Ахилла

Отрывок из книги, вышедшей под редакцией Николая Зернова «На переломе. Три поколения одной московской семьи».

***

Февральская революция 1917 года, отречение Государя (1868-1918), а затем и Великого Князя Михаила Александровича (1878-1919) ошеломили нас своей неожиданностью. В Москве перемена власти, однако, произошла без больших потрясений.

На второй день мы отправились с нашим отцом в центр города, чтобы посмотреть на то, что происходило там. Все движение было прекращено, полиция отсутствовала, никто не поддерживал порядка, огромная мирная толпа заливала тротуары и мостовую. Все двигались без особой цели, солдаты вперемежку с гражданским населением. Мы встретили К.С. Станиславского; он шел веселый, в распахнутой шубе с большим красным бантом на груди. Ни у кого из нас не было этой эмблемы победоносной революции.

Все газеты, в один голос, восхваляли бескровный переворот и утверждали, что только русский народ мог совершить так мирно переход от монархии к демократии. Никто не предвидел, что в этом отсутствии борьбы и крылась роковая опасность для свободы в России. Царская власть разложилась изнутри, она без сопротивления сдалась оппозиции. Трон оказался незанятым никем. Нерешительное Временное Правительство не было способно поддерживать порядок в стране, вовлеченной в смертельную борьбу с внешним врагом. Возникшие повсюду Советы рабочих и солдатских депутатов еще более увеличивали бессилие новой власти. Победа анархии была неизбежна.

Уже в самые первые дни после отречения Государя что-то бесформенное, серое, пока еще мягкое, стало заливать Россию. Стержень, поддерживавший дисциплину, сломался, но страна еще некоторое время продолжала двигаться по инерции, распадение на части не произошло сразу.

Первым признаком начавшегося разложения было появление на улицах Москвы толп распущенных солдат в расстегнутых шинелях, с красными бантами на груди. На углах улиц стали воздвигаться импровизированные подмостки, с высоты которых ораторы начали разжигать в толпе ненависть к «эксплуататорам и буржуям». Самое страшное было то, что чем более безответственны и неисполнимы были обещания демагогов, чем более они были одержимы ненавистью и жаждой разрушения, тем больше был их успех у уличной толпы. Аморфная масса была готова верить, что новоявленные благодетели были в действительности способны осуществить свою утопию и осчастливить не только всю Россию, но даже все человечество.

В нашей семье наиболее благоприятно к революции был настроен отец. Он хотел верить, что Россия вступила на путь свободного и творческого развития своих сил, что его труды по поднятию уровня культуры и просвещения, как и труды его либеральных единомышленников не пропали даром, но и он был смущен растущим соперничеством между Думским Правительством и Советами. Его глубоко возмущали призывы к беспощадной классовой борьбе, которые все громче раздавались со стороны крайних революционеров.

Тетя Маня была монархистка и она, как Кассандра, с первого же дня падения старого строя предсказывала полный развал России. Наша мать старалась уклоняться от споров между мужем и сестрой, которые постоянно вспыхивали у нас при чтении газет. Мы же, молодежь, слушали старших и находились в недоумении. Мы были воспитаны в традиции либерализма. Победа Думы, дарование политической свободы и уравнение в правах всего населения соответствовали пожеланиям нашего отца и нашим идеалам. Казалось, что эти грандиозные перемены должны быть восторженно встречены нами, они и вызвали огромный подъем у многих представителей старшего поколения русской интеллигенции, но его не было ни у меня, ни у моих одноклассников. Наоборот, смутное чувство все растущей тревоги охватывало нас. Вопреки голосу рассудка и оптимизму, господствовавшему в нашей среде, в душе звучали с настойчивой силой пророческие слова Александра Блока: «Долго будет Родина больна».

Думая о роковом 1917-м годе, я хотел бы для себя уяснить, — почему учащаяся молодежь, особенно в обеих столицах, хотя и воспитанная в либеральных традициях, так быстро отвернулась от революции, а потом так героически вошла в ряды Белой Армии.

Мне представляется теперь, что одной из причин этого был опыт мировой войны. В прошлом, русская интеллигенция была настроена антинационально: патриотизм, любовь к родине считались признаками политического обскурантизма. Старшее поколение русских радикалов гордилось своим интернационализмом. Ленин (1870-1924), Троцкий (1879-1940) и их сподвижники-эмигранты представляли самое крайнее крыло этого антирусского направления. Оно было особенно сильно в кругах еврейской интеллигенции и среди других меньшинств. С энтузиазмом они приветствовали падение империи, ожидая получения полного равноправия и свободы.

Среди русских студентов и гимназистов война пробудила любовь к родине, в них произошла переоценка ценностей, и они поняли значение государства. Поэтому, когда большевистская пресса стала призывать к «углублению революции» за счет единства России и требовала переключения войны из национальной в междоусобную и классовую, эти лозунги и призывы зазвучали для моего поколения как предательство и измена всему лучшему и светлому, что создали русские люди в течение своей трудной истории.

Русская интеллигенция годами отдавала свои силы на борьбу с империей. В массе своей она мало думала о последствиях своих усилий и не предвидела того, что ожидало ее после падения монархии. Только накануне катастрофы раздались голоса, предупреждавшие о гибели свободолюбивой России. Самым продуманным среди них был сборник «Вехи», изданный в 1909 году. В нем бывшие «марксисты»: Струве (1870-1944), Булгаков (1871-1944), Бердяев (1879-1948) и Франк (1877-1950) звали русских радикалов пересмотреть, пока еще не поздно, свои религиозные и политические установки.

«Вехи» предвидели полное угашение свободы, в случае победы марксистов, и, с разительной точностью, описали ту тиранию, которую впоследствии установили в России Ленин и Троцкий, как только они захватили власть над страной. Этот сборник всколыхнул ряды русской интеллигенции, но он не успел повлиять на ход событий. Революция наступила через 8 лет после издания «Вех». Ни я и никто из моих одноклассников по Поливановской гимназии не читал «Вех». Их голос не достиг до нас, но мы отшатнулись от Ленинского богоборчества и человеконенавистничества по тем же причинам, которые с такой пророческой глубиной были вскрыты авторами этой замечательной книги.

Когда занятия в гимназиях возобновились, и я встретился со своими товарищами, я нашел у них настроение, похожее на мое. Красные банты и революционный пафос отсутствовали среди нас. В прошлом мы громко критиковали правительство, но внезапное исчезновение монархии оставило зияющую пустоту в политическом строе России. Страшная опасность анархии и всеобщего разложения все яснее стала угрожать зашатавшейся стране.

Однако первые месяцы революции не вызвали заметных перемен в жизни нашей семьи. Занятия в гимназиях шли своим чередом. Я много учился и в мае 1917 года получил «аттестат зрелости» с золотой медалью. Это отличие давало мне право поступления на медицинский факультет, куда, во время войны, принимались лишь лица, окончившие гимназию с отличиями.

Студенты медики не призывались в армию, и я имел возможность провести лето в Ессентуках вместе с нашей семьей.

Среди казаков царил прежний порядок. Громыхание революции доносилось до нас издалека. Как раньше война, так теперь разруха России оставалась вне поля нашего зрения.

Созыв Московского Совещания на короткое время поднял наши надежды на то, что дисциплина в стране и в армии будет восстановлена. Но эти ожидания оказались беспочвенными; разложение государства происходило все ускоряющимся темпом, катастрофа небывалых размеров надвигалась на нас.

Газеты были полны описаниями ожесточенной борьбы, которая велась среди крайне-левых партий и вокруг различных противоречивых программ немедленного осуществления социализма. Непосвященным в тонкости внутренней партийной полемики трудно было понять разницу между программами «большевиков» и «меньшевиков», «правыми» и «левыми» «социал-революционерами», «трудовиками» и «народными социалистами», «бундовцами», «межрайонцами» и «группой единства». Одно было очевидно, что в центре их интересов была не судьба России, а победа их собственной версии социалистической утопии.

Лидеры всех этих соперничавших фракций, за немногими исключениями, отдавали всю свою энергию на дальнейшее подрывание остатков дисциплины как в армии, так и в тылу. Дезертир, ошалевший от неожиданно полученной им свободы, в растерзанной шинели без погон, но с винтовкой за плечом, стал для них защитником революции. Еще более ярким символом революционной стихии сделался матрос с красной лентой, увешанный ручными гранатами, с «цыгаркой» во рту. Большевики звали его «красой и гордостью революции», так как матросы представляли наиболее разложившийся элемент среди воинских сил России.

Все чаще стало слышаться на улицах, раньше малоизвестное, слово «буржуй», мы скоро, к нашему удивлению, узнали, что мы-то и есть «буржуи», и потому, будучи врагами народа, подлежим ликвидации. В категорию «буржуев» был зачислен весь образованный, культурный слой России.

К концу лета 1917-го года, мы, наконец, встретились лицом к лицу с подлинным, кровавым ликом всероссийской разрухи. Распахнулась дверь в черное подполье, и оттуда, с ошеломляющей силой, вырвались наружу демоническая ненависть, зависть, страстное желание растоптать, унизить, уничтожить все и всех, кто был или мог казаться представителем павшего строя. Эта одержимость злобой, ослепившая и одурманившая часть русского народа, была объявлена крайне левой печатью проявлением его сознательной революционности.

Социалисты и анархисты различных толков истерически кричали о защите завоеваний революции и о необходимости беспощадного уничтожения всех ее врагов. В этих неистовых призывах все сильнее звучали голоса, тогда еще чуждой для всей России, но уже целеустремленной кучки «большевиков». Они первые стали открыто звать к свержению Временного Правительства и к замене его своей диктатурой.

Растерянность и нерешительность Керенского и его министров и безнаказанность подобной пропаганды быстро увеличивали число сторонников Ленина и Троцкого. Запомнилась мне характерная для того времени статья В.Л. Бурцева (1862-1936). Он писал: «Ленин, Зиновьев-Апфельбаум, Троцкий-Бронштейн, Рязанов-Гольденбах, Коллонтай, Нахамкис и их товарищи большевики грозят нам новыми преступлениями против свободы, права и республики, назначают даже даты. Они черпают главную свою силу в безволии власти» (Общее Дело. № 20. Октябрь 1917 г.).

Мы, молодежь, ясно видели, что мы несемся к краю пропасти, готовой поглотить нас. Но мы не знали, что нам следовало предпринять? Наше воспитание в духе либеральной интеллигенции, наша жизнь среди терских казаков не подготовили нас к встрече с той действительностью, которая нахлынула на нас. Мы не были знакомы с настроениями крестьянства, еще менее мы были осведомлены об антигосударственных стремлениях национальных меньшинств, и мы совсем не соприкасались с тем классом полуинтеллигенции, который горячее других откликнулся на пропаганду Ленина и Троцкого.

То, что нам предстояло испытать, мы поняли в связи с незначительным случаем, происшедшим с нами осенью 1917 года на черноморском побережье. По окончании летнего сезона в Ессентуках наша семья разделилась. Сестра нашей матери осталась на Кавказе, желая избежать голодной и холодной зимы в Москве. Мы же, молодежь, большой компанией отправились в Сочи.

Черноморская железная дорога была уже построена, но по линии ходили только балластные поезда. Мы получили разрешение поместиться в одной из теплушек и таким образом в первый раз проделали путь в Сочи вдоль Черного моря. Мы любовались видами на море и горы, радовались жаркому солнцу и забыли о войне и революции. Это было наше последнее путешествие в мирной обстановке по России. Кончилось оно, однако, встречей с представителем того класса, который крепко и надолго поработил миллионы русских людей.

На одной из остановок к нам подскочил молодой железнодорожный техник. С глазами, налитыми кровью, задыхаясь от душившей его злобы, он стал извергать на нас отвратительную брань, крича, что нас следует уничтожить, как паразитов, как прислужников капиталистов. Это нападение совершенно неизвестного нам человека ошеломило нас. Мы растерялись и не могли ничего ему ответить. Он исчез так же быстро, как и появился. Мы поняли, однако, что это столкновение было не случайно, мы встретились лицом к лицу с очень важным явлением: с завистью и злобой полуинтеллигента к представителям культурной элиты. Напавший на нас техник ненавидел нас, так как мы принадлежали к иному и недоступному ему миру, который он хотел или уничтожить, или поработить.

Ленинская диктатура нашла как раз среди этой полуинтеллигенции своих самых ревностных и исполнительных прислужников. Именно они занялись уничтожением подлинной интеллигенции, которую они презирали за ее идеализм и свободолюбие. Из их среды вышли герои коммунизма, подобные Дзержинскому (1877-1926), Генриху Ягоде (1891-1938), Николаю Ежову (1895-1939) и Лаврентию Берии (1899-1953), организаторы концентрационных лагерей и массового уничтожения людей. Но, конечно, главным выразителем чаяний этого нового класса был сам Иосиф Виссарионович Джугашвили-Сталин (1879-1953). Он сумел расправиться не только с той интеллигенцией, которая отвергла большевистскую деспотию, но и с той, которая пошла ей на службу.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: