Ахилла

Повторяем текст 2017 года. Редакция «Ахиллы» имеет документальные подтверждения реальности этой истории.

После окончания школы в поисках смысла жизни я приехала в монастырь. Мне было семнадцать лет. У входа послушник-привратник дружелюбно поговорил со мной, а старшая по гостинице обругала за джинсы, прочитав краткую лекцию о подобающем в церкви внешнем виде. Это огорчило и дало понять, что православие ставит человека в довольно жесткие рамки, но я не возмутилась, а покорно их приняла.

Текст автора читает Ксения Волянская:

Наоборот, монашеская жизнь с ее строгостью, сдержанностью и простотой мне понравилась. Возможно, я была задавлена домашним воспитанием, и столкнувшись с практикой подавления личности, ощутила в ней знакомое и родное. Несколько дней я ходила в неудобной, путающейся между ногами длинной юбке, носила сползающий с головы платок, работала на полях и листала книги в монастырской лавке. В город я вернулась, обретя веру истинную.

Началась учеба в университете, но я никак не могла забыть монастырь, все-таки он приоткрыл мне иную реальность. В условиях внешней несвободы я чувствовала там спокойствие и радость. Откуда-то пришли забытые с детства ясность и чистота. Как странно: подневольность обычно угнетает, а в монастыре настроение оставалось стабильно хорошим. Хотя я томилась от казарменного быта паломнических келий, постной еды и отсутствия развлечений, но тем не менее на сердце было легко. Эта двойственность озадачивала, казалась необъяснимой. Ведь когда меня мучили дома всякими ограничениями, в ответ рождались только досада и злость. Может, разговоры о Божественной благодати, меняющей человека, имеют под собой основание?

В каникулы я стала ездить по разным обителям. Везде было сурово, неприветливо, тяжело, но это считалось необходимым для спасения души. Я думала, что делаю все правильно — двигаюсь к Небу тернистым и узким путем, отказывала себе во всем — читала только святых отцов, ни с кем не дружила, кроме духовника, часто молчала, избегая празднословия. Для сугубого подвижничества к моему облику добавились еще и кирзовые ботинки в любой сезон и при любой погоде. Я знала только три дороги — в храм, в университет и домой. В этих ботинках я и сдавала сессии, но мирская карьера не привлекала, хотелось посвятить себя Церкви, трудиться где-нибудь на приходе. Пойти в монастырь не хватило решимости и отваги.

Я поступила в богословский институт на вечернее отделение, что позволяло совмещать учебу в двух вузах. Там было очень интересно, преподаватели показались ярче, чем в МГУ. Больше всего увлекала литургика. Я пошла работать в храм, сутками сидела при входе на вахте и отвечала на телефонные звонки. В храме появлялись самые разные люди и часто пересказывали мне свои судьбы. Когда по ночам я оставалась одна, то поднималась на клирос и часами напролет изучала богослужебные тексты. Их поэзия, тонкость и глубина содержания вызывали восторг. Я составляла всенощные по типикону, просто так, для своего удовольствия, чтобы потом все это услышать в храме, и поражалась изяществу и красоте каждой службы. Ведь любая их них имела свой неповторимый рисунок. Эта разноцветная, пестрая мозаика из образов и слов завораживала.

Разумеется, мне захотелось самой участвовать в богослужениях, причем не только голосом — чтением и пением, но и физически, во всей полноте. Можно было это делать косвенно, например, мыть полы в храме, чистить подсвечники, составлять из цветов гирлянды и букеты, что способствует церковному благолепию, а значит имеет литургическое значение. Но зачем компромиссы? Есть, допустим, подросток, который мечтает играть в хоккей, но ему мешает телесное увечье. Какой у него выход из положения? Сидеть на трибунах и болеть за любимую команду, расчищать от снега каток во дворе, штопать чужую экипировку, подавать отлетевшие в сторону шайбы. И хотя бы так он будет причастен к игре! Но какое телесное увечье у меня, почему нельзя заняться любимым делом — прислуживать в алтаре? Я имею все, что для этого нужно — руки, ноги и голову. Проблема в моем поле, но разве половые органы используется как-то в данном процессе?

Понятно, что в духовном смысле каждый прихожанин участвует в богослужении своей молитвой. Но я была тогда человеком только что вышедшим из детства. Может ли живого активного ребенка удовлетворить одно лишь «умное делание» — занятие покрытых сединами, иссохших в постах исихастов? Даже в монастырях молодежь отправляют на трудовые послушания, а молитвенный подвиг остается главным занятием на время старости. В юности отношение к любой деятельности одинаково — как к возможности попробовать свои силы, проявить себя, будь то богослужение или хоккейный матч. Церковь или цирк — ты даже не рассуждаешь, энергия бьет через край, на интересное занятие просто невозможно смотреть со стороны. Только в зрелости все в голове становится на места. Подростку трудно объяснить, почему, если ему нравится скалолазание, он должен заниматься, например, плетением из бисера. А мне говорили именно так: алтарное послушание не для тебя, ты можешь служить Церкви в воскресной школе, кормить бездомных, ходить в больницы и детские дома.

Иногда в храме появлялись новые лица — мальчики, зашедшие туда из любопытства, да так и оставшиеся там. Видимо, что-то их привлекало. Они оседали на приходе, я знакомилась с ними. Их примечал настоятель и приглашал в алтарь. И вот уже мои новые приятели, еще месяц назад ничего не знавшие о Церкви, чинно вышагивали мимо меня в блестящих стихарях, с большими свечами в руках, кланяясь на входах. А я, проводя в храме больше времени, чем дома, по-прежнему оставалась в стороне, несмотря на богословское образование. Шли годы, алтарь оставался для меня по-прежнему недоступным. Я жила без всякой надежды на то, что когда-то его двери откроются и для меня. Было больно. Но кого в Церкви болью удивишь, когда самая суть ее веры — распятый на кресте Христос? Терпение возведено здесь в ранг добродетели. Протестовать невозможно. Христианские каноны складывались веками, их не изменить. Церковь наилучшим образом устроена для всеобщего спасения, поэтому не будет прогибаться под каждого отдельного ее члена, внимать его жалким попискиваниям.

Я пыталась разобраться: почему женщина не может стать пономарем? Есть постановления, запрещающие ей входить в алтарь, но правила Соборов исполняются выборочно, с рассуждением, и есть универсальная формулировка для их нарушения «пользы ради церковной». Одиннадцатое правило Шестого Вселенского собора запрещает христианам лечиться у иудеев и мыться с ними в бане. Кто же, приходя в поликлинику, интересуется вероисповеданием врача и, посещая сауну, проверяет у находящихся рядом людей наличие обрезания? Встречалось объяснение, что у женщин есть «особые дни», а в алтаре недопустимо пролитие крови. Но и тут была видна неувязка: ведь эти дни — только часть жизни, почему не алтарничать в другие ее промежутки? От месяца остается недели три…

С вопросом женского священства было все понятно. Тут имелись внятные аргументы. Священник — это образ Христа, Христос был мужчиной, следовательно, носить его образ на себе может только представитель сильного пола. Священство подразумевает такие функции как главенство, учительство, управление, а властный архетип в нашей культуре именно мужской. Если рукополагать женщин, может произойти девальвация сана. В Финляндии я видела женщин-священников, они очень напоминали чиновниц ЗАГСа, в них не было ничего сакрального. Если рукоположить хотя бы одну женщину, вскоре иерархия почти сплошь сделается женской. Этот процесс уже случился в системе образования. В итоге учителя почти перестали воспринимать всерьез. Но в моем случае не шла речь о претензии на священный сан, нужно было только пономарство.

Проблема усугублялась тем, что я верила: Церковь — хранилище истины, люди могут заблуждаться, а Церковь — нет. И если люди заблуждаются, то Дух Святой их исправляет, ведь Церковь — это Богочеловеческий организм, где не может быть ничего дурного. И тем не менее в ее традиции я видела несправедливость. Служение в алтаре — прерогатива лишь мужчины? А как же тогда «во Христе нет не мужского пола, ни женского»?

Реальность была грустна и комична. В храм пригнали рабочих сваривать батареи. Это заняло несколько дней, мы разговорились с одним из них, он мне рассказал, что накануне вечером они много пили, и у него болит голова. После этих слов он сразу же вошел в алтарь, втащил туда баллоны с газом и начал устанавливать там трубы. Мужчине доступен алтарь даже после пьяного застолья, а женщину не пускают туда, проведи она годы в молитве и посте.

Как-то раз я подарила знакомому священнику игрушку для его детей — Буратино с огненно-рыжими волосами. Он положил ее в сумку и пошел на службу. Я увидела, как в алтарной двери мелькнула оранжевая кукольная голова и тут же скрылась вместе со священником во святая святых. Даже куклы бывают в алтаре, а женщины — нет! По необходимости в алтарь вносят молоток, гвозди, пилу, рукомойник, вазы, тазики, ножи, средство от мух. Там может находиться практически все, что угодно, кроме женского тела и плоти убитого животного. Разве что для престарелых монахинь сделают исключение, и то если не хватает мальчиков-пономарей, причем с оговоркой: монахиня носит образ ангельский, не человеческий, и пол в ней слабо выражен, приглушен. Икона спокойно стоит в алтаре, а женщине, ее написавшей, он недоступен.

Если говорить о проблеме более широко, то в Церкви присутствует гендерный шовинизм. Половая дискриминация является проявлением человеческой греховности. В светском обществе она вполне понятна. Есть люди с комплексом неполноценности, которым нечем гордиться, кроме как собственным полом, вот они и заявляют: «Я прав, потому что я — мужчина». В Церкви ситуация становится трагичней, потому что те же самые личности ущербного психологического склада берут на вооружение лозунги из Священного Писания: «Жена да учится в безмолвии со всякой покорностью…», «Жены ваши в церкви да молчат, ибо не позволено им говорить, но быть в подчинении, как и закон говорит…». И попробуй с Писанием поспорь! Человек, пытающийся осадить нахала, прикрывающегося библейскими цитатами, автоматически делается противником Слова Божьего. Кто посмеет возражать идеям апостольских посланий! Вот и выходит, что их иногда высокомерно используют как средство для того, чтобы выразить презрение к людям, и женщины начинают себя чувствовать существами второго сорта.

Я работала в учебном заведении под началом архиерея. Шло заседание кафедры. Владыка говорил долго, вдохновенно и красноречиво, и в заключение обратился к профессорско-преподавательскому составу, состоящему в большинстве из «молчащего в церкви большинства»: «Дорогие, я ценю ваши знания и заслуги, но никогда не забывайте, что вы — всего лишь женщины». Те сокрушенно закивали головами, дескать, помним-помним, но что делать, такие уж родились, будем знать свое место.

Я продолжала грустить об алтаре. Пятнадцать лет я постоянно отсекала эти помыслы и желания. «Иже Христовы суть плоть распяша со страстьми и похотьми». Годы, проведенные в Церкви, хорошо научили меня страдать, смиряться, терпеть. На это направлен весь строй православной духовной жизни. «Отвергнись себя, возьми крест свой и следуй за Мной». Но если когда-то от перенесения монастырских тягот в душе был свет, то теперь — только горечь и тоска, мрачное подавленное настроение. Одновременно крепло стойкое неприятие своего пола. Я поняла, что так больше продолжаться не может, обращалась к психотерапевтам, чтобы они помогли справиться с этим состоянием. Где гарантия, что, борясь с гордыней, ты не задавишь свою личность как таковую? Самоотречение порой оборачивается унынием. Жизнь превращается в беспросветно-серый труд по стяжению Царствия Божия, которое, тем не менее, продолжает скрываться за горизонтом. Оно есть, где-то там, за гранью земного бытия, и лучи этого Царствия не освещают, не согревают твое настоящее. Видя, что терпение и отказ от своей воли вгоняют меня в депрессию, я решилась действовать иначе.

Ведь иногда отступают от канонов. Быть может, воля Божья в том, чтобы мне не страдать, а попытаться достигнуть желаемого. Я поговорила с несколькими священниками, все отказывались меня брать в алтарь, причем даже единожды, на будничной службе, при условии, что я не стану выходить наружу, и никто из прихожан меня не увидит. Они боялись навлечь на себя неприятности. Я поняла, что систему не исправишь, проще себя подогнать под нее. Если храмовые порядки не переделать, то можно переделать собственную личность.

Я надела мужскую одежду, коротко постриглась и изучила объявления о приеме алтарников на работу. Совесть упрекала меня за такое нетрадиционное решение проблемы, но я вспоминала жития, в которых девушки скрывались в мужских монастырях, выдавая себя за мужчин. По большей части это делалось с целью утаиться от родственников, желающих вернуть их в мир. Но не всегда, например, родители преподобной Аполлинарии (память 5 января), хоть и мечтали выдать дочь замуж, однако согласились с ее намерением принять монашество. Но постриглась она почему-то не в женской, а в мужской обители под именем инока Дорофея. В житии святителя Тарасия Константинопольского (память 25 февраля) упоминаются женщины, которые приходили в монастырь к его мощам в мужской одежде, потому что женщинам вход туда был запрещен, и получали исцеления. Исцеления — значит, Бог не считал грехом то, что сделали они, быть может, и мне Он позволит совершить задуманное.

Меня легко взяли на работу, даже не спросив паспорт, и я затерялась среди других пономарей. Храм был многолюдным. Во время собеседования меня попросили прочесть отрывок из паремии, и сразу велели приходить в тот же вечер на службу. Все свершилось! Я стояла в стихаре, скрывая слезы радости, впрочем, на меня никто не смотрел. Главное было — не совершать ошибок, вовремя подавать кадило, выносить свечу, выходить читать. Сердце было исполнено ликования, я непрестанно благодарила Бога за происходящее. На улице тогда наступила весна, и в мою жизнь пришла весна, душа расцвела и согрелась.

Началось мое служение в алтаре, желанное и долгожданное. Я посещала службы по графику, мне назначили жалованье, что оказалось большим подспорьем, потому что за преподавание платили совсем крохи. В храме я познакомилась со многими, и сейчас время от времени с любовью просматриваю фотографии тех лет. Эта была уникальная возможность узнать мир духовенства изнутри, ведь сословие клириков очень закрытое, и если ты не в сане, то никогда не станешь там своим. Мой стихарь давал мне право находиться хотя бы рядом — смотреть и слушать. Кроме как среди священников, я нигде не встречала таких отношений между людьми — теплых, искренних, задушевных. Может, мне повезло, и там оказалось хорошее братство. Казалось, что отцы еще не вышли из детства. Один из них как-то получил в алтаре эсэмэску и озвучил ее всем присутствующим: «Жена пишет: дома котята родились». И все заулыбались: как мило!

К алтарникам относились снисходительно, беззлобно подшучивали над ними. Когда дьякон видел, что их слишком много скапливалось у боковых дверей, так что было трудно выходить на ектеньи, он недовольно вздыхал: «Опять стадо…» Возможно, в храме догадывались о моей тайне, ведь непросто скрыть свой пол, мне тогда было уже за тридцать, но, как в сказке о голом короле, никто не решился меня разоблачить. Мне казалось, что я там на своем месте, настолько хорошо оно подходит для меня.

Помимо этого я продолжала преподавать. Регулярно происходила удивительная метаморфоза. Утром я была учительницей Ириной Петровной, вечером — пономарем Игорем. После занятий я переодевалась в туалете и торопилась на службу. Такая двойственность огорчала, смущала, но казалась неизбежной.

Я подружилась с другими алтарниками, но не близко, свободно общаться мне мешали скованность и страх: вдруг меня разгадают! Но все равно это время вспоминается как счастливое! Я помогала в храме, по первому зову хваталась за любые дела, тщательно все мыла, чистила, пылесосила ковры в алтаре, в правильных пропорциях смешивала воду и вино для запивки после причастия, а когда настоятель однажды утром, увидев грязные полотенца возле рукомойника, в сердцах сказал про меня: «Уберите отсюда этого дурака!» и снизил зарплату в два раза, я не обиделась на него. К вечеру он раскаялся, и зарплата выросла снова.

Прошло два года, и я ушла из алтаря, ушла сама, понимая, что в таких делах главное — вовремя остановиться. Многие, увлекшись чем-то слишком сильно, попадали в беду. Ничто не должно превращаться в страсть, и не надо наглеть. Как только появились силы жить, и мечта потеряла свою притягательность, я оставила храм, вернувшись к обычному существованию. Теперь я просто хожу на богослужения, естественно, в другом храме, и, глядя на пономарей, с умилением думаю, что и я когда-то была среди из них. Только на Страшном суде я узнаю, как посмотрит Бог на эту бывшую у меня в прошлом сомнительную авантюру.

Летом обычно я отдыхаю в Италии. Как-то раз в небольшом затерянном в горах городке я зашла в старинный собор. Шла месса. Мальчики и девочки в одинаковых облачениях помогали священнику. Я грустно подумала: если бы я начинала свой церковный путь не в православии, а в католичестве, то не растянулась бы на пятнадцать лет моей жизни изматывающая душу боль из-за запрета женщинам прислуживать в алтаре. Зачем нужны были эти страдания? Имели ли они хоть какой-то смысл? Почему я не осуществила свою мечту гораздо раньше? Церковь не стремится сделать свои традиции более гибкими и мягкими, боясь угодить падшей человеческой природе, и иногда они оказываются тяжелыми и неудобоносимыми бременами в силу того, что люди далеки от идеала.

Читайте также продолжение истории:

• Старец сказал: «Делай операцию»

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: