Ахилла

Отрывок из романа «В ожидании Ковчега».

• Лихорадка

Окно (Анушаван)

Светило не по-осеннему яркое солнце, будто последний праздник устроило перед наступлением ненастья. Такой глубокий синий колокол неба бывает только в предзимье. По улице вверх, напевая, шагал штабс-капитан Анушаван Мелик-Казарян.

Как соловей томилась ты,

Как роза распустилась ты,

Водой из роз омыта,

Омыта ты… *

*Здесь и далее стихи Саят-Новы.

***

Прохлада бодрила. Во всем теле он чувствовал ликование молодой здоровой плоти, пружинистость мышц, чувствовал, как подрагивают при ходьбе филейные части бедер, и это физическое ощущение тоже нравилось ему. Палочкой помахивал и постукивал по колену. Небо ликовало, ликовали его тело и душа. Будущее казалось огромным серебристым шаром, который своим ослепительным сверканием будто обещал еще много необычного, радостного, чего-то главного, что еще только должно начаться в его жизни…

В кармане шинели лежала повестка из ревкома, куда он должен был явиться сегодня к девяти утра на перерегистрацию офицеров армянской армии. Перерегистрация — это что-то новое. Что предложат ему? Роту? Батальон? Работу в штабе? — Последнее бы устроило более всего: ведь у него уже есть опыт… И вечерком всегда в ресторацию можно было б заглянуть. Конечно, может, придется отказаться от погон, на которые заглядывались дамы — форма у красных гораздо проще. Ну, тут уж ничего не поделаешь… Новая власть — новые порядки! Зато откроются возможности новой карьеры — Красная армия молодая, ей не хватает специалистов… А работу свою он будет выполнять ревностно и аккуратно, как и при прежней власти.

В садах еще кое-где догорала красным, синим, желтым листва, но повсюду явственно проступила черная кость ветвей и стволов.

Но он был полон энергии. Он любил жизнь, это так и перло из него, несмотря ни на какие окружающие трагедии, он физически не мог ее не любить, жизнь! Ведь жизнь дается раз, и это единственный его шанс так остро и полно ее прочувствовать. А то страшное, что было с другими, с народом в пятнадцатом году, он воспринимал как несчастный случай — камнепад, сход лавины… Если бы его спросили, что он больше всего любит, он не задумываясь ответил бы: женщин, стихи, природу… Он бы ни разу не упомянул в этом ряду мать — настолько это было естественным и личным — она была частью его, и любить ее было так же естественно и привычно, как себя, и настолько же было бы малоприличным выставлять это напоказ. Он с улыбкой вспомнил звон монисто, маленькую легкую старушку, бегущую вслед за ним из осеннего сада, мелко его перекрестившую и поцеловавшую (ему пришлось нагнуться) перед тем, как он вышел.

— Какой ты у меня красивый!

Он был действительно красив особой, восточной, несколько женоподобной персидской красотой: белокож, полноват, с черными жемчужинами глаз, обрамленными слегка завивающейся вверх бахромой длинных ресниц, полноватыми губами под франтоватыми тонкими усиками, с невысоким гладким лбом под козырьком фуражки.

— Да ладно, мам, — скучающе отстранился он от нее, но чтобы она не восприняла это за грубость, погладил ее маленькую седую голову с аккуратным пробором. А она, подняв лицо, восторженно им любовалась: лицо морщинистое, красное от солнца, как осенний прорезанный прожилками кленовый лист, но лист, еще крепко держащийся на веточке.

— И ты у меня красивая! — рассмеялся он.

Она еще долго стояла в воротах, смотря ему вслед, улыбалась. Он это знал и, дойдя до поворота, оглянулся, весело ей помахал и свернул за угол.

Твоя краса лютей бича,

Ах, тоньше волос твой — луча,

К лицу — с павлинами парча,

К лицу — парча.

Мурлыкал Анушаван: «Ах, тоньше волос твой — луча…» Неожиданно он вспомнил Елену с ее светло-русыми прядями. И хотя это была не любовь, а так — игра в любовь, сердце забилось чаще и радостней.

Он знал, что Гайказуни уже дома, но не испытывал какого-либо смущения. Отношения к Гайказуни и к Елене текли у него взаимно параллельными потоками, не пересекаясь. Гайказуни все так же оставался для него хорошим товарищем, хотя и занудой. Ну, а Елена? — Она ведь сама захотела! Так при чем здесь он, исполнявший лишь свое мужское дело? Да и вообще все это было в какой-то иной реальности, воспоминания о которой выветриваются так же быстро, как воспоминания о снах.

Неожиданно он свернул: ему захотелось пройти мимо дома Гайказуни: возможно, она его увидит!? Сердце забилось сильнее и жарче.

Равной в мире нет, равной в мире нет,

Равной нет, равной нет,

Несравненней нет!

Какой там несравненней? — ****ь в чистом виде, и чем быстрее Гайказуни с ней покончит, тем для него лучше. Но все равно увидеть хочется, аж во рту пересохло! Гайказуни узнал бы — убил, конечно, вызвал бы, наверное… но никогда не узнает, не узнает, не узнает, несравненная!.. Да и в чем по большому счету его вина? Они просто радовались жизни! Ощущению полной свободы! И разве минутная человеческая радость такой уж большой грех перед Богом? — А, будь что будет!..

Пришлось сделать приличную петлю. Но вот и знакомая улица. Поднимался он также бодрым шагом, поглядывая на окна, ставни которых к тому времени были уже отворены, но что происходило за стеклами, оставалось загадкой, как для рыбака — что происходит за поверхностью отражающей воды.

Однако его удивило знакомое окно: створки были раскрыты и в его проеме сидел собственной персоной поручик Григорий Гайказуни, полуголый, несмотря на прохладу — в одних галифе: опершись спиной на одну раму и упираясь голыми ступнями полусогнутых ног в противоположную. Он курил папиросу и без всякого выражения смотрел на улицу.

Анушаван приветливо помахал ему рукой, и Гайказуни лениво махнул в ответ — значит, не знает! Не знает! А не знает — значит, и не было!.. — будто камень свалился с сердца Анушавана, и оно вспыхнуло, возликовало. В противоположность цветущему Анушавану, Гайказуни выглядел плохо: худой, бледный, с синими пятнами под глазами, а в серых глазах — равнодушие. Густые черные волосы на груди, торчащие ребра…

— Здравия желаю, господин поручик! — как можно шутливее и беззаботнее приветствовал его Анушаван.

— Здравия желаю, господин теперь еще штабс-капитан! — зевнул Григорий.

— А вы разве не получали повестку явиться в ревком? — удивился Анушаван.

— Получил… Только я того, болею, завтра зайду…

— Не боитесь, что к завтрашнему дню все должности разберут?

— А у меня, господин штабс-капитан, назначение другое — не за должностями гоняться, а на передовой стоять… — в этом был явный намек на то, что Анушаван штабист, а Гайказуни — настоящий боевой офицер, в этом был оттенок презрения фронтовиков к штабистам. В другое время Анушаван бы возмутился, призвал бы Гайказуни, как старший по званию, к порядку, но не сейчас, когда еще неизвестно, к какой армии оба принадлежат, и он только иронически пожал плечами.

— Сейчас время другое — время научиться себя спасать, друг мой…

Гайказуни сделал затяжку.

— Значит, времена не меняются.

— Кстати, как там пани Елена?

— Спит еще…

— Ну, привет ей.

— Непременно-с…

Анушаван зашагал дальше. На душе вдруг появилось какое-то смутное неприятное чувство, будто кто-то тебе недоброжелательно смотрит вслед. Когда улица сворачивала, он резко оглянулся: однако Гайказуни сидел все в той же позе, спиной к нему, и штабс-капитан увидел лишь его голые ступни, упершиеся в раму.

— Хац!.. Хац! — услышал он тихое, почти шелестящее, хлеба молящее, и увидел протянутую из сухой травы исхудавшую руку: существо больше напоминало скелет в лохмотьях, на черепе еще грязными островками держались остатки волос, и уже было непонятно, мужчина это или женщина и сколько этому существу лет.

Анушаван открыл полевую сумку, нащупал лаваш, который перед его уходом ему всегда туда вкладывала мать, отломил небольшой кусочек и, бросив умирающему, поспешил отвернуться и зашагал дальше.

«И в самом деле, — думал он с праведным возмущением, — за два года нашей „независимости“ дашнаки так и не смогли или не захотели одолеть в стране голод. Оно, конечно, с одной стороны, понятно: в стране блокада: Грузия, обиженная, что ей не удалось оттяпать у нас пару уездов, с севера не пропускает товары, с юга — Турция, с востока — мусават… но надо же было что-нибудь придумать!»

А человек, лежащий в траве, пополз к упавшему рядом куску хлеба, но наблюдавшая за всем этим с глиняного забора ворона, стремительно спикировав, схватила кусок и улетела. Протянутая к хлебу рука человека упала, и он остался лежать, не меняя положения.

Анушаван прошел по тысячелетнему мосту, глянул вверх, увидев развалины тысячелетней крепости, над которой развевался теперь красный, отсюда кажущийся маленьким флаг, улыбнулся про себя: сколько разных флагов развевалось над этой крепостью, и люди, которые ставили их, каждый раз думали, что ставят навсегда! Но приходили и уходили правители, завоеватели, а крепость оставалась.

На центральной улице нищих не было, но и хорошо одетые люди куда-то исчезли: зато было много немолодых женщин в черном, идущих на базар или с базара с сумками, корзинами, и много вооруженных красноармейцев.

Здесь Анушаван, обычно только ловящий на себе восхищенные женские взгляды, вдруг почувствовал тревогу.

— Гля! Офицер еще живой! Гы!.. — разинул рот один из красноармейцев. — Может, снять?

И уже за спиной он услышал, как клацнул затвор, но он, ускорив шаг, быстро слился с прохожими.

Однако его дважды останавливал патруль, так грубо и нагло упирая штыки в шинель и новый френч, что раз он даже почувствовал прикосновение к коже стального жала! -каждый раз его спасала бумажка из ревкома, которую он вытаскивал вспотевшими пальцами и показывал красноармейцам.

«Погоны! Погоны! — на погоны реагируют!» — догадался он.

А ведь он их и собирался снять перед тем, как идти, но захотелось последний раз пофорсить, и потом, должен же быть порядок: в красной армии должны сразу видеть, какого ранга офицер к ним поступает на службу!..

Ревком находился в двухэтажном здании из черного туфа, ранее принадлежавшем винному богачу. Он бодро поднялся по лестнице, однако был сразу остановлен двумя красноармейцами с винтовками. Один из них внимательно прочитал повестку, и его пропустили.

За дверями он сразу оказался в какой-то клетушке: два здоровенных чекиста в кожанках сидели за столом напротив, улавливая каждое его движение.

Он показал им повестку.

— Моисей, прими… — сказал один из чекистов, кивнув в сторону. И тут только Анушаван увидел, что слева был тоже письменный стол с худеньким человеком — обладателем больших голубых, наводящих какой-то неземной покой глаз.

Голубоглазый просмотрел повестку, со вздохом открыл большой амбарный журнал, куда вписал имя и фамилию посетителя.

— Распишитесь, — пододвинул он журнал Анушавану.

Все было так обыденно, просто…

Анушаван расписался, снял шинель, которую принял голубоглазый человек, взял номерок…

— А оружие придется сдать, — снова вздохнул голубоглазый. — Не беспокойтесь, мы потом выдаем обратно. Такой порядок.

Это вежливое обращение на «вы» даже несколько растрогало Анушавана после тычков штыками и, нехотя, он снял кобуру с кольтом и положил на письменный стол.

— Вам в четвертый кабинет…

Не успел Анушаван сделать и пару шагов, как двое чекистов зажали его спереди и сзади и стремительно воровски обыскали.

Анушаван недоуменно обернулся к голубоглазому, и тот впервые улыбнулся и развел руками:

— Такая формальность…

— А в сумке что?

Прищлось открывать сумку и показывать лаваш.

— О, армянский хлеб, можно попробовать? — спросил один из чекистов.

— Берите все… — великодушно вытащил хлеб Анушаван.

В четвертом кабинете, к его удивлению, не было никого, кроме машинистки с косынкой на голове. Машинистка курила, и глаза у нее были холодные.

— Садитесь, — сказала она сухим надтреснутым голосом, загасив папиросу. — Я вам буду задавать вопросы, а вы отвечайте.

— Такой очаровательной даме на любой вопрос… — попытался вызвать у нее улыбку штабс-капитан, однако его встретили серые глаза, такие далекие и равнодушные, что отпала всякая охота с этой комиссаршей заигрывать.

Она вставила чистый лист бумаги в машинку и ловко застучала, задавая вопросы: фамилия, имя, отчество, год и место рождения — 18.., Эчмиадзин, происхождение — дворянское, подтвержденное эдиктом Александра I (отец — полковник русской армии, мать — из купеческой семьи), образование — русское реальное училище, офицерская школа в Пятигорске. Участвовал ли в боевых действиях против Красной армии? — Нет. — Чины и армии, в которых состоял? — Поручик русской армии, с 1914 до 1917 года — при штабе Кавказского фронта. С 1918 по 1920 — штабс-капитан армянской армии при штабе армянской армии… Участие в партиях — не состоял…

Через полчаса опрос был закончен, и женщина в косынке вытащила лист и аккуратно вклеила его в заранее помеченную папку.

— В седьмой кабинет, — жестко сказала женщина.

Он встал, поклонился, однако она уже даже не смотрела на него, а зажигала новую папиросу.

— До свидания… — сказал он, улыбаясь и пятясь, и слегка поклонился.

— Идите, идите! — резко махнула она рукой, будто муху отгоняла.

Какая невежливая женщина, — подумал он, оказавшись в коридоре, однако тут же переключился на поиски седьмой комнаты. Номера комнат располагались в каком-то непонятном порядке, не одна за другой, а как попало.

Мимо прошла пара людей в кожанках: один с бородой лопатой, с эмалированными глазами и огромным кинжалом на поясе.

Двое чекистов тащили куда-то человека с таким разбитым и опухшим лицом, когда индивидуальные черты уже перестают существовать. Кровь отвесно лилась из его разбитого носа на пол, оставляя на паркете извилистую дорожку пятен и капель. Человек хрипел и булькал, белели полоски склер меж сине-красных отекших век. Очевидно, он был в полубессознательном состоянии, ноги бессильно волочились, глаза у тащивших его под мышки чекистов были истерически напряженные, неподвижные.

— Быстрее! Быстрее! — грубо поторопил их вдруг развернувшийся бородатый с кинжалом.

Кабинет номер семь оказался довольно просторной комнатой с лепниной на потолке, хрустальной люстрой и широким выходящим в сад окном, в которое меж сплетений черных ветвей и россыпей предсмертно веселой желтой листвы светило синее небо.

Удивительно, но мебели здесь почти не было (то ли бывшие хозяева успели вывезти, то ли чекисты, то ли красноармейцы пустили на дрова).

Лишь в глубине кабинета находился большой письменный стол, за которым сидел человек в кожанке, да, уродуя помещение, высились за его спиной два громадных коричневых сейфа и грубо сколоченные стеллажи, заполненные бумагами и папками. Над столом потрет бородатого господина. Карл Маркс — Анушаван безошибочно узнал его по карикатурам, виденным в деникинских газетах и журналах, изредка попадавших в Армению.

Человек что-то писал.

— Подойдите, — сказал он, не поднимая головы и продолжая расписываться на каких-то бумагах и сразу откладывать их в сторону.

Весь еще под впечатлением от вида избитого человека, которого волокли по коридору (кто он был? в чем его вина?), Анушаван подошел к столу, помялся, как школьник, и, так и не дождавшись приглашения, робко присел на край стула, отгоняя ненужные случайные вопросы. Он вдруг почувствовал в происходящем сейчас с ним огромное значение любой мелочи, любого слова, поворота головы, вздоха… необходимость максимально сосредоточиться. Почему-то вдруг мелькнул образ Гайказуни в окне: «Завтра пойду…», его посиневшие от холода ступни…

Наконец человек за столом закончил писать и, отодвинув стопку бумаг, прямо взглянул на него. Это был явно армянин! — носатый, со сросшимися бровями, бледной незагорающей кожей, которая так часто встречается у выходцев из Персии, иссиня-черной бородкой, черными, будто льющими плавленое олово глазами, — и это несколько успокоило.

— Барэв дзэс! — робко поздоровался Анушаван, пытаясь нащупать почву для общения.

— Барэв… — кивнул человек, продолжая смотреть на Анушавана с каким-то исследовательским интересом и ничего больше не говоря.

Скрипнула дверь.

— Товарищ комиссар!

В комнату вошел красноармеец с красной тонкой папочкой и положил ее на стол.

«Мое дело принесли!» — догадался Анушаван, чувствуя, как по шее начинает течь пот, однако почему-то боясь достать платок и стереть его.

Армянин за столом неожиданно широко зевнул и скучающе раскрыл папку.

— Так… — сказал он, начав читать.

Длилось это несколько минут, затем он, подняв глаза, сложил руки замком, опираясь локтями на стол, уперся взглядом кобры в Анушавана.

— Значит, вы утверждаете, что не участвовали в боях с Красной армией?

— Да это любой подтвердит! — воскликнул, облегченно улыбаясь, Анушаван.

— Тем не менее вам не может быть неизвестно, что между армянской армией и генералом Деникиным было подписано союзническое соглашение…

— Я к этому отношения никакого не имею — я человек маленький, всего лишь штабс-капитан…

— Хорошо, — кивнул сидящий за столом комиссар. Потом вдруг потянулся всем телом, хрустнув позвонками. Глаза у него были красноватые.

— Много работы, — вдруг чисто по-человечески улыбнулся он, вставая, — так мало спать приходится!..

Он подошел к окну, приоткрыл створку, глубоко вдохнув изливающуюся из него осеннюю свежесть, с улыбкой оглянулся на офицера и вдруг процитировал по-армянски:

— «Наш мир — окно, но улиц вид меня гнетет, мне стал

Не мил

Кто взглянет, ранен. Язвы жар, что душу жжет, мне стал

Не мил»…

Комиссар запнулся, потирая пальцами лоб.

— «Сегодня хуже, чем вчера, — подхватил Анушаван, — зари приход мне стал не мил».

— «Нельзя резвиться каждый день. Забав черед мне стал не мил», — закончили строфу они уже вместе.

— Любите Саят-Нову? — спросил Анушаван.

— Скорее, любил… Сейчас он мне кажется иногда слишком слащавым… Впрочем — классик, а классиков не судят… Они всегда правы, так что глядите на это окно внимательней, никто не знает, удастся ли взглянуть еще! — он загадочно улыбнулся, и Анушаван, почувствовав было симпатию к комиссару, несколько растерялся (шутит он или всерьез?), переводил взгляд то на окно, то на комиссара.

Комиссар вновь уселся за письменный стол, улыбка слетела с его лица. Теперь это был другой человек.

— К делу!

Он пододвинул к себе какие-то бумаги, вытащил лист и палец заскользил по нему в поисках чего-то в тексте.

— Ага! — наконец кивнул он головой, видимо, найдя то, что искал.

— Так… Вы ведь участвовали в торжественном приеме представителя деникинского штаба полковника Зинкевича? Командовали парадной ротой? Не так ли?..

— Ну-у, — протянул, слегка холодея, Анушаван. — Я человек военный: обязан делать что прикажут. Но уверяю вас…

Комиссар предупреждающе поднял руку, остановив готовые было излиться оправдания.

Воцарилось молчание. Комиссар не спеша встал, снова подошел к окну и обернулся.

— Хм… делать, что прикажут… Господин Анушаван, а если бы вам приказали стрелять в рабочих или большевиков, вы стали бы стрелять?

Анушаван опешил от такого поворота разговора, лишь приоткрыв рот.

— Но я же не стрелял… — наконец произнес он. — Ей-богу не стрелял, и в мыслях у меня такого не было… Мы с турками воевали…

Комиссар отмахнулся, будто от назойливой мухи, снова прошел через кабинет и сел за стол.

Неожиданно дверь распахнулась, через комнату медведем протопал бородач с огромным кинжалом, которого Анушаван видел в коридоре. Не обращая внимания на Анушавана, он протянул лапу комиссару:

— Здорово, Петрос, червь бумажный, еще не засох?

— Здравствуй, товарищ Азадбеков, рад тебя видеть. А что б ты делал без бумаг? Пройдет время, я, может, еще о твоих подвигах и книгу напишу!

«И этот армянин!» — мелькнуло у Анушавана, но уже без всякой надежды.

— Ну-ну… Мы не для книг стараемся… А это что? — кивнул он на Анушавана.

— Это? — Это господин штабс-капитан Анушаван Мелик-Казарян. Происхождение дворянско-купеческое, командовал парадной ротой при встрече представителя Деникина полковника Зинкевича… В общем вполне можно вносить в список деникинских офицеров…

— Я офицер армянской армии, — попытался было возразить Анушаван.

— Заткнись! — рявкнул бородач.

— Вот, думаем, что делать, — комиссар Петрос, потерев подбородок, задумчиво взглянул на окно.

— А что тут думать, — прорычал Азадбеков, — тут одних погон достаточно, чтобы к стенке поставить… — полоснув ненавидящим взглядом сидящего.

Анушаван еще более побледнел.

— Направляй его к нашим! — распорядился Азадбеков и зашагал вон из комнаты.

— Кстати, — вдруг остановился он на полпути и обернулся, взглянув на Анушавана. — А ты сюда так и приперся через весь город, в погонах, и никто тебя не остановил?

— Почему же — патруль, — тихо вымолвил Анушаван, опустив голову. — Но у меня ведь была повестка…

— А, ну-ну, — покачал головой, ухмыльнувшись, Азадбеков и вышел.

Комиссар сделал в его деле какую-то пометку, расписался и закрыл папку. В этих простых движениях Анушавану почудилось что-то ужасное — ЗАКРЫВАЛИ ЕГО ЖИЗНЬ!

— Но в чем моя вина! — вскричал Анушаван. — Разве можно судить за несодеянное?

— Вина? — искренне удивился Аршаруни, подняв глаза на штабс-капитана. — Гражданин, э-э, Мелик-Казарян, у революционного правосудия совсем иные принципы, нежели у вашего буржуазного… Это вашему суду нужны какие-то доказательства, алиби, факты и прочие неживые вещи. Мы исходим из совершено иных принципов. Нам важно не просто раскрыть уже совершенное преступление, тягчайшим из которых является преступление против революции, а предотвратить его, так сказать, на уровне намерений!

— Но у меня нет никаких намерений против революции! Слово чести! Иначе зачем бы я к вам пришел! У меня намерение — служить в революционной армии…

Комиссар снова поднял руку, останавливая его:

— Сейчас намерений, может, и нет… Но ваше происхождение, воспитание, идеология, которую вам прививали с детства, ваше окружение, друзья… образ жизни, наконец, — все это делает из вас потенциального противника новой власти… Классовое происхождение, знаете ли, это не шутка, в один миг не сменишь, как шляпу, — комиссар покачал головой.

— Что со мной будет? — прошептал пересохшими губами Анушаван. — Ведь есть договор, что армянская армия соединяется с Красной!

— Вот видите, — усмехнулся Аршаруни, глаза его заблестели кошачьим блеском, — вы все знаете лучше меня… И не стоит так волноваться. А что вы так испугались: в конце концов нас всех ждет одно и то же… Я обрисовал вам теорию. Для вас сделаем исключение — дадим испытательный срок, а дальше — посмотрим… А пока вам необходимо пройти некоторые формальности, — он протянул руку, взял бронзовый колокольчик и зазвонил.

Тотчас появился огромный, как циклоп, красноармеец с винтовкой. Он подошел к столу и вытянулся по стойке смирно во весь свой рост.

— Проводите э-э… гражданина Мелик-Казаряна в кабинет номер тридцать три, — сказал Аршаруни, протягивая какой-то лист красноармейцу. Анушаван попытался было разобрать, что там написано, но красноармеец живо сложил лист в несколько раз и сунул за ремень.

Красноармеец повернулся к Анушавану. Это был здоровенный бородатый мужик, судя по скулам — откуда-то из Чувашии. Черные широко посаженные глаза его ничего не выражали.

— Пройдите вперед, гражданин, — прогудел красноармеец таким тоном, каким говорят с арестованным.

И, подчиняясь этому тону, Анушаван покорно встал, пошел к двери, заложив руки за спину.

Они вышли из кабинета.

— Вперед, вперед, — нетерпеливо командовал конвоир, — напра-о, нале-о…

Они проходили по коридорам, мимо пронумерованных дверей, мимо шныряющих людей с синими нарукавниками, солдат, чекистов.

— Вниз! — наконец грубо скомандовал конвоир.

«Спускаемся в ад…» — мелькнула опережающая события страшная догадка, как вспышка на краю вечной тьмы.

Вниз вели цементные ступени — в подвалы, где бывшие хозяева хранили вино.

— Куда вы меня ведете?..

— Вам все объяснят, — прогудел сопровождающий.

Они оказались перед толстой дубовой дверью, которую красноармеец раскрыл, пропуская вперед Анушавана.

Анушаван зашел. Здесь их ожидали два безмолвных красноармейца с винтовками, вставшие сразу справа и слева от Анушавана. Здесь же находился стол, за которым сидел маленький человек с невыразительным усталым лицом. За ним высились груды сложенного белья — кители, галифе, рубахи, подштанники, в ряд стояли сапоги.

Человечек принял бумагу из рук чуваша, и тот сразу исчез.

Мелькнув на Анушавана безразличным взглядом, человек раскрыл гроссбух, подобный тому, что Анушаван видел при входе.

«Неужели все? Неужели ВСЕ? — бился в висок жуткий вопрос. — Неужели это кара за мои грехи? Но Боже, почему такая тяжкая? Да и какие там грехи — всего лишь женщины, всего лишь забавы… Боже, дай мне возможность исправиться, если что не так, я уйду в монастырь, стану делать любую грязную работу… Дай мне возможность исправиться, если что не так!»

— Номерок! — протянул руку сидящий.

— Ах, да, — Анушаван вытащил номерок из галифе, и его номерок пополнил кучку таких же на столе и, завидев ее, почувствовал как на лбу выступает пот.

— Раздевайтесь, — неожиданно негромко сказал человечек за столом.

— Что?! — вскричал потрясенно Анушаван. — Что вы хотите?..

— Я же вам сказал — раздевайтесь, — раздраженно повторил человечек за столом, поднимаясь из-за стола. — Вас отведут в банное отделение и выдадут новую форму. Такое правило.

— Ах, вот что! — облегченно вздохнул Анушаван: словно гора с плеч свалилась, и он почувствовал себя почти счастливым и влюбленным в этого невзрачного человечка. Он стал торопливо раздеваться: сапоги, носки, китель… Краем глаза вдруг заметил на одной из сложенных в кипы рубашек бурое пятно, но постарался быстро отвести глаза: конечно, чего бояться, это вовсе не обязательно должна быть кровь!

Человечек аккуратно и умело складывал каждую вещь и помещал в соответствующую стопку за своей спиной.

— Пожалуйста… Пожалуйста… — передавал ему Анушаван снятое с себя — нижнюю рубаху, носки, подштанники…

Наконец он остался совершенно нагим, как Адам, совсем неудобный вид для штабс-капитана, и стыдливо прикрыл свои половые органы.

Оставался лишь золотой крестик на груди среди черных курчавых волос, висящий на тонкой золотой цепочке.

— Это тоже снимите…

— Это же подарок мамы, я с детства его…

Он не понял, кто из двоих стоящих по сторонам красноармейцев ударил его так, что в голове на миг почернело, и он упал вперед, носом ударившись прямо в плоскость письменного стола, услышал легкий краткий хруст и, почувствовав, как выливается в горло кровь, закашлялся. Ловкие пальцы содрали с шеи золотую цепочку с крестиком и отправили в выдвинутый ящик письменного стола, где уже лежала кучка обручальных колец, перстней, золотых и серебряных крестиков.

Не успел он опомниться, как двое громил схватили его под мышки и, распахнув дверь в следующую комнату, кинули его туда, загремев за ним засовом.

А человечек за столом брезгливо оттер платком кровь со стола и пробурчал на солдат:

— Нельзя ли поаккуратнее?

— А как еще? — огрызнулся один из них.

— В живот бить надо, в живот или по почкам прикладом, мне что ль, вас учить?!.