом без конца твердило всё его окружение. Короля делает его свита. Российский политический авторитаризм зиждется на вере русских людей в доброго и справедливого царя. Отцы Наумы вырастают из глубокого духовного одичания весомой части нашего православного народа. И сам по себе анализ духовного мира этих людей, этой питательной среды, в которой вырастают подобные «наумы», представляет большой интерес для исследователя.

Фото: stsl.ru

Читайте также:

• Страшна сама монастырская система
• «Прости ему, Господи, вся согрешения, вольные и невольные…»
• Наумов ум

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: