Ахилла

Для меня с детства праздник Победы — это песня, которую поет усталым печальным голосом Бернес, крутится пластинка, хочется плакать от жалости к солдатам, превратившимся в журавлей. А еще фильм «Летят журавли», эпизод, где на вокзале встречают фронтовиков, а потерявшая любимого Вероника пробирается в толпе счастливых людей и рыдает, уткнувшись в букет цветов… Спазм в горле и изо всех сил сдерживаешь слезы. А еще — «У войны не женское лицо» Светланы Алексиевич, книга, по которой я писала реферат в девятом классе. История, которую рассказывает одна из героинь, про партизанку-радистку, как она утопила младенца в болоте, чтобы голодным плачем не выдал отряд карателям.

С чем растут нынешние дети, какой для них праздник Победы? Хорошо, если только «Бессмертный полк» и портрет погибшего прадеда. Но от георгиевских ленточек, заполоняющих в преддверии великого дня наши города, им не уйти. Повязанные на детских колясках, на дамских сумочках, нарисованные на девичьих ногтях; в витринах магазинов, на бутылках водки, на айфонах, развевающиеся за лобовым стеклом и на антеннах машин, а еще — «клубенек Победы» в кафе, разгромные скидки к дню Победы. А безумные наклейки «если надо повторим», «на Берлин», «я помню, я горжусь», «спасибо деду за трофей», «за Родину, за Сталина», вся эта милитаристская индустрия; а малютки в форме с игрушечным оружием, которых научили петь военные песни и прыгать воинственно по сцене, а форма НКВД для мальчика? «Красивые военные костюмы пробуждают в детях чувство патриотизма»…

Мы живем в эпоху глорификации и гламуризации войны. В советское время до этого не додумались — торговать памятью и болью, а теперь — при полном поощрении РПЦ — это сделалось мейнстримом.

Не дожил, слава Богу, до этого Виктор Петрович Астафьев, так страдавший от того, что не хотят люди знать настоящую войну, такую, какой видели ее солдаты — «грязную тварь, состоящую из желтой жижи, покрытой красной пеной», извивающуюся, неумолимо наползающую на человека тварь. В такую войну не поиграешь, такую войну никому не захочется повторить. Война, о которой рассказывается в романе «Прокляты и убиты», вызывает не гордость, не тягу повторить подвиги отцов, а омерзение и ужас. Этого, наверное, и добивался Астафьев, много раз говоривший, что чем больше мы будем врать про войну прошедшую, тем быстрее приблизим войну грядущую.

«Я пишу книгу о войне, чтобы показать людям и прежде всего русским, что война – это чудовищное преступление против человека и человеческой морали, пишу для того, чтобы если не обуздать, то хоть немножко утишить в человеке агрессивное начало», — объяснял Виктор Петрович в 1995 году одному из своих читателей, «уличающему и обличающему» писателя.

В 86-м году Астафьев еще не начал писать «Прокляты и убиты», и не приобрело нынешний размах победобесие, а Булат Окуджава написал стихи:

Слишком много всяких танков, всяких пушек и солдат.

И военные оркестры слишком яростно гремят,

и седые генералы, хоть и сами пули льют, —

но за скорые победы с наслажденьем водку пьют.

Я один. А их так много, и они горды собой,

и военные оркестры заглушают голос мой.

Будто сегодня написано…

В начале девяностых, помню, я прочитала где-то, что в Прибалтике провели акцию уничтожения военных игрушек, и я, молодая мама недавно родившегося мальчика, мечтала, чтобы мой сын вырос без войнушек, пистолетиков, пулеметов и проч. И какое-то время мы не покупали ребенку ничего военного, правда, потом убедились, что это не решает проблему — дети играли в войну и без фабричных игрушек. Но тогда казалось, что никаких войн больше быть не может — Запад, оказывается, не хочет воевать, с Америкой и Европой можно дружить.

Трудно представить сейчас в России мощное антивоенное движение, у нас и опыта такого нет, в отличие от Америки. Антивоенные выступления перед и во время Первой мировой скомпрометированы последующей революцией и тем, что за мир были большевики, которые оказались совсем не мирными людьми. Идеи Толстого тоже не прижились на нашей почве, а теперь и не приживутся, ведь для православных аксиома, что Толстой — еретик, а значит его антивоенный пафос так же еретичен, как и его евангелие.

Мало кто знает о потрясающем священнике — Спиридоне Кислякове. Отец Спиридон был в Первую мировую на фронте в качестве полевого проповедника, воодушевлял солдат идти в бой. В сан архимандрита он был возведен в качестве награды за заслуги перед Отечеством. А в 1916 году написал «Исповедь», которую опубликовали только в 1919 году. Цитата будет длинной, но она стоит прочтения.

«Перо выпадает из рук при одной только мысли о том, что я делал на войне. Я, будучи священником Алтаря Христова, все время войны с крестом и святым Евангелием в руках ревностно занимался кровавой травлей одних христиан на других. Я запричастил Святыми Тайнами около двухсот тысяч солдат, которые от меня шли убивать христиан. Во что я превратил Святые Тайны? Не в одно ли из могучих средств воодушевления солдат на убийство подобных себе солдат? Через причащение солдат, идущих в кровавый бой, не посылал ли я Самого Христа убивать людей и Самому быть убитым? Своими кощунственными безбожными проповедями я безумно вдохновлял своих отечественных воинов на бесчеловечное убийство и зверское истребление немцев и австрийцев. С пеною у рта я убеждал их в том, что настоящая война есть Божие правосудие над тевтонами, и мы, русские, вкупе с верными нам союзниками в настоящее время являемся в руках Божиих грозным всеистребляющим орудием Его праведного гнева на властолюбивую Германию, поэтому мы должны считать своим священным долгом без всякой пощады убивать немцев и железной рукой уничтожать и сметать их с лица земли, как самый вредный элемент человечества. Я мастерски подтасовывал евангельские тексты и исторические факты с тою целью, чтобы перед судом христианской совести воинов не только оправдать эту народную бойню, но и придать ей характер чисто религиозно-нравственный.

Теперь же за все мои военные “подвиги” совесть моя беспощадно меня мучает. Особенно меня мучает смертельная тоска по живому Христу. Я ради интересов государства, своей русской нации и личной жизни давно отрекся от Него. (…)

Ради Христа я отвергаю и всем своим существом отрицаю и проклинаю всякую войну со всеми ее свойствами, принадлежностями, церковными благословениями, молитвами и молебнами о победе врагов и все это считаю явным и сознательным отречением от Христа и Его евангельского учения.

Ради Христа отрицаю и всем своим существом отвергаю и проклинаю все свои военные проповеди и считаю их за открытую вражду и измену Христу и Его святейшему учению».

Призывы к пацифизму и антимилитаризму могут показаться наивными, а может, и кощунственными в дни празднования Победы. Ведь если признать, что любая война — это ад, сорвавшийся с цепи, дьявольская пляска на костях, предельное для мира выражение падшести и зла, что для христиан недопустимо сопротивление этому злу силой или допустимо лишь ненасильственное сопротивление, тогда за что погибли герои, которых мы вспоминаем, чествуем, которым ставим памятники? Не хотите ли вы, пацифисты и антимилитаристы, сказать, что они погибли зря, напрасно?

Я не знаю ответа на этот вопрос. Мне понятна религиозная вера в то, что каждый погибший на справедливой освободительной войне наследует рай и ему прощаются все грехи. Это вера очень утешительна, а главное, способна укрепить тех юных воителей, которые призваны стать пушечным мясом на уже идущих и грядущих войнах. Она способна убедить родителей, что они правы, воспитав сыновей готовыми отдать жизнь за высокие идеи, а главное — безоговорочно верящими в чистые помыслы вождей и руководителей, посылающих их умирать.

Но все ли утешительное является правдой? И истинна ли вера, оправдывающая убийства? Почему одна из базовых заповедей Божьих стала для христиан, начиная чуть ли не с IV века, настолько не безусловной? Ведь стоит кому-то заикнуться о других заповедях, тут же хор благочестивых голосов начинает грозно вопиять об их нерушимости и недопустимости оправдания их нарушения. Но те же благочестивые голоса и еще более грозно звучат против пацифизма и антимилитаризма.

Христиане защищают смертную казнь, защищают право государства отправлять своих граждан на войну, пропагандируют воинскую доблесть и отвагу. И ладно бы христиане отправлялись сами и отправляли своих сыновей на войну умирать. Можно понять — они верят, что наследуют таким образом жизнь вечную, что «за други своя» гибнут. Но они отправляются и отправляют — убивать. Есть и еще вопрос: а как быть с атеистами, за что должны они умирать на войне? А вот тут, скажут верующие, и нужно работать РПЦ: пусть больше будет священников в армии, пусть лучше батюшки работают с личным составом, чтобы никто не дерзал усомниться в необходимости класть жизнь свою на алтарь отечества.

Но Церковь денно и нощно молится за мир, возразят мне. Знаете, это прекрасно, но все равно, что женщина, молясь о даровании чада, одновременно принимала бы противозачаточные таблетки.

Мне скажут: а вы-то что же хотите? Чтобы страна вот так взяла и сдалась, без сопротивления? Ведь если бы мы сделали это в 1941-м году, то часть населения была бы попросту уничтожена, а остальные стали бы рабами!

Странно рассуждать христианам на тему «если бы да кабы». Разве не должны мы руководствоваться принципом «делай что должно и будь что будет»? И кто знает, какой была бы история человечества, если бы христиане не капитулировали перед государством и не служили бы ему, а отказывались бы от насилия в любой форме, при этом сопротивлялись бы  попыткам использовать их в качестве пушечного мяса? Какой была бы история, если бы не только иеговисты, меннониты, квакеры, адвентисты и подобные отказывались брать в руки оружие, а все христиане? Да, это наивные, детские вопросы, но как они важны для меня последние годы, когда пропаганда войны и победы становится все навязчивей, все агрессивней и скоро совсем затмит скорбь по погибшим и ту молитву нецерковную, с которой мы росли: «Лишь бы не было войны».

Почему же у православных так непопулярен пацифизм? (По пальцам можно пересчитать тех священников и публично высказывающихся верующих, кто не стесняется говорить в антимилитаристическом духе.) Боюсь, то, что я сейчас скажу, может обидеть или даже оскорбить некоторых читателей. Но давайте не будем оскорбляться и обижаться, давайте просто подумаем вместе.

Я думаю, что для человека в любой религии, особенно в христианстве, важнее всего — утешение в земных скорбях и надежда на встречу в будущей жизни. Сколько бы святые отцы не писали о незначительности и бренности земных родственных связей, о греховности привязанностей к кому-нибудь, кроме Бога, о суетности и страстности земной любви, большинству из нас важно именно это — чтобы было где приклонить голову и поплакать, и чтобы была ясная надежда увидеть дорогих и любимых в лучшем мире.

Сами верующие любят посетовать, что людей в храм приводит чаще всего беда, и крайне редко — радость. Это ставится людям в упрек и говорит, по мнению проповедников, о низком качестве подобной веры. А мне кажется, это самая нормальная, самая естественная вера, и то, что людям, когда все хорошо, не нужны молитвы и богослужение — понятно и правильно. Если человек живет в мире и любви с окружающими, честно работает, счастлив в семье или своем призвании, то что изменит в его жизни соблюдение постов, ежедневное правило и ежемесячные исповедь-причастие? А вот когда все это рушится, то наступает самое время для постов, молитв и бдений.

Что же следует из этого? А то, что, как ни печально это признать, любая религиозная организация выигрывает от того, что приводит в ее ряды как можно больше людей: от примитивной медицины, плохих дорог, дурного образования, из-за которого в итоге падают самолеты и рушатся торговые центры, и, конечно, от военных конфликтов. Недаром же некоторые бойкие на язык священнослужители открыто заявляют, что всяческие лишения и война — это благо для страны и спасительно для людей. Очень хочется верить, что это оговорочки по Фрейду, а не осознанная и корыстная позиция.

Но уж слишком часто последние годы мы видим, как наше духовенство и верующие сливаются в экстазе с военщиной, с упоением освящают боеголовки, позируют с автоматами и танками, рассуждают о геополитических выгодах, охмуряют молодежь «военно-патриотическим воспитанием», твердят о самопожертвовании и подвигах во славу отечества, сетуют на погрязшую в потребительстве и компьютерных играх молодежь, не желающую рваться под пули.

И никто не спросит тех, кто погибал на полях Великой войны, кости многих из которых до сих пор рассеяны по нашей земле, поросли травой, а кое-где закатаны асфальтом — согласились бы они отдать свои единственные жизни ради того, чтобы их портреты несли потомки под ярким майским солнцем, а потом садились бы эти потомки в иномарки, обклеенные безумными девизами «на Берлин», «если надо — повторим», и ехали на природу пить водку и закусывать шашлыками, мусоря кругом, но гордясь собой и победой, к которой они не имеют никакого отношения?

Я думаю, что единственное, может быть, ради чего кто-то из погибших и искалеченных и согласился бы пожертвовать своей жизнью или способностью ходить, видеть и слышать, то ради того, чтобы ничего подобного больше ни с кем не повторилось. В малоизвестном широкой публике романе американца Далтона Трамбо «Джонни получил винтовку» (предисловие к русскому переводу которого написал В. Астафьев) главный герой, лишенный на войне рук, ног, лица, слуха и зрения, пытается говорить с окружающими при помощи азбуки Морзе — стуча головой о подушку. И о чем же он просит их?

«Выпустите меня, сигналил он, выпустите меня отсюда! Я не доставлю вам особых хлопот. Заботиться обо мне не нужно. Сам прокормлюсь. Я могу работать, как всякий другой. Снимите с меня ночную рубашку, сделайте стеклянный ящик и возите меня в нем повсюду, куда люди приходят развлечься или поглядеть на всякие ужасы. Возите меня в этом стеклянном ящике по пляжам и сельским ярмаркам, показывайте на церковных базарах, на аренах цирков, на карнавалах.

(…) Взгляните на эти медали, они настоящие, может, из настоящего золота; приподнимите крышку ящика, и в нос вам шибанет смрадным духом славы.

 (…) Показывайте меня в школах, во всех школах мира. Разрешайте детишкам подходить ко мне, что тут плохого? Сперва они, пожалуй, будут кричать и по ночам видеть кошмары, но потом привыкнут, потому что должны привыкнуть, а лучше всего приучать к этому сызмальства. Соберите их вокруг моего ящика и скажите им — девочки и мальчики, подойдите-ка поближе и посмотрите на вашего папочку. Подойдите и взгляните на себя самих. Скоро вы вырастете и, вместо того чтобы стать большими и сильными мужчинами и женщинами, станете такими, как он. Вам предоставят возможность умереть за родину. Но, быть может, вы не умрете, а вернетесь домой вот такими, как он. Ибо, милые детки, умирают не все.

(…) Повезите меня по колледжам и университетам, по академиям и монастырям. Созовите девушек, здоровых и красивых девушек. Укажите на меня пальцем и скажите — вот, девушки, ваш отец. Еще прошлой ночью этот парень был сильным. Вот ваш маленький сынок, ваш младенец, плод вашей любви, ваша надежда на будущее. Взгляните на него, девушки, и вы не забудете его. Взгляните на эту глубокую красную рану — в этом месте, девушки, у него было лицо. Дотроньтесь до него, девушки, бояться нечего.

(…) Созовите всех молодых ребят и скажите им — вот ваш брат, вот ваш лучший друг, вот вы сами, молодые люди. Это весьма любопытный случай, молодые люди, нам известно, что там, внутри, заключен мозг. Фактически — это просто кусок живого мяса вроде того среза мышечной ткани, который мы прошлым летом сохраняли живым в лаборатории. Но тут перед вами совсем другой кусок мяса, ибо в нем, помимо всего прочего, содержится еще и мозг. Теперь слушайте меня внимательно, юные джентльмены. Этот мозг думает. (…) Он немой и беспомощный, но все-таки живой. Вот ваше будущее, вот осуществление ваших светлых и дерзких мечтаний, вот чего так усердно добиваются ваши лидеры. Хорошо подумайте об этом, юные джентльмены. Взвесьте все до конца, после чего мы продолжим изучение истории варваров, погубивших Рим.

Повезите меня в города, где есть парламенты, и рейхстаги, и конгрессы, и палаты представителей. Я хочу побывать там, когда они станут говорить о чести и справедливости, о демократии для всего мира и о самоопределении народов. Я напомню им, что не имею языка и не могу выпятить им изнутри щеку, тем более что и ее у меня нет. Но у государственных деятелей есть языки. Есть у них и самоуверенность. Поставьте мой стеклянный ящик на стол спикера так, чтобы при каждом ударе молотка он позвякивал. А потом пусть себе говорят про торговую политику и эмбарго, про новые колонии и старые распри. (…) Пусть поговорят о расширении производства боеприпасов, и самолетов, и боевых кораблей, и танков, и ядовитых газов — все это нам очень нужно, без этого нам никак не обойтись, да и как, черт возьми, защищать мир? Голыми руками, что ли? Пусть они вступают в блоки и союзы, пусть заключают пакты о взаимопомощи и гарантируют чей-то нейтралитет.

(…) Повезите меня по вашим церквам, по вашим величественным соборам, которые через каждые пятьдесят лет приходится перестраивать, потому что войны разрушают их. Пронесите меня в моем стеклянном ящике от портала до алтаря, к которому столько раз проходили короли, священники, невесты и дети-конфирманты, чтобы поцеловать осколок дерева от того самого креста, на котором было распято тело человека, на чью долю выпало счастье умереть. Поставьте меня высоко на ваших алтарях и взывайте к Господу — пусть смотрит на своих милых, возлюбленных чад, пристрастившихся к убийству. Помашите надо мной кадильницей с ладаном, запаха которого я не восприму. Пролейте на меня священное вино, вкуса которого я не почувствую. Бубните надо мной молитвы, которых я не услышу. Проделайте все старинные обряды, для совершения которых у меня нет ни рук, ни ног. Затяните хором аллилуйю, которой мне не спеть. Пойте громче, пойте звонче, пойте для меня, идиоты вы этакие, ибо я знаю правду, а вы, идиоты, не знаете ее…»

В качестве иллюстраций к тексту использованы рисунки 30-х годов кинорежиссера Леонида Рымаренко из архива автора.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: