Ахилла

— Аветисянц, — грохотал учитель труда, — ты на кой черт это натворил!?

Я же стоял посреди класса с верстаками, понурив голову. А действительно на кой? — я и сам не мог себе на это ответить.

А ведь все было так хорошо: страшную математику неожиданно отменили, заменив сдвоенным уроком труда. И не то чтобы ребята, включая меня, души не чаяли в этом предмете, но просто тут можно вполне законно побездельничать. Хотя нашего учителя труда все в школе побаивались. Звали его Геннадий Иванович Терешкин. Ходил он, как и все учителя труда, в синем халате и в синем берете с нелепым хвостиком (только такие с хвостиком и были в продаже). Но как не шли этот дурацкий хвостик и халат унисекс, как сейчас сказали бы, к его выправке и обветренному мужественному лицу маримана (его морское прошлое убедительно доказывал синий несводимый якорек на кисти правой руки). Ему бы стоять на капитанском мостике, зорко всматриваясь морским биноклем в горизонт, и отражать тайфуны, но какая судьба привела его в этот сухопутный город за тысячу километров от моря и вынудила носить это почти клоунское одеянье? Было неизвестно, почему благородную борьбу со стихиями ему пришлось сменить на серенькую однообразную жизнь учителя труда в нашем скучнейшем небольшом городе.

Был он немногословен, вел уроки аккуратно, выполняя программу подготовки для страны новых рабочих. Для этой цели в классе вдоль окон в ряд стояли даже токарные станки, правда, работать на них практически никого не заставляли, опасаясь, видимо, травм учеников и порчи оборудования.

В хорошем расположении духа ребята нашего класса спустились к закрытому кабинету труда (Терешкин задерживался). И тут в коридорчике перед дверью в кабинет я увидел кипу деревянных реек. Здесь же на станине находились огромные стальные ножницы для резки металла или еще чего. Вот это еще чего мне моментально захотелось испробовать, испытать, а что могло для этого подойти лучше лежащих тут реек? Я взял одну рейку, и ножницы с легкостью перекусили ее пополам. Захотелось попробовать еще раз… Тюк да тюк! Тюк да тюк! — и минут через семь количество реек удвоилось, хотя каждая оказалась вдвое короче прежней…

Как появился Терешкин, я уже не помню, но когда он увидел плоды моего труда, быстро загнал всех в класс, и разразился ураган! Казалось, его побелевшие глаза приплясывали, а голос непременно разбудит мертвых на городском кладбище. Но к чести сказать, морская выдержка и тут ему не изменила: ни слова мата, хотя душа его явно кипела еще более от невысказанности.

— Ты можешь объяснить, зачем ты это сделал? — который раз вопрошал он, а ребята нашего класса веселились и хихикали, получив представление вместо занятий.

— Что ж ты наделал, уже вымахал какой, а думать совсем не научился!?

Но Терешкин не был бы моряком, если бы не нашел никакого художественного выражения:

— Ну чем ты думал, чем? — гремел он. — Яйца уже мохом поросли, а не соображаешь!

И тут грохнул смех. Ржали все, от самых последних двоечников до хорошистов, лишь наш единственный отличник Виталя Вайсберг тонко улыбнулся, а меня обдало жаром стыда, будто Терешкин разом обнажил перед всеми мою позорную тайну раннего полового созревания.

Не помню, с какого класса у нас начались уроки труда, но началось все не с железок, а с дерева, и преподаватель был другой, тихий мужик со сливовым носом. Эти уроки мне даже нравились: нравилось, как пахнет дерево, как из рубанка вылетает свежая стружка, и шершавость становится на ощупь гладкой, как зеркало. Целый год мы трудились: сначала создавали чертежи, потом шаг за шагом двигались к заветной цели — созданию одежной вешалки! Лучшая из вешалок, как невнятно обещал сливовый нос, попадет на выставку. И надо же, лучшей из всех вешалок была признана моя! Я уже грезил выставкой и славой… Конечно, на ВДНХ я не претендовал, но, возможно, есть музеи и выставки поскромнее, где мой шедевр занял бы заслуженное место? Но на мои вопросы, где же я могу увидеть свое творение, учитель бормотал что-то невнятное, вроде: «уже отвезли», «туда далеко», — скорее всего, наши вешалки были розданы преподавателям школы. Ну и слава Богу.

Хуже у меня обстояло дело с железом: верстаком, напильником, ножовкой, зубилом — тут не было взаимности, хотя цель, ради которой мы трудились учебный год, была вполне достойной — создание совка для уборки мусора. И тут, конечно, вначале были чертежи на ватмане, а потом работа. Железа на один совок шло чуть меньше, чем на создание ручного пулемета. Получилось нечто фантастическое, чем вполне можно было оглушить пса рыцаря, если бы таковые осмелились приблизиться к школе. До сих пор помню эти сверкающие заклепки, соединяющие навечно ручку и ковш из листа легированной стали. Однако на каком-то этапе я что-то попутал, и из ковша агрессивно торчал острый стальной уголок.

Тут о выставке даже не намекали, и совки сразу поступили в личную собственность каждого учащегося. Мама смотрела на мое произведение с изумлением. И это выражение всякий раз появлялось у нее, когда она собиралась это орудие употребить для дела. «М-мда-а!» — говорила она, берясь за веник и покачивая головой. И тем не менее, при всей своей безобразности, чудо-совок прослужил дольше почти всех известных домашних предметов, не менее пятнадцати лет, и был оставлен лишь в связи с переездом на новую квартиру.

Трудовым воспитанием государство занималось серьезно: на заводах хронически не хватало рабочих по причине повального пьянства и безответственности. Радио и телевидение с утра до вечера взахлеб твердили о каких-то славных «трудовых династиях», «трудовых подвигах», романтике перевыполнения плана, о самой высокой чести быть «потомственным рабочим», да и зарплаты у рабочих, как правило, были выше, чем у интеллигенции, врачей и учителей, что косвенно подчеркивало превосходство физического руда над умственным, однако вся эта шумиха и демагогия мало кого соблазняла. Во всяком случае, в нашем классе, кто учился хотя бы на твердую тройку, мечтал поступить в военное училище, хорошисты — в институты. Вообще к интеллигенции было отношение, как к «буржуазным недобиткам», классовым врагам, недаром удостоив ее в официальной социальной стратификации двусмысленного звания «прослойки».

И несмотря на усилия пропаганды конкурс абитуриентов в вузы год от года только рос.

Для вовлечения молодежи в рабочий класс в школьной программе предполагалась экскурсия на завод. А заводов у нас в Подольске было много: штук десять только общесоюзного значения, не говоря о меньших. Подольск был типичным пролетарским городом, которых в средней России были сотни.

Завод, на который нас повели, был самый старый, дореволюционный, о чем свидетельствовало число «1914», выложенное светлым кирпичом на одной из пыхтящих гарью над цехами труб. До революции 1917 года завод выпускал известные по всей России швейные машинки фирмы «Зингер». Какую продукцию он выпускал ко времени нашей предполагаемой экскурсии, нам не объяснили, скорее всего, как и большинство заводов города, продукцию военного назначения, всегда скромно именуемую оборонной.

Я помню узкую желтую проходную с плакатом «Слава Труду!» и ленинским профилем. Затем мы попали в цех. Это была огромная и мрачная бетонная коробка, внутри какой-то движущийся конвейер с непонятными деталями. Вдоль конвейера почему-то стояли одни женщины в синих халатах. Их вид меня потряс: бледные нездоровые лица с темными подглазьями, и общее выражение какой-то обреченности и безнадеги. На нас они смотрели молча, с усталым равнодушием.

Впечатление мое было столь оглушительным, что, вернувшись домой, я заявил, что ни при каких обстоятельствах не буду рабочим, и еще более налег на учебу.

К тому времени мы хорошо запомнили, как нас учили, по Марксу: «Труд сделал из обезьяны человека». Получалась, однако, неувязочка: если пролетариат самый прогрессивный класс человечества, то физический труд важнее умственного? А как же тогда самолеты, подлодки, ракеты, полеты в космос, радио, телевизор и прочее? Речь, письменность и книги, наконец? Да и на прогрессивный класс пролетарии Подольска не очень тянули: после семи вечера из проходных заводов выливались потоки рабочих и вливались в гастрономы, выстраиваясь в огромные очереди за водкой или портвейном. По улицам было ходить в это время было неприятно и даже небезопасно — везде пьяные, ор, мат, нередко и драки… В целом я сейчас понимаю, что зря этих людей презирал — несчастные, обманутые лозунгами люди! Часа через два пьяного буйства город затихал, и поздно вечером можно было ходить по улицам совершенно спокойно: бо́льшая часть населения, сраженная зеленым змием, утрачивала способность мыслить и передвигаться.

Однако то, что умственный труд гораздо сложнее владения лопатой, было для меня с самого начала очевидно. Иногда нам поручали вскопать клумбы цветников у школы, где потом расцветали желтые ноготки с медовым ароматом. Я вонзал в землю штыковую лопату и выворачивал очередной ком земли, блестящий гладким сырым пластом. Да, решить домашнее задание по математике и понять новую тему по химии мне казалось куда более сложным и трудным, чем вскопать десять таких клумб! К тому же умственный труд почти всегда связан с постижением чего-то нового, а не то, что убивающе однообразный труд у конвейера и с лопатой, хотя в тот день вскапывание клумбы под веселым весенним солнышком вместо урока грозной царицы наук — математики — было только в радость.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: