Ахилла

Из книги «Выход из лабиринта», М., 2005.

На одной из фотографий парижского периода Волошин запечатлен стоящим перед скульптурным портретом Таиах — древнеегипетской царицы. Он вглядывается в ее черты, высеченные в мраморе три с половиной тысячи лет тому назад. Впервые увидев это изображение в Парижском музее, он поразился его сходству с Маргаритой Сабашниковой, своей невестой. Но не только черты любимого человека притягивали его. Он смотрит в этот преображенный камень, как в лицо вечности, в глубине которой открывается узнаваемое…

Брак с Сабашниковой был недолгим, они расстались через год. А царица Таиах сопутствовала Волошину всю жизнь. Он приобрел копию портрета, из Франции перевез в Коктебель, где Таиах, возвышаясь на пьедестале, вошла в волошинский дом, как когда-то в дворцовые покои своего мужа Аменхотепа III. Незнатного происхождения, некрасивая, она пленила фараона мудростью, которая, наверное, передалась сыну, великому реформатору-царю, построившему город божественного Солнца. Не она ли внушила ему представление о божестве как о едином и благом для всех народов?..

В древнеегипетской мифологии Солнце — единственный царь вселенной, а фараон его божественное дитя. Солярные мифы в художественной и поэтической символике сохранились до наших дней. Их чары коснулись и религиозного сознания. Антропософы считают Христа солнечным богом, который в крещении соединился с человеком Иисусом.

Кажется, что безмолвная и величественная Таиах, родившая Эхнатона (в переводе «Угодный Солнцу»), хранит ответы на многие загадки Вселенной. Где же ей обитать, как не в самом солнечном месте России?..

В ее портрете видны конкретные человеческие черты. Не случайно они показались Волошину знакомыми. Изображение Таиах, Нефертити, самого фараона созданы в одно время; они передают психею, человеческую душу… Искусство при дворе боголюбивого Эхнатона коснулось душевных глубин, ранее неведомых. До которых эллинистический мир дорастет лишь полторы тысячи лет спустя, готовый принять христианское Откровение об истинном Боге.

* * *

«Наш век болен неврастенией», — писал Волошин в статье о танце, полагая, что эту болезнь можно вылечить телодвижениями, бессознательным и спонтанным ритмом. «Танец… — экстаз тела, как молитва — экстаз души». Опасное сравнение, потому что именно танец — упоительный и бесстыдный — однажды был оплачен головой Иоанна Крестителя. Молитва может быть спонтанной, но только не экстатичной, не бессознательной. Обращение к Богу уже есть проявление сознания. Вначале, возможно, затемненного. «Не знаете чего просите» (Мф. 20, 22), — предупреждает Христос своих учеников. С закоснелого «незнания» и начинается неврастения, прогрессирующая в крайние формы умопомешательства и душевных болезней. Наш век сегодня окунулся в них с головой. Но пока больной жаждет выздоровления, он может быть спасен; общество, сознающее себя больным, — небезнадежно. Сквозь гумусный слой декадентской культуры пробивались здоровые стебли. В Волошине всегда была тяга к цельности, к душевному здоровью, отчего и тянулись к нему люди. В начале века, больного неврастенией, духовные проблемы обсуждались остро и шумно.

В 1901 году на философско-религиозных собраниях в Петербурге встретились интеллигенция и духовенство. Долгожданная встреча… К сожалению, очень скоро прерванная светской властью. Церковь и интеллигенция — два лагеря, то конфликтующие, то безразличные один к другому. Они говорили на разных языках, как, впрочем, и сегодня, не понимая и отдаляясь друг от друга.

Вера вне Церкви — довольно распространенный вариант верующего в России. Церковь, преследующая иноверцев и сектантов, закосневшая в бессмысленном традиционализме, зависимая от светской власти, не могла вызвать доверия у образованной публики. Характерна расправа над простолюдинами, захотевшими изучать Евангелие. Общину возглавлял брат Иван, силой молитвы излечивший сотни русских людей от пьянства. Его как сектантского проповедника судили. Этот случай вспоминает Маргарита Сабашникова: «Я спросила Владимира Джунковского, генерал-губернатора, друга нашей семьи: „Почему же он сидит в тюрьме? Ведь он сделал так много добра“. — „Но ведь он сектант, он отвращает народ от Церкви“. — „А если Церковь ничего не дает народу?“»…

Можно понять, почему интеллигенция предпочитала исконному православию масонские ложи, толстовство, эзотерические учения, утопию коммунизма, эту роковую пародию на соборность.

В 1905 году Волошин возведен в степень мэтра «Великой ложи Франции». Но скоро разочаровался в масонстве, понимая, что и здесь главенствуют политические интересы. Он самостоятельно изучает каббалу, теософию… Чувству красок учится «у Парижа, строю мысли у Бергсона, скептицизму — у Анатоля Франса, стиху — у Готье и у Эредиа». В студенческие годы за участие в беспорядках он был выслан в Среднюю Азию. Именно там, в туркестанской пустыне, он осознал для себя необходимость «пройти сквозь латинскую дисциплину формы». «…Я всегда… ждал великого учителя, — запишет он в дневнике, — но он никогда не приходил, и я видел, что должен творить сам и что другие приходят и спрашивают меня».

Рудольф Штейнер, основатель антропософии, тоже не стал его учителем, хотя современники говорили, что штейнерианство было «самой тайной его страстью». Точнее сказала Цветаева: «Макс был знающий. У него была тайна, которой он не говорил. Это знали все, этой тайны не узнал никто… Объяснить эту тайну принадлежностью к антропософии или занятиями магией — не глубоко. Я много штейнерианцев и несколько магов знала, и всегда впечатление: человек — и то, что он знает; здесь же было единство, Макс сам был эта тайна…»

Эта тайна — непостижимая со стороны преданность нравственному долгу, верность библейскому Откровению — стихом и делом. Человеку отдавал себя не меньше, чем своему творчеству, ибо в человеке видел непроявленный замысел, как в недописанном стихотворении.

Да, это была тайна за семью печатями для тех, кто боготворил искусство. Вроде Брюсова, изрекающего наставления молодому поэту: «никому не сочувствуй, сам же себя полюби беспредельно… Поклоняйся искусству, только ему, безраздумно, бесцельно». Волошин словами Андрея Белого выражает иную точку зрения на искусство: «Пример трех великих русских художников — Гоголя, Достоевского и Толстого — показывает, что искусство не было их окончательной целью. Художник стремится сам стать своею собственной, окончательной художественной формой».

Его привлекал универсализм личности, идеал которого он никому не навязывал. Он обладал и необычными, как сегодня говорят — сверхсенсорными способностями. Но, читая чей-нибудь характер по линиям ладони, он никогда не заглядывал в будущее. Не предсказывал того, что лежит в пределах человеческой воли и зависит от свободного выбора. Своей жене, кружащейся в вихре оргиастических удовольствий и все отдаляющейся от него, он пишет: «Я не хочу трагедий и плясок между кинжалами… Хочу строгого ритма в работе и жизни». Это было странностью в кругу интеллектуальной богемы, где на супружескую верность смотрели с некоторым презрением, а однополая любовь считалась позывом артистических натур. В знаменитой ивановской «башне» постулировалась смелая мораль: брак втроем оправдан рождением новой человеческой общины, новой церковью… Бердяев писал: «Оргиазм был в моде. Искали экстазов; Эрос решительно преобладал над Логосом».

Любой догматизм настораживает Волошина. Последователи Штейнера, «изнасилованные истиной», ему так же чужды, как и защитники толстовского рационализма. По его мнению, «Толстой не понял смысла зла на земле».

Непротивление злу сыграло свою обезоруживающую роль в то время, когда призрак коммунизма, побродив по Европе, шагнул в Россию. Европа разглядела его смертоносную тень после того, как на нее прямо указал энцикликой «Rerum Novarum» глава католической церкви. В 1891 году появился этот исторический документ, призвавший клириков активно действовать в миру. Церковь социально переориентировалась, повсюду возникают христианские профсоюзы. Священники, нанимаясь шахтерами и простыми рабочими, гасили революционный синдром в самых огнеопасных слоях общества.

Волошин, воспитанный европейской культурой, держался от Церкви на расстоянии. Но Христос был для него живой личностью, христианство — жизненной основой, хотя и парадоксально понимаемой в эти годы. Шаткая это была основа для многих россиян, доверившихся Толстому.

Проповедь Толстого была и остается притягательной для тех, кто не имеет твердых вероучительных знаний. Когда-то, когда я еще не раскрывал Евангелия, «христианство» Толстого убеждало меня, наверное, так же, как его современников. Я безоговорочно верил, что на землю приходил Христос в облике великого старца и что Россия не заметила второго пришествия…

* * *

Русский апокалипсис для Волошина начался с войны 14-го года. Уже там, на мировой арене, противоборствующие стороны затянуты братским узлом. Война уравнивает всех — и победителей, и побежденных. «Эта война есть одно огромное целое. Противники слиты в одном объятье. Ее надо одолеть — самое войну, а не противника». И еще: «Дозволь не разлюбить врага // И брата не возненавидеть» — это сказано о чужеземцах, но то же самое он скажет скоро о соотечественниках.

В его натуре было заложено отвращение к распре. Мать даже подговаривала мальчишек задеть его, поколотить, чтобы он дал сдачи, проявил бойцовские качества. Но ее уловки не имели ожидаемых результатов. Ему было дано иное понимание силы. Не благоприобретенные знания научили его побеждать зло добром. Он с этим родился. Знания лишь закрепили врожденные качества. Это был знак особого благоволения свыше, который до конца так и остался непонятен современникам, живущим по законам мира сего.

Его настроение могло казаться антипатриотическим и вызвать на себя волну шовинизма, поднятую на родине. В его книге «Anno mundi ardentis 1915», посвященной войне, стихотворение «Россия» зияет сплошными отточиями. И тогда, и в будущем «полное государственное поглощение России Германией» не кажется ему национальной катастрофой. Правда, немцы 1916 года еще не были фашистами. Еврейское население на Украине помнило их сносное поведение и почти поголовно осталось перед оккупацией в 41-м году. Волошин согласен со Штейнером, что Россия «выплавит из себя шестую великую расу, но под опекой Германии». В истории было не раз, когда завоеванная страна не теряла своей самобытности и даже ассимилировала в себе пришельцев. Например, античная Греция и полонивший ее «тупой и косный Рим», который тем не менее образовал в ней «крепкий государственный строй».

Эти мысли еще более утвердились в нем, когда распад России стал очевиден и окончателен. «Россия кончилась, она себя сожгла. // Но Славия воссветится из пепла». Воссветится, если обретет государственный порядок… Но то, что возникало на пепелище, обещало еще больший хаос, еще больший распад. Прозрение ясновидца подсказывает: «И тут внезапно и до ужаса отчетливо стало понятно, что это только начало, что русская Революция будет долгой, безумной, кровавой, что мы стоим на пороге новой Великой Разрухи Русской Земли, нового Смутного времени».

* * *

Cуд над Россией, судилище, вершит народный мститель Стенька Разин со товарищи — Гришкой Отрепьевым и Емелькой Пугачом. Правеж их такой же кровавый и беспощадный, какой учиняли и над ними царские воеводы. Но, четвертованные и обезглавленные, они не умерли, а только затаились на время, и время их настало.

…Как пред могилою,

Так пред Стенькой все люди равны.

Мне к чему царевать да насиловать,

А чтоб равен был всякому — всяк.

Вот она — гражданская мечта о поголовном равенстве. О равенстве перед смертью. Смерть — единственный и справедливый судия, и Стенька — ее законное воплощение.

Стенькин суд — восстановление справедливости без любви; свободы без Христа. Стенькин суд — извращение религиозного сознания. Волошин ставит безошибочный диагноз: «Русская революция — это исключительно нервно-религиозное заболевание»; эта же мысль в стихах: «Вся наша революция была // Комком религиозной истерии».

* * *

Его поэзия этого времени документальна, как русские летописи. Один из циклов так и называется «Повесть временных лет». Он сокрушается: «Ужасно мало документов сохранится от нашего времени, а стихи имеют больше шансов запомниться». В письме к Вересаеву (1922 год) он рассказывает об участившихся случаях каннибализма в голодном Крыму. Матери убивают и засаливают впрок собственных детей, брат поедает умершего брата. «Трупоедение стало явлением бытовым». Эти же детали есть в стихах; изложенные кратко и ужасающе точно, они знаки нового искусства, нового опыта, который Солженицын назовет опытом художественного исследования и основательно прозондирует им свой «Архипелаг ГУЛАГ».

Когда-то Волошин был против натуральных сцен в художественном произведении, против языка крови и ужасов и считал, что «произведению натуралистического искусства, изображающему Ужасное, — место в Паноптикуме». Но реальность, которая его теперь окружала, была сплошным паноптикумом, иного языка для ее изображения и быть не могло. Его упрекали в «варварской кисти», но это не так. Кисть, краски оставались такими же, что и раньше, до революции, — культурно насыщенными. Варварской обернулась реальность, увиденная художником в онтологической перспективе:

Сама родила —

Сама и съем. Еще других рожу…

Увы, она не изменилась и сегодня. В недавней телепередаче мелькнула такая же детородительница, сплавившая за валюту своих дочек-близняшек в какую-то капстрану. В какую, она не интересовалась. Трезвая, вменяемая, открыто глядя в камеру, ответила: «Куда? А я почем знаю? Может, в семью, может, на запчасти».

Не всем нравился жестокий реализм, допущенный в поэзию. Например, Бунину. Автор «Окаянных дней» считал кощунством обо всем говорить в стихах. А Волошин не считал, ибо произрастал от другого корня русской литературы, давшего некрасовскую поросль.

Еще одна картина, сохранившаяся до наших дней. Стихотворение «На вокзале»: «…спят: // Одни — раскидавшись, будто // Подкошенные на корню, // Другие вывернув круто // Шею, бедро, ступню. // Меж ними бродит зараза // И отравляет их кровь: // Тиф, холера, проказа // Ненависть и любовь // <…> Россия! // Вот лежит она распята сном… // И ловит воздух руками». Точно так она распята и сегодня на московских вокзалах — беженцы, переселенцы, «челноки», бомжи, беспризорные дети… Сорванные с мест, гонимые локальными войнами, чистками и «зачистками», безработицей… Гигантская бетономешалка, запущенная революционным порывом и вот уже без малого сто лет скрежещущая и кружащаяся в железном кожухе государственных границ.

Он видит библейский смысл в происходящих событиях, видит сиюминутное в перспективе вечности. Это вносит надежду, ибо действительность кажется бессмысленной, бесперспективной. На дне преисподней он верит в «правоту верховных сил, // Расковавших древние стихии». Тому, кто достиг дна и почувствовал последнюю степень падения, есть от чего оттолкнуться, чтобы не пребывать в прострации, болтаясь между добром и злом.

Апокалипсическому зверю,

Вверженный в зияющую пасть,

Павший глубже, чем возможно пасть,

В скрежете и смраде — верю.

В «Видении Иезекииля» Волошин говорит о пристрастной, о взыскательной любви. Неверная жена Ягве блудодействует с языческими богами. Неверная жена — это древний Израиль, постоянно нарушающий Завет с Богом. Исторические аллюзии здесь очевидны. Но они не только в фактической подоплеке, но в поэтике — в горячем волошинском голосе, в богатой лексике, восходящей к житийным русским полотнам, которые соседствуют у него с библейскими. Именно так. Это события одного ряда. И тогда, помня о них, о ветхозаветных уроках, яснее открывается промысел Божий и о стране, и о человеке.

Господь словами Иезекииля (и Волошина) обещает неверной жене те самые апокалипсические несчастья, которые захлестнули Россию и которые свидетельствуют о Его пристрастной любви — ведь Господь кого любит, того и наказывает.

Волошин, читая эти стихи, предварял их подробными объяснениями. Его позиция мало кому была понятна во враждующем мире. Вот что он, в частности, говорил: «Я равно приветствую революцию, и реакцию, и коммунизм, и самодержавие, так же, как епископ Турский святой Лу приветствовал Аттилу:

„Да будет благословен твой приход, Бич Бога, которому я служу, и не мне останавливать тебя!“»

В Крыму, переходившем из рук в руки, от белых к красным и наоборот, Волошин оказался не над схваткой и не вне ее, как считали некоторые критики, а внутри. В самой смертоносной гуще. И не география была тому причиной, а выстраданная позиция христианина: в братоубийственной войне разделить участь всех жертв. Относясь «ко всем партиям с глубоким снисхождением как к отдельным видам коллективного безумия», он выбрал единственную форму активной деятельности: «мешать людям расстреливать друг друга».

На его счету много спасенных жизней, в их числе — Осип Мандельштам, Сергей Эфрон, Кузьмина-Караваева, известная позднее под именем матери Марии.

Его позиция и на этот раз была уязвима с обеих сторон. В толпе непримиримых врагов миротворцу должно доставаться отовсюду. Но он не чувствовал ударов, точнее, не придавал им значения ввиду той единственной миссии, которую избрал.

Людей, спасая, приходилось отбивать и доблестью, и хитростью. Как-то, чтобы пробиться к начальству через многолюдную и шумную канцелярию, он стал громко читать свои стихи. Поведение необычное для посетителя. Начальник уловил из своего кабинета странный ритмический шум и, любопытствуя, отворил дверь…Что и нужно было настойчивому просителю. Видимо, этот белый офицер был не лишен поэтического слуха. Волошин нашел слова, убедившие его отменить смертный приговор.

Характерен случай с бывшим генералом Н.А. Марксом, обвиненным в связях с большевиками. Его арестовали и приговорили к расстрелу. Узнав об этом, Волошин срывается из Коктебеля, едет в Феодосию, потом в Керчь, потом в Екатеринодар. В пути ему приходится говорить с начальником местной контрразведки, свирепым и бесцеремонным, в руках которого оказалась жизнь несчастного генерала. Волошин, объясняясь с ним, в душе непрестанно и горячо молится. Молится за… палача. «Мы выучились верить и молиться за палачей…» — из стихов 1921 года.

По убеждению христианина, человек, убивающий другого, убивает и себя тоже. Он — тоже жертва. Жертва самого себя — скрытых или неуправляемых демонических сил. И значит, нуждается в сострадании, в участии. И что, как не молитва участливого человека, может смягчить его сердце! Духовное усилие поэта наверняка сказывалось в критической ситуации. Создавало, как бы мы сейчас сказали, активное поле, разряжающее ожесточенную напряженность. И доводы милосердия бывали услышаны.

Он проводил знак равенства между противниками, соотнося «буржуазию и пролетариат, белых и красных, как антиномические явления единой сущности…»

* * *

Многие стихотворения из цикла «Усобица» похожи на репортерские хроники с места событий. Самые, можно сказать, кровавые: «Бойня», «Террор», «Красная Пасха», «Терминология», «Голод», «Потомкам», «Плаванье». Ни намека на благозвучие. Как будто рифма не вправе облагородить чудовищную реальность. Слышны ритмические сдвиги, рваный, задыхающийся пульс. Строка ритмически напоминает короткую пулеметную очередь за шумовой завесой. Большевики, чтобы заглушить выстрелы, на месте казни включали автомобильные моторы. Это практиковалось повсюду. Российский обыватель узнавал эти зловещие ухищрения — сквозь лавину механического гула внятный пулеметный пунктир. И все это запечатлелось в звуке и в обнаженном смысле волошинского стиха.

Еще недобитых валили в яму.

Торопливо засыпали землей.

……………………………………….

А к рассвету пробирались к тем же оврагам

Жены, матери, псы.

Разрывали землю. Грызлись за кости,

Целовали милую плоть.

Как это близко в земной реальности: грызться и целовать, звериный азарт и человеческая милость. Близко, через запятую, на расстоянии строки. Близко, но не тождественно. Милая плоть не исчезает из всесильного поля любви… Ни страха, ни брезгливости не вызывает она в этот миг, быть может, уподобленная святым мощам…

* * *

«Мы — зараженные совестью: в каждом // Стеньке — святой Серафим». Это из «Неопалимой купины», с которой он сравнивает Россию, веря, что она «горит, не сгорая».

Да, стяжание Святого духа, к чему призывал оптинский старец, образует духовное ядро. Оно внеприродно и огню неподвластно. Но если ядра нет — то ли сгнило, то ли не было совсем, если вместо ядра — дупло, тогда купина сгорит, как сухостой на болоте, и пепла не останется…

Жуткая пустота сквозит из каждого образа, которые Волошин объединил в цикле «Личины»: матроса, большевика, красногвардейца. Ничего ангелоподобного в них нет. Они скорее напоминают бесов, что «вошли в свиное стадо // И в бездну ринутся с горы». Бездна бездну призывает. Они, как волны, сомкнулись в стихийной общности, ощетинившейся штыками.

Странно: в каждом убийце — святой. Что это — парадокс? На чем он основан? На библейском Откровении: «И сотворил Бог человека по образу Своему» (Быт. 1, 27)? Но сотворенный отпал однажды от Творца, исказив образ. Христос вернул человеку законное сыновство, но — по вере. Преображение — акт веры, а не с неба свалившийся сюрприз. Бунтовщики, бомбометатели, народные мстители разных калибров, может быть, и уважаемые люди, но только они не серафимовского духа. Преображение их не коснулось, как не коснулось оно языческой Руси, крещеной, но не евангелизированной.

Россия вызывает «мучительно-бесформенное чувство — // Безмерное и смутное». Им окрашено все послереволюционное творчество, включая поэму «Россия». Революция — ее уродливое детище, зачатое Петром, Аракчеевым и позднейшими их отпрысками. Если «Великий Петр был первый большевик», а «граф Алексей Андреич Аракчеев // Земли российской первый коммунист», то русская история замкнулась в кольце, похожем на кольцо змеи, заглатывающей себя с хвоста. «Грядущее — извечный сон корней… И новизны рыгают стариною». Но что это за «дух истории — безликий и глухой, // Что действует помимо нашей воли»? Разве помимо, если «направлял топор и мысль Петра», мужицкую Россию, захватившую полмира, если он же «ведет большевиков // Исконными российскими путями»?! Нет, не помимо, а при нашем попустительстве действует разрушительный дух, враждебный Божьему замыслу о человечестве. От его жалобного визга и воя содрогнулись Пушкин, Достоевский… Да и Волошин не без горечи восклицает: «Расплясались, разгулялись бесы // По России вдоль и поперек».

Впрочем, у нас «особое предназначение», считал Пушкин: «…нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех». Волошин развивает эту же мысль: «Мы // В бреду и корчах создали вакцину // От социальных революций: Запад // Переживет их вновь и не одну, // Но выживет, не расточив культуры». Наша участь создавать противоядие от социальных революций. Но ХХ век показал обратное. Мы стали их разносчиками. Опытный полигон, где вырабатывалась вакцина, стал устрашающим объектом, потому что вакцина оказалась вовсе не противоядием, а универсальным оружием вроде биологического, и подопытные крысы, зараженные ею, разбегаются по всему свету.

И еще о совести, о покаянном даре, «оплавившем и Толстых и Достоевских и… Иоанна Грозного…». Цена покаяния Ивана Грозного известна: пытки и казни тысяч безвинных, в том числе и его бывшего духовника, митрополита Филиппа. Потому и удушил его царь, чтобы не бередил совесть, которой, по мнению Волошина, мы все заражены — от царя до последнего злодея. И вообще у нас якобы преимущество перед европейцами хотя бы потому, что мы «перекипели в котле российской государственности». При этом у нас «в душе некошеные степи» и «вся наша непашь буйно заросла // Разрыв-травой, быльем да своевольем». В чем же преимущество? В том, что, перекипев, мы так и остались «непашью», заросшие «быльем и своевольем»?

Своеволие заглушает совесть — отголосок Божественной воли, а иногда удушает подушкой, как митрополита Филиппа.

Нет ли здесь противоречия… Историософская концепция опровергается изображением — впечатляющим и безусловным. «Мучительно-бесформенное чувство» относительно России, заявленное в начале, не прояснилось и к концу поэмы, великолепно вылепленной из подручного материала, то бишь из нашей отечественной красной глины.

* * *

«Тончайшей изо всех зараз // Мечтой врачует мир Россия»… Поэту хочется верить, что мир будет предупрежден, эпидемия, вспыхнувшая в России, послужит уроком…

Град Китеж тоже из области сказочных мечтаний или сновидений, утягивающих вниз, на дно: «На дне души гудит подводный Китеж — // Наш неосуществимый сон!» Град Китеж — символ народного Богопочитания — полярен Небесному Граду.

А что есть «коммунистическое далеко», как не очередная фантазия?.. Фантаст Герберт Уэллс назвал Ленина кремлевским мечтателем, и отнюдь не в негативном смысле. В мечтательном политике он не увидел маньяка. Характерно, что в Библии слово «мечта» и производные от него употребляются считанные разы и чуть ли не заменяют ругательство. Псалмопевец так говорит о мечтателях: «Как сновидения по пробуждении, так Ты, Господи, пробудив их, уничтожишь мечты их» (Пс. 72, 20).

Русский, точнее, советский ХХ век — свидетель великих фантасмагорий. Мечта сидела на мечте и мечтой погоняла. Самая главная из них, своеобразно материализуясь, матерея, застряла-таки в челюсти генсека, плохо владеющего артикуляцией. Вместо «социалистические страны» у него выходило всегда неприличное «сосиски сраные».

В один и тот же год, в девятнадцатый, Волошиным были написаны и «Китеж», и «Русская революция». В «Китеже»: «Не в первый раз, мечтая о свободе, // Мы строим новую тюрьму». То есть мы сами, россияне, тащим себя на дно — послушать подводный благовест. Вышний — до наших ушей не доходит. Трезвый, трагически заостренный взгляд. А в «Русской революции» мы — жертва, мы принимаем на себя ЧУЖОЕ зло как свое, сопереживая до ощущения кровоточащих стигматов. Взгляд мечтательный, религиозно-романтический. Так кто же мы: безумцы, убивающие сами себя, или невинные жертвы?

Мы и те и другие, мы крайне противоположные и вовсе не сведенные в одно целое. Есть у Волошина точное обозначение: «Святая Русь покрыта Русью грешной». Так слой золотоносного песка покрывают толщи «пустых» пород и почва. И эти слои несовместимы. Несовместимы Стенька со святым Серафимом! К тому же — у каждой породы свои достоинства.

Святая Русь в миру не жила. Отшельники, пустынники уходили в глушь лесов и болот, подальше от царской и церковной власти. Подобное встречается и в наши дни. В Брянской области, в пустой деревне поселилась женщина-прозорливица. Ее привезли на коляске. Парализованная, всю жизнь прикованная к постели, она помогала всем, кто приходил к ней за советом, за благословением, за святой водой. С ранней весны до снежных заносов тянулись к ее избушке толпы паломников. Умерла она лет десять назад. Теперь приезжают на могилу, как к святой великомученице, минуя церковь, находящуюся поблизости. «Никогда не зайдут, свечки не поставят», — сетовал, рассказывая о ней, местный священник.

* * *

«Великий Петр был первый большевик» — частый аргумент в руках русофильствующих патриотов. Будто бы с петровских реформ началось растление России, скатившейся в бездну атеистического государства. Император, наступивший на бороды попам и боярам, не был, конечно, ангелом. Но очень естественно вписывался в российскую дикость. Даже то, что он саморучно пытал своего сына-наследника, не расходилось с нравами его предшественников на престоле. Так же, например, свирепо вводил церковные нововведения и патриарх Никон, умерший за несколько лет до правления Петра. Дикость — родовая черта, так и не изжитая нами, поддается только благодатному воздействию, которого в нашем воспитании явно недоставало.

Волошин считал, что анархическую славянскую душу может сдержать только самодержавие — крепкий железный обруч, «который бы держал весь сложный конгломерат земель, народностей, племен». Что Россия (или Славия?), пройдя через тяготы социальных экспериментов, вернется к монархическому правлению. И правда, самодержавие вернулось — самодержавие вождей, генсеков, президентов. Там, где нет Высшего духовного авторитета, появляется авторитет низший — единовластный, самовластный. Вера в Единого Бога подменяется верой в единого царя или вождя, что одно и то же. На царя можно возложить всю ответственность за наше земное неустройство и при случае расстрелять, заменив вождем, на Бога — нельзя, потому что Бог сам призывает каждого к ответственности. С ответственности — трезвой и скрупулезной — и начинаются личные отношения с Богом.

В большевиках, по мнению Волошина, петровская закваска. Они ведь тоже замыслили «Россию перебросить… // За сотни лет, к ее грядущим далям». Но Петр в межзвездные дали не заглядывал. Он не был мечтателем. У него была идея вполне прагматическая, земная. А у большевиков — мессианская, всемирная и даже космическая. Волошин вспоминает рассказ красного командарма о том, что, выправив земную ось, которая сейчас «вывихнута», и приладив к экватору «систему механических весел», можно направить землю по всемирному пространству. Довольно-де быть в крепостной зависимости у солнца.

От революционных методов самодержца нельзя не содрогнуться. Но есть одно обстоятельство, одно загадочное деяние Петра, которого народ почитал антихристом: он впустил в Россию Пушкина. Да, вместе с зачатками европейской цивилизации он привез на нашу землю пушкинского предка. Без Петра не было бы в России Пушкина… Этим он тоже не похож на своих «последователей». Большевики Пушкиных из России выметали, если не пристреливали.

Пути человеческой истории неисповедимы… Но есть знаки Священной истории. Отступничество от Истины, братоубийственная война, мучительный поиск высшей правды — все это чудовищные и повторяющиеся зигзаги того пути, в конце которого стоит град Божий, то есть Новый — Небесный — Иерусалим, в обетовании которого Волошин не сомневался. Он различал знаки Священной истории и потому не придавал решающего значения земной власти, иронизируя: «Кто меня повесит раньше: красные — за то, что я белый, или белые — за то, что я красный?»

Согласимся с ним, что «в мире нет истории страшней, // Безумней, чем история России». Но безумие не наследует Небесного Града.

Народы смертны — «Как Греция и Генуя прошли, // Так минет все: Европа и Россия» — бессмертен дух, человеческая душа. Вечную жизнь наследуют не народы и племена, а человеческая личность. «Человек единственное важное в мире… Человек есть ценность вечная и существующая сама в себе».

Никому не решился писать Сергей Яковлевич Эфрон о сердечных затмениях своей жены, а только Максимилиану Волошину, зная, что Макс не осудит, а поможет — сопереживанием, примет в себя их семейный кошмар и тем самым, может быть, облегчит их участь. Письмо Эфрона — единственный в своем роде вопиющий документ о жизни Цветаевой по ту сторону стиха.

* * *

«Человек мне важнее его убеждений», — пишет Волошин в письме 1919 года, относя все существующие политические партии к «отдельным видам коллективного безумия». Он защищает в человеке некую эзотерическую ценность. Но что это за «ценность», безотносительная к убеждениям? Из чего состоит человек, не имеющий никаких убеждений: из мяса и костей? Из бесплотных эфемерностей? Святой дух, если он почиет на человеке, не лишает его убеждений, поскольку адаптируется в земных условиях. Убеждения могут исходить из абсолютных критериев, из чистых источников. Пример тому русские святые… Хотя бы Сергий Радонежский, знавший цену великому князю и все же принимавший участие в государственных делах.

Сыновняя попытка оправдать «во Христе юродивую Русь» повторяется снова и снова, как охранительный рефлекс. Хотя живописует он ее без прикрас. Но юродство, ее клиническое безумие, ничего общего не имеет с юродством проповеди, о которой говорит апостол Павел. Это народ всех юродивых одним чохом считает (так у Даля) Божьими-людьми.

Романтический всплеск веры подвигал Максимилиана Александровича порой на поспешные выводы. В 1921 году он славит Сибирскую дивизию, посвятив стихотворение начальнику ЧК этой дивизии.

Вы принесли с собою весть

О том, что на полях Сибири

Погасли ненависть и месть

И новой правдой веет в мире.

Пред вами утихает страх

И проясняется стихия,

И светится у вас в глазах

Преображенная Россия.

Этот порыв, это желание веры похожи на те балетные па, очень не свойственные его комплекции, которые подметил Бунин, наблюдавший его в Одессе. Волошин тогда рвался украшать к 1 мая город, занятый большевиками. И якобы повторял: «В жизни самое главное — искусство, и оно вне политики».

В свое время он отдал дань модному воззрению на предательство Иуды, считая, что самопожертвование Христа стало возможным благодаря жертве Иуды. В начале века он писал: «Нравственная проблема, скрытая в личности Иуды, особенно близка нашему времени. Разве не тот же вопрос о принятии на себя исторического греха подвигом предательства стоит и перед революционерами-террористами, и перед убийцами из Союза русского народа, и перед всеми совершающими кровавые расправы этого времени» (1901 г.) Истинное значение Иуды виделось в ПОДВИГЕ предательства. Евангельскому Иуде Волошин противопоставляет образ, «сохраненный христианскими еретиками первых веков, этими хранителями эзотерических учений Церкви».

Подвиг предательства понятнее нравственного закона, заповеданного людям более трех тысяч лет тому назад. Грех доступнее святости. В оправдании Иуды заложен инстинкт самооправдания. На протяжении всей истории христианства у него было много защитников. В каком-то зарубежном фильме о Христе (80-е годы) Иуда дан как оступившийся ученик, попавший в лапы обстоятельств. Толпа толкает его, буквально несет впереди себя, как щепку, во тьму Гефсиманского сада. И он уже не в силах противиться бешеному потоку, не в силах выпасть из толпы.

От героической идеи предательства Волошин не отказался и в 1918 году, что следует из стихотворения «Иуда Апостол». Хотя годом раньше записывает одно из самых горьких пророчеств: «С Россией кончено…» И называет причину, взывая к Господу о заслуженном возмездии: «Чтоб искупить смиренно и глубоко // Иудин грех до Страшного суда».

Так как же все-таки: оправдание или возмездие?! Его отношение к России раскалывается диссонансом чувств и умозаключений. Но есть главное: любовь. А любовь не нуждается в оправдании. (Сам же говорил в «Иезекииле», что любовь должна быть взыскательной.) «Я ль в тебя посмею бросить камень…» — парафраз слов Христа, обращенных к блуднице. Но если Россия — блудница, то в иудином грехе не повинна. В больших циклах «Личины», «Усобица» поэт являет зверское обличье ее героев. «Зверь зверем», — аттестует одного Волошин. Это о них Христос сказал на кресте: не ведают что творят. Иуда — ведал.

Вспомним, что в той евангельской ситуации, когда Христос обращается к обвинителям женщины (кто из вас без греха, первый брось в нее камень), никто не бросил. Никто не посмел посчитать себя таковым. Совесть и разум заставили их поступить честно. Выходит, у наших обвинителей не было ни совести, ни разума. У тех самых:

Зверь зверем. С крученкой во рту.

За поясом два пистолета.

Был председателем «Совета»,

А раньше грузчиком в порту.

Ревностная, горькая, трезвая, жалостная любовь у Волошина к России. Незаживающая рана — вот его чувство. Точно то же он испытывал и в отношениях с матерью, в чем тайно признается: «Самое тяжелое в жизни отношения с матерью. Тяжелее, чем террор и все прочее».

Профетизм волошинского духа беспримерен, этого нет ни у одного из современных ему поэтов. Как всякий большой художник, он имеет свои акценты, диспропорции в гармоническом целом. Его совесть распинается между впечатлением и познанием. Не потому ли, что чувствует «личную ответственность за поведение России»?.. Но — поэзия не катехизис. Прозрачными и частыми аллюзиями Волошин отсылает нас к Священному Писанию, чтобы там, вместе с ним найти глубинные опоры для жизни и творчества.

* * *

Страстность пророка заключена в классическую форму латинского образца. Но поэту стал как будто тесен порядок благозвучной ритмической речи. Жизнь становилась настолько беспорядочной, что искусству — этому ревностному хранителю гармонии — приходилось искать новые, адекватные формы. Мастер изысканной, изощренной техники, создавший два венка сонетов, вдруг пишет большие вещи разносложными стихами, опрощенным фразовиком. Предпочитает все чаще нерифмованный белый стих. Но и здесь мастер не отказывается от филигранной отделки; сохраняются одновременно и прозрачность, и ощутимая полновесность строки.

Белым стихом написана поэма «Путями Каина», имеющая подзаголовок «Трагедия материальной культуры», начало которой связано с братоубийством. Библия «подчеркивает роль Каина и его потомков в создании материальной цивилизации. В этом, возможно, содержится указание на то, что цивилизация падшего человека несет в себе семена зла», — сказано в комментарии к Священному Писанию. Точка зрения Волошина не расходится с библейской. Выраженная в безупречной художественной форме, на уровне современного сознания, она сама является развернутым комментарием к 4-й главе книги Бытия.

* * *

Как Дамоклов меч висела над ним угроза выселения из собственного дома! Местные власти не верили, что Волошины, пуская жильцов на летний сезон, не берут с них денег. Обкладывали хозяев налогом, присылали комиссии, фининспекторов… Соседние дачи были давно конфискованы, имущество распродано. Коллективизация в Крыму шла полным ходом, а этот дом — как бельмо на глазу.

Безденежье, голод, навалившиеся болезни… Бывало, что месяцами не сходил со второго этажа, страдая от острого полиартрита. И никого из близких, чтобы попросить о помощи, — хотя в доме полно народу… Это позже Мария Степановна Заболоцкая, ставшая его женой, взвалит на себя все хозяйство и заботу о стареющем Максе. Каково же ей было устроить и обслужить 300, 400, а то и 600 человек за летние месяцы!

Но Максимилиан Александрович от многолюдства не страдал. Во-первых, имел возможность уединиться, а во-вторых, как я уже говорил, люди входили существенной частью в его творчество. Он старался «в каждом человеке… найти те стороны, за которые его можно полюбить». Анатоль Франс, кумир его молодости, считал людей испорченными обезьянами. А Волошин думал иначе, стараясь каждого вочеловечить. И когда завистливые соседи чинили мелкие и крупные пакости, он успокаивал жену, убеждал отступиться, уступить. Трудно было совладать с расхлябанной внешней жизнью, особенно зимой, когда дом пустовал…

Спокойно, без экзальтации, он обдумывает предложение Марии Степановны «вместе повеситься». Но он предпочел бы другую смерть: быть расстрелянным. Как Гумилев. Написать несколько стихотворений о текущем, «о России по существу. И довольно. Они быстро распространятся в рукописях». К тому же это «даст возможность высказаться в первый и последний раз».

Значит, было что-то, чего он не высказал о России. Той однозначной и последней правды по существу, которая открылась ему перед смертью.

А может — выпустят?.. Сил больше нет. Ведь то, что происходит сейчас в России, — процесс элементарный, «как разложение трупа». И мамы уже нет. Ее, больную, конечно не оставил бы… Может, выпустят… В Париж.

Но стихи эти он не написал, не написал уже никаких стихов. Живопись в последние годы стала для него «единственным прибежищем».

Когда-то во Франции он взялся за кисть для того, чтобы полнее разобраться в изобразительном искусстве, чтобы ему, теоретику, досконально познать творческий процесс. Теперь он не расстается с красками и часто день начинает с этюдов, бесконечно варьируя киммерийские пейзажи. Это были его утренние медитации, своеобразная молитва философа.

Киммерия — священный отпрыск Эллады. Изо дня в день наблюдая величественную любимую землю, Волошин мог сравнить ее былую славу с событиями текущего момента. «Как Греция и Генуя прошли, // Так минет все: Европа и Россия…»

Кто-то назвал его пейзажи «метагеологическими». В них прочитывается не сходство, а судьба земли, то, что и хотел запечатлеть художник, некогда написавший в статье о Родене: «Великие портретисты передают не сходство, а судьбу…»

Ему не хотелось живописать разложение трупа. Предшествующее состояние, агонию, он давно запечатлел в стихах. Все кончилось. И остались «двое в пустыне: в небе — Бог, на земле — богатырь». Богатырь — это художник, демиург, видящий землю такой, какой ее увидел Создатель в первые дни творения и восхитился ею. Нет, пожалуй, «восхитился» — это библейская интерпретация… А здесь — полнота и умиротворение нирваны. Созерцательное погружение в природную душу, не замечающую ни людей, ни животных. Никаких плодов цивилизаций — ни крыш, ни куполов.

Живопись отлична от его поэзии, хотя многие пейзажи он украшал стихотворной строкой, считая даже, что «главное — стих, акварель служит только музыкальным аккомпанементом». Так он думал, но, отталкиваясь от слова, безоглядно погружался в безмолвную гармонию. Да и строк почти не разглядеть — они орнаментальны, они часть целого, а не наоборот. Поэзия не нуждается в аккомпанементе!

Увы, его занятия живописью Мария Степановна считала праздностью — и не только она — и ни в грош не ставила эти шедевры. Хотя какие-то гроши они все-таки приносили.

«Разрушают пейзаж моей души», — писал он, видя, как сравнивают, добывая камень, один из холмов неподалеку от его дома. Но деятельный дух возмещал и эту потерю. Пейзаж души менялся, оставаясь безущербным, о чем свидетельствует любая из акварелей. Пейзаж души, вобрав земные очертания, соприкасался с космосом — с неведомым, с предвечным. И, пронизанный его энергией, в нем не растворялся.

* * *

Большие его вещи — «Сказание об иноке Епифании» и «Протопоп Аввакум» — почти целиком взяты из житийных текстов. Живописные переложения, очень близкие по стилю и языку к оригиналу. Это дает возможность еще достовернее увидеть сходство эпох, непреодолимое русское: наивность, изуверство, фанатизм. И тогда и теперь страдают праведники, и тогда и теперь Церковь в смятении и расколе. Но спасти ее, Волошин уверен, очистить и возродить могут только гонения. Очистить и возродить…

Теперь в его доме кроме земной царицы — полумифической Таиах — пребывает неотлучно Царица Небесная, Богородица. Фотокопия с Владимирской иконы Божьей Матери стоит на его письменном столе. Он был потрясен ее образом, увидев икону в Историческом музее в Москве. Несколько дней подряд ходил на свидания с нею, часами сидел на стуле напротив, узнавая, может быть, то, что находится за гранью познания. «Страшная история России // Вся прошла перед Твоим Лицом», — напишет он позже. Именно лицом, а не ликом, потому что не икона, а сама Пресвятая Дева простирала покров Свой над несчастной страной, все еще погруженной во тьму египетскую. Скорбный, смиренный — стоический — взгляд. Младенец успокаивает Ее, льнет щекой, ищет защиты и в то же время ограждает своим объятием от внешнего беззаконного мира. Нет, богословие в красках не передать словами. «Немею, — спохватывается он, — нет ни сил, ни слов на языке…»

То, что брезжило в смутном сознании египетской царицы, что на мгновение озарило солнечный город на берегу Нила, однажды сошло на землю, воплотилось в чистом девственном лоне. Все страждущее человечество вымолило это рождение. Неужели Россия отстоит от него на долгие века, что отделяли мудрую Таиах от смиренной Мариам?..