Ахилла

Отрывок из книги «Записки сельского священника». Под псевдонимом «Сельский священник» публиковался священник Александр Розанов, который сначала служил в Саратовской губернии, потом при Мариинской колонии Московского воспитательного дома. Записки публиковались в журнале «Русская Старина», охватывают период примерно с 1840 по 1880 гг.

***

Не легок нам был класс чистописания, но зато классы пения были для нас масляницей. Мы, до учителя, сядем по своим местам, теноры расставятся по стенам, а басы у двери. Войдет учитель, и грянут разом: «Царю небесный». А нас, во втором классе, было около полутораста человек. Потом и пойдет, и пойдет: и «Достойно есть», и всемирную славу, и проч. и проч. Басы — иной метит в дьячки в город, другой — на отцово место в дьяконы в село, —придвинет кулачище к рылу и надирает, что есть мочи, свою глотку. Гиацинтов, учитель, тоже любил попеть. Ходит, бывало, по классу, дерет во всю мочь до упаду, раскраснеется. Басы надорвались и говорят: «Николай Иванович, позвольте отдохнуть!» — «Ну, отдохнем». Отдохнут, да и опять примутся: басы орут, теноры кричат, мы визжим! Тут уж хоть какая хочешь неси метель, все нипочем. Ни морозов, ни вьюг тут мы не чуяли. Да, кроме того, все хорошо знали, что и порок тут не будет, значит и на сердце покойно. Иногда учитель заставит Тацетурнова прочитать Апостол. Тот, как добрый бурлак: рыло красное, глотка здоровая, и начнет орать. А ты, несчастный, сидишь и умиляешься: «Эх, — думаешь, — как бы у меня такой бас, сейчас бы во дьяконы!» Сам учитель относился к таким горлодерам с уважением, а мы просто благоговели. Мы смотрели на них, как на великих людей, а они рвали нас, мелюзгу, как им вздумается. Двое из этих великих людей после попали ко мне в благочиние. Один был — так себе, обыкновенный пономарь, а другой — совсем негодяй, и от баса осталось одно только хрипло-сиплое рычанье.

Кроме частных экзаменов, перед Рождеством, Пасхой и летним каникулом, у нас были еще экзамены так называемые публичные. Для этого выбиралось из каждого класса человек по 10-ти лучших учеников; в одном из зал семинарии собирался весь училищный и семинарский ученый персонал, приезжал, непременно, преосвященный; иногда бывал кто-нибудь из учителей гимназии; придут пять-шесть купцов, пять-шесть городских священников; большинство же публики составляли мещане, сапожники, портные, и уж непременно хозяева и хозяйки квартир тех учеников, которые назначались на экзамен. В первый же год я был назначен на экзамен по главному предмету — русской грамматике. Грамматический разбор я знал и мог разбирать, как требовалось, не переводя духу. Сам я был с аршин ростом, голос звонкий, предмет знал, и поэтому преосвященному понравился. Он велел прислать меня к нему после экзамена. Привели. Он спросил кто мой отец, где и у кого я квартирую, есть ли у меня деньги и у кого — у меня или у хозяев — берегутся они? Заставил меня пропеть «Достойно есть», дал мне гривенник и сказал: «ступай теперь домой к отцу, а после каникула я возьму тебя к себе».

В каникул преосвященный, обозревая епархию, заехал в наше село. Я на клиросе с дьячком пел. Преосвященный, увидевши меня, спросил моего батюшку: «Это твой сын? Я возьму его к себе». Батюшка мой, по своей крайней бедности, был несказанно рад, что я поступлю на казенное содержание. Мы радовались все, но никто из нас не знал, что это поступление на казенное было началом моей гибели и жестоко отразится на моем здоровье, на всю мою жизнь. Я должен был поступить не в дом к преосвященному, как мы думали, а в певчие его хора. И это он считал наградой для меня!..

После каникула я стал ходить в архиерейский хор, а к Рождеству меня приняли на казенное содержание, и я перешел жить в архиерейский дом. Вот где я увидел всю прелесть архиерейского хора! Я не знаю, с чего начать говорить о нем. За что ни возьмись, все хорошо. Начнем с начальства. Главным начальником в хору, конечно, регент. Им был у нас полковой священник П.Н. Павильонов. Это уже был не зверь, в роде инспектора Архангельского, а из зверей зверь, и порки, поэтому, опять на первом месте. Играл он на всех духовых инструментах, а в особенности на скрипке, великолепно; пение знал отлично, но оно было всегда с военным оттенком — скоро, бойко, отрывисто. Чуть кто сфальшивит, он и кричит: фис! и бац в рыло или коленкой под бороду.

Однажды один из квартирных мальчиков не пришел на спевку. Он послал, привели его, сторожа привязали его к скамейке и начали сечь по солдатски… Кровь льется на пол, мальчик перестал кричать, а Павильонов ходит себе по певческой и разыгрывает на скрипке различные вариации, как ни в чем не бывало. Прибегает старичок иеромонах Мефодий: «Петр Никифорович! Что вы делаете? Вы засекли!» — «Вон, старый… не твое дело!» Мальчика снесли едва живым.

Басами и тенорами у нас были дьякона, дьячки и семинаристы. Дьячков таскал он за косы, дьяконов лупил кулаками, но семинаристов, почему-то, только ругал, а ругал хорошо, но не трогал. Однажды я, за архиерейской обедней, пел соло и, вероятно, сфальшивил. Он камертоном и ну рвать мне щеку. У меня полились слезы, я больше зафальшивил, а он больше стал рвать меня; я еще хуже, а он еще больней. После за то он и задал мне!.. Эх, времена, времена! Как жаль, что вы были.

При архиерейском доме был ветхий каменный флигель; в двух его комнатах помещались мы, человек 15. В одной из этих комнат, которая была побольше, происходили спевки и перед классом пения сюда собирались все. Деньги можно было давать, чтобы посмотреть, что за народец, — в полном его составе и на свободе, — чтобы видеть, до чего может человек пасть! Я не нахожу слов для определения его. Это народ пьяный, охальный, развратный, наглый и до крайности бессовестный. Перебирая теперь все сорта несчастного, падшего народа: пьяниц, развратников и подлецов, хуже певчего архиерейского хора, наших времен, я не нахожу. Посмотрите на любого пьяницу: он неряха, а часто и оборван, пьян, сквернословит и поет подходящие песни. Певчий: пьян, сквернословит и, в то же время, поет «Иже херувимы». До регента, например, начинает кто-нибудь просматривать то, что нужно будет петь; затянет: И… же… херу… ви… — ошибся, да и ввернет словцо. На кого же, скажите мне Бога ради, похож, после этого, архиерейский певчий?! Да не оскорбятся те, кои и теперь носят звание архиерейского певчего. Я говорю о певчих наших времен, почти полстолетия тому назад. Так этот-то народец, бо́льшие наши, как мы их звали, — басы и теноры, соберется вместе, да и начнет рассказывать каждый про свои похождения, нимало не думая и не стесняясь, что мы, дети, тут же с ними и все слышим и видим. Это были нравственные наши разбойники, душегубы. Ушел бы, не слушал бы; но нельзя — запорют. Хочешь — не хочешь, а сиди, слушай и поучайся. Чего мы ни насмотрелись, чего ни наслушались, Боже мой!.. Кровью, как говорится, обливается сердце, я делаюсь до крайности желчным, когда вспоминаю о том, что мне привелось в жизни вытерпеть. После класса, проводивши регента, пойдет попойка, а с ней вместе новые безобразия и сквернословия.

Иллюстрация: картина В. Маковского «Певчие на клиросе», 1870

Читайте также:

• Спевка
• Одни сперва пороли, потом спрашивали урок, другие наоборот
• Почему не жалуются на разбой учителей и смотрителей?

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: