Ахилла

В этом подмосковном монастырском храме в Переделкино — Патриаршее подворье — много лет тому назад отпевали моего друга, поэта Сашу Тихомирова, раздавленного электричкой. Я приехал пораньше, чтобы успеть исповедаться до литургии и спокойно помолиться о новопреставленном Александре. Но священник приступил к исповеди, когда служба уже началась, отпустил грехи нескольким старушкам, последним подошел к нему я. Как и должно, начал с того, что уточнил, когда последний раз был в храме.

— Исповедовался и причащался в прошлое воскресенье, — сказал я.

Отец Борис удивился и сурово отчеканил:

— Мы не должны часто приобщаться Святых Таин из-за нашего недостоинства. Это противно духу православной веры.

Помнится, я возразил, сославшись на отцов Церкви, считавших, напротив, грехом — участвовать в литургии и не причащаться.

Завязался разговор, неуместный и несвоевременный, окончить который было не в моей власти. Уже давно отошли Заповеди блаженства, моление об усопших с упоминанием многих имен, и наконец донеслось из алтаря: «Горе имеем сердца!» — призыв к главной евхаристической молитве. После чего, как объяснял крестивший меня священник, мой духовник, всему храму следует замереть для внешней жизни и участвовать в таинстве Пресуществления. Сам он, на это время, приостанавливал исповедь и опускался на колени. Опускались на колени и мы, его прихожане. Здесь же, я видел, придерживаются иных правил… Тогда я попросил отца Бориса отпустить меня хотя бы на время евхаристии — молитвы благодарения. «Потом подойдите снова», — разрешил он.

Молодой монах, недавно окончивший семинарию, отец Борис, кажется, был преисполнен праведного рвения искоренять всякие новшества в Церкви, к которым почему-то относил и частое причащение Святых Таин.

Видя большое количество молодых людей в храме, явно не церковных, он решил не упускать случая и забросить свой невод для уловления, для спасения душ. Это было прощальное слово над гробом — долгое и предельно-назидательное. А между тем, тело, привезенное накануне и находившееся ночь в холодном притворе, — стояли январские морозы — тело нашего друга начало оттаивать и запотевать…

Все это я вспомнил сейчас, зажатый в плотной толпе исповедников, над которой возвышался незнакомый мне батюшка.

Обитель сия для русской истории знаменательна. Это была когда-то домашняя церковь боярского рода, давшего России бесстрашного Святителя, жизнь которого оказалась камнем преткновения для мирской власти. Эту церковь на протяжении десятков лет видел из окна своего дома великий русский художник, творивший в эпоху соцреализма. Она незримо присутствует во многих его пейзажах, как будто высвеченных фаворским светом. Судя по ним, он был верующий человек. И кто знает, гуляя по окрестностям, иной раз не заглядывал ли сюда, дивясь позлащенному велелепию или прислушиваясь к осторожным словам проповедника. Советская власть до времени свела художника в могилу. Он похоронен неподалеку, на погосте. По нему не служили панихиду. Но, мне рассказывали, кто-то из близких положил в гроб, в карман его пиджака, частицу просфоры. Наивное желание примирить его земной путь с вечностью. Может быть, он не нуждался в этом, и вечность сама примирилась с ним еще при жизни, минуя посредничество душеспасительных пастырей.

Сегодня праздник — Введение во храм Пресвятой Богородицы. Обычная для праздника удушливая теснота. Дети с силой штопора пробуравливают плотные слои молящихся. Священник по тетради прочитал список грехов, в которых надлежит каяться. Самым последним значилось «опущение молитвы». То есть пренебрежение молитвой, с чего, между прочим, и начинается духовное опущенство.

Грешники, в основном, пенсионного возраста. Третья или четвертая раба Божия чем-то разъярила отца Евграфия. Он притиснул ее голову к аналою и, прочитав разрешительную молитву, чуть ли не пинка дав, отпустил. А к пастве поверх голов громко обратился: «Кто грехов не имеет, ко мне лучше не подходите, слышите, — повторил он на высокой ноте, — не подходите!»

Служба только началась, — запели первый изобразительный псалом, — а он уже сорвался… Исповедников-то еще человек сорок. Из них наверняка не менее половины тех, что «грехов не имеют».

Подошла и моя очередь. Я поведал шепотом про молитву, которая у меня слаба, про рассеянность, которую стараюсь одолеть, но…

— А ты не говори, что стараешься! Тогда все будет получаться! — прервал священник громогласно мой шепот и накрыл меня епитрахилью.

Я отошел, оглушенный его окриком. Но улыбнулся, придя в себя и вникнув в то, что Господь послал мне через эту оплеуху. В словах отца Евграфия была правда, адресованная именно ко мне: не труби о своих стараниях, не распинайся о духовном усердии!

Ничто не изменилось в этом храме. Суровый монастырский устав уживается с пышной роскошью интерьера. И все так же евхаристическую молитву заслоняет посторонний шум. Свечи текут непрерывным потоком. «Сие есть Тело Мое» — доносится из алтаря.

— К Пантелеймону! К Николаю Угоднику! — стучит по плечу свечами молодая женщина старую.

— Чего ты по левому плечу бухаешь! Левой стороной сатана ходит. Не знаешь, как свечи подают?

— Твоя от Твоих! — возглашает священник.

— С праздником, православные! — продвигаются с тарелками три женщины, небольшой караван за ледоколом, беспрепятственно рассекая народ. На тарелках горой бумажные деньги.

— Дай мне сдачу, пять рублей с десятки, — обращается к «ледоколу» старушка, положившая в тарелку лепту вдовы.

Наконец, проповедь. Батюшка — румяное упитанное лицо, волосы на голове уложены морскою волной — выходит на амвон и разворачивает мелко-сложенный лист бумаги. Несколько слов он уделяет Богородице и сегодняшнему празднику, а затем переходит к нашим грехам, учительски напоминая, что мы в них безвылазно погрязли.

Кончилась проповедь. Священники причащаются в алтаре. Ход службы как бы замирает на несколько минут. Возникает пауза, заполняемая чтением акафиста. Обычно это монотонный малопонятный речитатив, породивший нарицательное выражение: «читает, как пономарь». Разумеется, бесстрастное чтение оправдано в церковном обиходе. Однако, в этом месте литургии, я заметил, внимание всегда расхолаживается и прихожане в ожидании чаши склонны размять затекшие ноги, повертеть головой, перекинуться словечком с близ и дальне стоящими знакомыми. Но сейчас, благодаря выразительному чтению, древнеславянский язык становится внятным и доходчивым. Храм прислушивается к необычному чтению едва ли не с большим вниманием, чем к звучавшим только что литургическим молитвам.

Вынесли одну чашу. По количеству причастников видно, что надо бы две и даже три, чтобы избежать толкучки. Тот же самый священник с морской волной на голове и звучным именем Агафангел возгласил: «Со страхом Божиим и верою приступите!»

Не избежать давки. И правда, она завязывается, как последний и решительный бой. Крик младенца, устремленность наседающих сзади.

— Александр, — называю я свое имя, шагнув к чаше со сложенными на груди руками.

— Раскрой рот, — приказывает священник, — шире! Куда я тебе, в карман, что ли, сыпать буду?

Приняв причастие и поклонившись, я, грешный человек, не выдержал и сказал с упреком:

— Что же вы такие свирепые, честные отцы…

— Иди, иди, — парировал священник, не успев добавить что-нибудь покрепче: следующий за мной причастник уже открыл рот.

Из-за тесноты в храме «теплоту» выставили на морозе. Старушка разливает по серебряным чаркам довольно красную, а стало быть, мало разведенную запивку.

— Как зовут батюшку, который причащает? — спросил я ее.

— А тебе зачем?

— Агафангел, — подсказывает кто-то со стороны.

— Молчите, православные, — окорачивает бабушка, — пусть сам пойдет и узнает у него.

— Он же и настоятель?

— Нет, настоятель отец Владимир, — отвечает тот же доброжелательный голос.

В недавние времена, когда еще соблюдалась видимость правопорядка, продавец в магазине, нагрубивший покупателю, отказывался назвать свое имя, боясь, что оно попадет в книгу «Жалоб и предложений». Ситуация схожая. Старушки, наверное, догадываются, чем вызван интерес к имени священника, и утаивают его с осторожностью, имеющей сакральный оттенок.

И вот вернулся я из церкви домой. Заварил чаек и включил магнитофон с голосом отца Александра Меня… И что это: чудо или «простое совпадение»? Отмотанная до середины кассета остановилась на празднике Введения во храм Пресвятой Богородицы. Из нескольких кассет с его проповедями, бывших у меня под рукой, выпала ЭТА и именно на сегодняшнем празднике! Близкий, родной до спазмы в горле, голос повторил дважды: «Смирение — это здоровье души… Здоровье души…» И я снова улыбнулся, вспомнив, что в словах отца Евграфия сегодня прозвучала сущая правда.

Рисунок Васи Ложкина