Ахилла

Примечание редакции:

Повторяем один из интересных текстов 2017 года в рамках нашего проекта «Исповедь анонимного священника». Как обычно, предлагаем автору поделиться с нами своими нынешними взглядами, если они изменились.

Когда меня рукоположили, у меня внутри ничего не изменилось — как я до этого каждую неделю причащался, катехизировал людей, так и продолжал это делать. Я примерно знал всю церковную кухню, у меня не было никакого пиетета перед священством — для меня священство было бонусом, что ли, дополнительной «инициацией». В компьютерных играх у героев есть такой момент, когда им дается новое оружие. Раньше он стрелял стрелами, теперь пулями — что-то вроде этого. Произошло просто усиление слова. Я всегда относился к священству как к чисто человеческому установлению.

РПЦ при Кирилле — атмосфера страха

В РПЦ времен Алексия II можно было критиковать, еще надеялись — вот что-то произойдет такое, заживем так заживем. Закат ощущался, но не ожидали, что это так быстро будет. А когда наступила новая РПЦ при Кирилле, то сначала были ожидания свободы в Церкви, надеялись, что будет реальная общинная жизнь развиваться, катехизация, работа с молодежью. И самое страшное, что произошло — не то, что даже этого нет, а то что это постоянно декларируется на всех уровнях, кричится и орется, и при этом реально только все хуже.

При Кирилле все стало очень черно-белым, без оттенков, такой контраст, такая разделенность. Это плохо, жизнь — не схема. А сейчас вся церковная жизнь схематична, и по этим схемам люди пытаются жить и работать.

Личность патриарха Кирилла попала в системную струю, и это вызвало резонанс. И в епархиях, и на приходах такие же маленькие феодальные князьки-патриархи, именно эти люди сейчас обладают властью — четкие, лаконичные, знающие, что им надо (цель оправдывает средства) — такие люди делают политику, и они же подпитывают своими ожиданиями главную личность, которая делает погоду в Церкви. А эта погода — ненастная, не дождь и не промозглость даже, а как после извержения вулкана — хлопья пепла сыпятся, сыпятся, и солнца не видно… И неизвестно, сколько все это будет с неба падать.

У нас в епархии недавно поменялся архиерей. До него была система ажиотажа — нужно везде копать, везде сажать и, может быть, где-нибудь что-нибудь и вырастет. Если ты не копаешь, тебе говорят: «Ты почему не копаешь? Всем надо копать, все должны трудиться!» К тебе подходят и начинают трясти, но ты не боишься, все понимают, что надо делать вид, что копаешь.

А сейчас цинично, технологично и профессионально создана атмосфера страха. Говорят: тебя сейчас убьют (это, конечно, гротеск), ставят к стенке, стреляют, но мимо. При этом надо заметить, что показательных убийств не было, но напугали многих. Все экономические моменты решаются теперь очень спокойно. Если раньше на собрании поднимали, уговаривали, убеждали, грозили, то сейчас этого нет, все боятся, непонятно чего, но боятся. Многие мои знакомые так и говорят (даже маститые протоиереи): умом понимаешь, что бояться не надо, а боишься. Если раньше была какая-то клановость, один священник мог другого уничтожить, то сейчас этого нет, отношения стали более доверительные. Если вспомнить поговорку «человек человеку волк, а поп попу — волчище», то сейчас мы все, попы, — волчата забитые. Каким-то сакральным образом эта атмосфера страха поддерживается.

А атмосфера эта нужна для того, чтобы функционировал маркетинг, чтобы была одна труба и она шла куда надо. Все проекты направлены не на рост общины, а для картинки —это патриарший тренд, сейчас ценится картинка везде. А реальная жизнь, по сути, не важна.

От этого порой печально. Но когда есть причастники, совместные дела, встречи, то это дает хорошую отдушину, понимаешь, что можно пока эту систему терпеть.

Постепенно люди начинают прозревать. Бабушкам простым неохота про это знать, потому что это сильно их разрушает. Но есть актив молодых, которые хотят что-то делать, они, конечно, все это узнают, они читают и «Ахиллу», и Кураева, и Калаказо, размышляют, рассуждают друг с другом, создают группы в WhatsApp, например.

Община против системы

Для меня Церковь — это такая площадка, где можно людей приводить ко Христу. Если площадка нормальная, удобная — это Церковь. Община — это и есть Церковь, в Церкви главное — ответственность друг за друга. Те люди, которые тебя полюбили, и которых ты полюбил.

Я надеюсь, что мои прихожане не будут за мной бегать, если меня, допустим, переведут на другой приход — я их привожу ко Христу, а не к себе. У нас, конечно, личные отношения установлены, и я надеюсь, что общение не прекратится, если меня куда-то переведут. Но важно то, что в людей вложено, они не должны быть сильно привязаны к священнику. Через какое-то время они поймут, что главное — не эмоции, а смыслы, которые в них проросли. Мы держимся вместе именно в смыслах, не потому, что мы зависим друг от друга психологически, а потому, что мы разделяем общие ценности.

Я стараюсь свою общину максимально оградить от системы. Они это понимают, знают. Я им рассказываю, что есть церковь как община, а есть администрация, бюрократия, что есть путь Нила Сорского, а есть путь Иосифа Волоцкого, путь жесткого бюрократизма, который, видимо, для чего-то тоже нужен. Я отношусь к системе как к стихии — дождь идет, ну что же, такая у нас природа в России, она противная, мерзкая, уехать порой хочется куда-нибудь на Гавайи, но я не думаю, что мне там будет лучше.

Для меня административная верхушка РПЦ — не Церковь. То, что на «Ахилле» пишут про царственное священство, я еще давно, до рукоположения, для себя решил. Господь «поставил одних Апостолами, других пророками, иных Евангелистами, иных пастырями и учителями» (Еф. 4:11), и только потом управление — пятым, десятым местом. То есть сначала те, кто может генерировать евангельские смыслы. Эти люди и есть Церковь, они и должны все решать, а то, что исторически человеческий фактор сильно стал влиять на Благую весть — это прискорбно, ужасно, но я не смогу это изменить.

Что хотелось бы поменять: чтобы крестили и отвечали за крещение два человека — один катехизатор, который учит, а другой, который крестит, чтобы без катехизатора человек не мог дойти до крещения. При этом катехизатор тоже должен быть как-то рукоположен, он должен быть не менее важным в Церкви, не менее сакральным, чем совершающий обряды пресвитер.

А епископ в идеале только решает административные вопросы, чтобы христиане, например, не нарушали светских законов. Хотелось бы, чтобы в Церкви было так. Как примерно при апостолах и было. Пока об этом можно только вот так анонимно сказать — это вызывает отторжение похлеще, чем разговор о русском языке в богослужении.

Я не знаю, зачем нужна доступность архиерея — она есть в какой-то мере в молодых, вновь созданных епархиях, но я не знаю, что это может решить? Каждый пресвитер маленького городка — фактически архиерей. Можно было бы спокойно ему архиерейское звание давать и все. Так и должно быть изначально по замыслу апостолов: пресвитер есть в этом месте, он старший, он блюдет, администрирует, если он более-менее харизматичен, то может еще и учить.

Но у нас византийское устроение с этими иерархическими уровнями — вся эта созданная людьми религия, в которой мало что христианского, даже скорее всего она антихристианская. Конечно, в средние века люди так видели мир, и создали систему, по которой мы сейчас, к сожалению, живем — мы ездим все еще на телегах, вся эта система — телега, а надо учиться ездить по-новому, мир меняется. Тогда, в Византии, эта система, наверно, работала, происходила медленная гуманизация общества. Но сейчас структура трехчинной иерархии не работает, нужны новые изобретения.

Господь нам несет прежде всего смыслы и ту благодать, которую мы можем ощутить в общении с Ним. Апостолы создали, по поручению Господа, простую, внятную религию веры. Потом пошли некоторые наслоения, которые можно видеть уже во времена мужей апостольских, мучеников первых двух веков. А потом рождается трехчинная иерархия, которая становится сакральной. Начинают считать, что именно через нее входят люди в Церковь, что только через нее могут связаться с Богом, забывая, что Первосвященником является Сам Христос.

Христос открывает нам Себя прежде всего — в Слове Божьем. А уже причастие и все остальные таинства вторичны. А у нас все делается наоборот: люди думают, что можно креститься, связаться с Богом, не зная Слова Божьего, не понимая его. Главное становится второстепенным, а второстепенное главным — это сейчас основная проблема нашей Церкви. И в государстве тоже самое, и народ это все поддерживает.

Если система главнее общины, то она, конечно, будет людей выдаивать, стричь как овец. Христа ведь убили потому, что Он сказал, что человек важнее системы. А сейчас опять система стала важнее. Как в «Легенде о великом инквизиторе», все повторяется. Вот и живут великие инквизиторы в каждой епархии.

Например, взносы рассчитываются так, чтобы приход всегда жил в надрыве, чтобы, расплатившись с епархией, уже ни на что бы не хватало — может, чуть-чуть на ремонт и все.

Община строится вопреки. Ощущение, что тебя выжимают досуха и не дают возможности развития. Если ты не имеешь какие-то личные преференции, не умеешь быть пронырливым или спонсоров находить, то тяжело. У меня прихожан становится больше. Но чтобы община нормально развивалась, надо работать и с детьми, и с подростками, и с пожилыми — а площадей не хватает, живем как в муравейнике или как пчелиный улей. Невозможно четко спланировать бюджет: в любой момент объявят какой-нибудь новый епархиальный сбор денег — на приезд патриарха, например.

Трусость и ответственность священников

Если бы архиерей кого-то реально убил, можно было бы его обличать — если бы я знал, что вот он взял и человека уничтожил. Но та система подавления свободы, которая действует, — она в каком-то смысле безличностна, поэтому лично обличать за безличностные вещи, которые происходят во всей системе, — бессмысленно. Тут либо ты честно уходишь и начинаешь говорить против этой системы, либо тебе нужно набрать такой вес, как Нео в Матрице, чтобы система с тобой ничего не могла сделать, и тогда ты можешь что-то говорить, а так система просто тебя пережует, перемелет и забудет.

Священники не объединяются потому, что если система заметит такое объединение, то она сразу же постарается это разрушить. К тому же у отцов есть реальная ответственность за простых людей, которые к ним приходят. Если пастырь собирает общину, то это и рабочие отношения, и отношения эмоциональной зависимости. Например, есть психически больной прихожанин. И я знаю, что если меня не станет, и он не сможет прийти ко мне на исповедь, то у него может быть психический срыв, он попадет в больницу, а может, и умрет, сгинет где-то в этих психушках. У него ремиссия уже несколько лет, потому что каждый раз как у него возникает какое-то сомнение, он приходит или иногда даже звонит, и я уже знаю — ему не нужно говорить про свободу, ему нужно четко сказать, что и как делать — это для него облегчение.

И вот таких людей — хромых, больных, грешащих, падающих и пытающихся снова встать — в нормальной общине много. Если пастырь здравомыслящий, то он старается, чтобы эти люди как можно дольше висели на общине. Эти люди зависят от этой, скажем так, экологической ниши.

Вот есть у дерева корни, а есть ствол, и священник является этим стволом, на котором ветви и листья. Если каждый листик важен для дерева, то дерево будет сильное, мощное, а если листиками просто так жертвовать, то они уйдут. Ствол понимает, что он должен стоять во что бы то ни стало — это его главная задача. А воевать — пока бессмысленно. Я понимаю риторику тех людей, которые говорят, что нужно взять и, как дон Кихот, идти сражаться с ветряными мельницами — да, это может быть красиво, но сейчас бессмысленно. В Евангелии Иисус говорил, что тот, кто идет на войну, должен рассчитать силы, а здесь они явно будут неравны.

Куда нам идти, Господи?

Желание уйти, конечно, бывает — всегда не отвечать проще, чем отвечать. Каждый день встаешь и думаешь: хорошо бы уйти, работать где-то в миру, можно выпить-закурить, а здесь надо стараться быть образом, ты должен нести ответственность за людей, которые тебе доверяют, тебя любят. Если всерьез работать — нужно боль людскую разделять.

И я буду в РПЦ, пока это дает мне возможность людей приводить ко Христу. Если сейчас уйти, то что делать — на квартирах собираться? Это будет людям непонятно, не будет доверия. До того, как пришел в православие, я ходил и к протестантам, но мне это не близко. Все-таки в православии, несмотря ни на что, сохраняется евхаристия. Можно так учить людей, чтобы они жили прежде всего этим.

У меня есть прихожане, которые причащаются постоянно, читают Священное Писание, но не знают ничего о постах. Потом, конечно, от кого-то узнают, но все равно они не считают, что это что-то важное. Я бы хотел, чтобы люди ощутили цельность жизни в совместном причастии, общении, дружбе, совместных делах, чтоб вместе смотрели кино, ели мороженое, жарили шашлыки. В принципе это то, что Православная Церковь — не РПЦ, а вся Церковь — как-то сохранила. Сохраняются невидимые, порой очень тонкие, связи между людьми, которые так или иначе восходят к апостолам. Говорят, что апостольская преемственность — это как друг друга рукополагали, а я думаю, что это — разветвленная сеть любви людей, чувствующих, ценящих друг друга.

Почему люди уходят

Я одного своего друга спрашиваю: хочешь ты, чтоб тебя отпевали? Нет, говорит, пускай выкинут на помойку. При этом он работает в епархиальных структурах, ходил в детстве в воскресную школу, был пономарем. Он, конечно, вырос в Церкви, но был ли он в ней?

Кто-то отходит, потому что видит административный беспредел, лицемерие, лукавство, все эти пресловутые попы на мерседесах. Кого-то раздражает монашеско-аскетическое устроение Церкви, которое закрывает Христа — они Его не видят и не видят Евангелия за этим. Самое страшное — это бессмысленность. Человек не видит смысла, а продолжает делать, и бессмысленные действия его разрушают. На сегодня все эти церковные ограничения абсолютно бесполезны, вся эта постная, монашеская дисциплина.

Я не думаю, что людей нужно упрекать за то, что они ушли. Встретили они Христа или нет — это только Христос может сказать. А те, кто упрекают ушедших, берут на себя суд Божий.

К людям, которые хотят сохранить это монашеско-аскетическое устройство с куполами, колоколами, великопостными богослужениями, нужно относиться тоже снисходительно, их нужно любить по-христиански, терпеть. Я вместе с такими людьми Великим постом читаю покаянный канон, молитву Ефрема Сирина, покаянные проповеди говорю — им это важно, а я должен быть с ними как «иудей для иудеев», с меня не убудет. Я, может, до конца какие-то вещи не разделяю, они мне не близки, но я это не афиширую, это мое личное дело, что я иногда могу себе в пост курочку позволить. Надеюсь, что священники в массе своей не соблюдают все эти аскетические предписания, иначе бы все злые ходили. Умные священники не заставляют прихожан соблюдать, глупые — лицемерят, а если человек реально соблюдает, то он становится злым.

Много стереотипов накопилось в православии, и неизвестно, как их разрушать и надо ли их разрушать — разрушишь, а на их место такая кракозябра придет, что предыдущее покажется милым зайчиком.

Ожидания

Я надеюсь, что Церковь станет слабее, несчастнее, глупее. То, что происходит сейчас, это великий дар Церкви — эти истории с Pussy Riot, с Соколовским, самим бы это все устроить, но искусственно не получится. Чем дальше, тем больше Церковь должна слабеть, чтобы общины росли. Должно ослабеть это ощущение права «вязать и решить» — чтобы была сильна любовь между людьми. Эти скандалы хорошо помогают, будут уходить люди, которым стыдно говорить, что они православные. Останутся те, которые реально любят своего пастыря и друг друга, им будет плевать на Соколовского или на то, что какой-нибудь епископ — гей. Либо выживут такие общины, основанные на любви, где есть жизнь, либо выживут системные места — золоченые соборы. Наступит размежевание — я на это надеюсь.

Читайте также:

• Пепелище веры и точка росы
• Я очень хочу, чтобы РПЦ перекрыли государственный кран
• Если мы не остановимся, то бомба рванет…

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

С помощью PayPal

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: