Смотритель усадьбы
9 марта 2019 Анна Скворцова
Галя Орлова, полная девушка лет двадцати, с добрыми близорукими глазами, любящая носить на плечах старомодные шали, познакомилась с мужчиной своей мечты. Он был совершенно не похож на других, письма его были изысканы и благородны. Желая Гале спокойной ночи, он не ложился затем спать, как прочие обыватели, а отходил в объятия Морфея. Просыпался утром он тоже не как все — от того, что под окнами начинали вывозить контейнеры с мусором, его глаз касалась пурпурными пальцами богиня зари Эос. Временами он намекал на пережитую им тяжкую драму, но делал это столь витиевато и вскользь, что оставалось непонятным, в чем именно эта драма заключается, зато было ясно одно: он сильно страдает и некому, кроме Гали, залечить его душевные раны, тем более, она окончила Свято-Дмитровское училище сестер милосердия.
Настала пора им встретиться. Галя очень волновалась, пришла на свидание пораньше и все переживала, как узнает его в толпе. Беспокойство оказалось не напрасным. Мужчина совсем не походил на свое фото. Или Гале от нервного потрясения это померещилось? В конце концов, она сама за последние годы изменилась, вроде бы, еще округлилась с боков, прячет второй подбородок под третьим, надо, надо заняться собой, походить хотя бы в бассейн. Так вот, были у него усы щеточкой, жесткие, светлые, Галя почему-то вспомнила тюленя из дельфинария, который проделывал всякие фокусы, потом вспрыгивал на тумбу и бил себя ластой в грудь, вот, дескать, я какой! Серые брюки от костюма, заправленные в дутые сапоги, свободные такие, наверное, хорошо налезают на шерстяной носок. Свитер под горлышко, и правильно — осень на дворе, пора простуд, следует утепляться, Галя сама уже стала надевать под юбку вязаные рейтузы.
Цветов он не принес, и не надо, на улице ветер свищет, вырвал бы из рук букет или дохнул бы на него внезапным морозцем. Зато был у мужчины большой рюкзак, и из кармашка выглядывали расческа и зубная щетка. Эта-то щетка Галю и насторожила. Прямо скажем: не понравилась ей щетка. Ну ладно, может, он только из усадьбы приехал, где работает в музее смотрителем, и в гостиницу устроиться не успел. Увидел он Галю — сразу к ней, руки распахнул, лицо сияет, будто он его в яблоневый цвет засунул и пьянеет от аромата.
— Моя дорогая, — воскликнул он и столик двинул слегка вперед, Галю к стене прижимая, теперь и выйти-то нельзя, а если захочется в туалет?
Мужчина устроился напротив, меню в сторону отодвинул, официанта щелчком подозвал:
— Дай-ка мне стаканчик «Боржоми», мил-человек.
Потом снова на Гале взор остановил и говорит:
— Я, как тебя узнал, потерял покой и томлюсь в тоске, три тетрадки сонетами исписал и еще поэму, почитаю как-нибудь, там весь текст — о твоих глазах. Очень они у тебя соблазнительные. Внешне ты девушка скромная, а внутри, чую, такая проказница. Я сейчас от рака лечусь, это очень больно, завтра как раз процедура с утра. Но уснем-то мы, надеюсь, с тобой в обнимку. Это придаст мне сил, вдвоем победим болезнь. Кстати, недавно изобрели одно американское лекарство, жутко дорогое, но творит чудеса. Я почти накопил, немного осталось, поможешь? А я взамен сделаю тебе дома ремонт. У меня — тринадцать рабочих профессий! А еще я — историк и поэт, помню, в зоне столько ребятам рассказывал разных историй. Надо посмотреть, какая у вас площадь комнат. Ты где живешь? На Кутузовском? О, там дорогие квартиры, миллионов на двадцать потянет, надолго хватит, если тратить с умом.
— Я, пожалуй, пойду, — Галя толкнула столик обратно и щелкнула в сумочке замком: телефон, деньги — все на месте. — Рада была познакомиться. Провожать не надо. Спасибо, как-нибудь в другой раз.
— А я, между прочим, на улице ночую, — с вызовом сказал мужчина и, сделав эффектную паузу, выразительно глянул на Галю. — Неужели оставишь меня замерзать? И не дрогнет твоя душа? Еще вчера мне было где жить. Но теперь не хочу возвращаться к своей бывшей. Я в тебя влюбился, этому чувству нельзя изменять. Видишь, как я откровенен…
Галя бочком прошмыгнула к выходу и скорым шагом двинулась по улице, поминутно оглядываясь, потом скользнула в подземный переход. Кажется, никто не следит. Она долго петляла по городу, время от времени озираясь назад, постепенно замедляя бег. Стал накрапывать дождь. Река под мостом колыхала черные воды, на ее глади рябились рекламные огни. Убедившись, что за ней никто не идет, Галя направилась в сторону дома, предчувствуя, как заварит сейчас чай с чабрецом, завернется в плед, включит какой-нибудь фильм из прошлого, когда в людях было больше чувствительности и доброты, может, кошка придет и устроится, урча, под бочок.
Мама встретила Галю с загадочной радостной улыбкой.
— А у нас — гости! Я тебе в своей комнате постелила на полу.
— Мы же никого не ждали, — упавшим голосом ответила Галя.
— Ну и что! Иду я с работы, во дворе мужчина на лавочке лежит. Я принюхалась — не пьяный, картонкой прикрылся, весь, бедняга, дрожит. Привела его к нам, в душ отправила, твой халат ему банный дала, ничего? Покормила, он на кухне сейчас утюг чинит. И представляешь, какое счастье? Плотник оказался, построит нам на даче крыльцо. Я уже деньги отдала на материалы. Завтра поедем с утра. Надо успеть до морозов. Такой восхитительный мужчина! Знаешь, он пишет стихи! Его, кстати, Гена зовут. Пойдем, я вас познакомлю. Ну что ты жмешься! Такую робкую разве замуж возьмут? Считаю, он нам послан с Небес, вежливый, скромный, уважительный. Мы теперь хозяйство поднимем, парник на даче поставим, а то перед Марь Матвеевной стыдно, все лето трава некошена была.
«От судьбы не уйдешь, — думала Галя, моя руки под горячей и хлесткой струей. — Видно, так на роду написано. Маме видней. Впрочем, может, это еще не тот, что я напрасно волнуюсь. Вдруг и правда, нашелся для меня, наконец, родной человек».
Галя вышла на кухню, принужденно улыбаясь, мужчина сидел к ней спиной.
— Вот и дочка моя! — воскликнула мама, потирая руки, то ли от удовольствия, то ли от того, что втирала в них в тот момент вечерний крем.
***
В будни днем дома — особое затишье, не хлопают дверью соседи, шум города за окном лишь оттеняет бледное бедное событиями существование. От нечего делать Галя села за пианино и вяло наигрывала мелодию слегка подзабытого вальса.
— Ну-с, и долго мы будем ломаться? — вдруг услышала она, вздрогнув от неожиданности. Скрестив руки на груди, в дверном проеме стоял Геннадий, заспанный, со слегка всклокоченными волосами. Усы его недовольно топорщились, выцветшие голубые глаза не выражали ничего, кроме нанесенной ему обиды.
— Я такую дачу вам построил и желаю взамен совсем немного, хоть частицу твоей любви. Ибо мучаюсь я в пламени страсти.
Галя испуганно сжалась и замерла над клавишами, поглядывая на балконную дверь. Если выскочить и закричать, прохожие вызовут полицию. Но неудобно отрывать полицейских от дел, они же за серьезными преступниками гоняются. Вдруг Гену и правда заберут? Куда же тогда деть три рулона линолеума? Так и останутся в коридоре?
— А у меня — праздник, — самодовольно продолжал он. — Я одну опухоль победил, так врачи вчера сказали. Со второй справлюсь — можно и под венец. А от твоей ласки она сама собой рассосется. Хочешь ее потрогать? Иди-ка сюда.
Он ослабил ремень у брюк и проворно начал расстегивать рубашку. В этот миг щелкнул дверной замок. Мама втащила через порог тележку с продуктами и, споткнувшись о мешок с известкой, заглянула к ним:
— Вы здесь, ребяточки? А я вам вкусненького принесла! Галя, поставь чайку.
Геннадий поморщился, недовольно дернул подбородком, молча покинул комнату, снял с вешалки пальто и вышел из квартиры.
— Что это с ним? — удивилась мама. — Ты его опять чем-то обидела?
Галя пожала плечами.
— Досталось в жизни бедняге. Ты уж его береги, будь с ним понежней. Сделаю-ка я на вечер торт.
Геннадий, между тем, сел на троллейбус, проехал по Кутузовскому проспекту до Триумфальной арки, через несколько остановок вышел, свернул налево, пересек несколько кварталов, проследовал мимо гаражей, миновал пустырь и спустился к железнодорожной насыпи. Там его уже ждали. Двое мужчин: один в темном костюме с квадратными цвета рубина запонками и кожаным портфелем в руках, другой — в форменной куртке, какую обычно носят охранники, и сдвинутой на затылок черной шерстяной шапочке, края которой были свернуты валиком.
— Верное дело, я вам говорю, — сходу начал Геннадий. — Две клуши на ящике с золотом сидят. Случайно наткнулся. Я их уже обработал. Они у меня — во где! — он показал кулак. — Немного еще осталось. Сейчас я их в деревню переселяю. Свежий воздух, парное молочко. Потом вызовем нотариуса, сделку на квартиру оформим и тю-тю, отправлюсь в Прайя-да-Кордоама на конец земли смотреть, как солнце опускается в океан.
— Значит, ты теперь богат? — насмешливо спросили рубиновые запонки. — Гляди, нас тогда не забудь. Володьке вот надо подбросить, — он хлопнул «охранника» по плечу, — чтобы к тебе самому незваные гости не приперлись.
— Не забуду, — задумчиво ответил Геннадий. — Тут вот еще что. Девка там больно аппетитная. Я боюсь, если они заартачатся и подписывать не станут, не смогу я их прижать. Вроде, и топор уже припас, будто бы для дачи купил и в прихожей спрятал, натаскал туда всякого барахла. А рука не поднимается… Тут приснилось, что кисти им отрубаю…
— Да ты не раскисай, совсем мямля, нечего рассусоливать. Ты, что ли, не воевал? Другие убивают — и все шито-крыто, а мы чем хуже? Вспомни, как на Ленинском чечены старика убрали. Человек — словно пирожок, ам — и нету. Только надо выбирать с начинкой получше. Бывает, куснешь, а внутри — пустота.
Когда Геннадий вернулся домой, по квартире разносился вкусный сдобный аромат. От жара духовки почти сразу начали слипаться глаза, и тело наполнила приятная истома. На кухне под звуки радио кто-то позвякивал ложкой о чашку.
— По-здрав-ля-ем! — Галя и мама вышли в прихожую, держа покрытый глазурью торт, где на розовом фоне было выведено кремом: «Выздоравливай!». Это слово красовалось в рамочке из кусочков киви и клубники.
— У нас праздник? — осторожно поинтересовался Геннадий.
— Ну как же! — хором ответили женщины. — Твоя опухоль!
— Ах, да. Тронут, тронут до глубины души.
— Почитаете нам за чаем свои стихи?
— Стихи? — Геннадий растерянно потер лоб. — Стихи я сейчас забыл. Видимо, так химиотерапия подействовала.
Весь вечер он был подавлен, подолгу смотрел в окно, было в его лице что-то жалкое, взывающее о помощи, так что Галя удивленно поглядывала на него, хмуря белесые брови. Когда на следующий день они проснулись, кровать его была аккуратно заправлена, тапочки ровно стояли в коридоре. На бритвенном станке в ванной осталась засохшая пена, кусочки торта были не тронуты, но из холодильника исчезли два пакетика кошачьего корма, и кошка ходила вальяжная, не мяукала, просительно глядя на Галю, как бывало обычно по утрам.
***
Дождливые сумерки окутали старинный особняк с колоннами и витыми железными балконами. Палые листья прилипли к ступеням и скопились внутри замолчавшего на зиму фонтана. Античные статуи стыли в своей каменной наготе под порывами осеннего ветра. Капли дождя растекались по окнам, их безуспешно пытались стереть со стекол колыхающиеся в комнатах занавески. А все потому, что был сквозняк, Геннадий, держа приоткрытой дверь, чутко прислушивался, не раздадутся ли в коридоре шаги запоздалого посетителя. Но тишину оживляло лишь монотонное тиканье часов. Давно тут не было никого, последние сутки в массивном зеркале на стене отражались лишь полосатые обои и кусочек венского стула, до тех пор, пока на нем не уселся Геннадий, бросив рядом с чернильницей на столе красную шапочку с надписью «Барселона».
Геннадию нравилось работать в усадьбе смотрителем — смотреть, что кругом плохо лежит. Он не давал покрываться пылью предметам, особенно таким ценным, как эта бронзовая статуэтка ХVIII века — охотник, держащий ружье наперевес, и с ним — навострившая уши борзая. Геннадий давно собирался найти столь изящной вещице нового хозяина и сейчас взял ее с камина, протер рукавом, завернул в свитер и сунул в рюкзак. Проходя мимо бронзовой фигурки Гермеса, любовно потрогал его за пяточку.
— Опять ты за свое, — проворчал мужчина, бывший некогда с красными запонками, теперь он был одет в полинявшую домашнюю рубаху. — Погоришь на этой мелочевке. У тебя же есть дельце покрупней.
— Есть, — ответил Геннадий. — Может, в свете него ты мне побольше заплатишь?
— Ладно, бери, — мужчина небрежно сунул ему перетянутую резинкой пачку купюр. — Но учти, я — в доле. Отдашь один к десяти.
Геннадий пришел домой как можно бесшумней: открыл дверь своим ключом, стараясь не привлекать внимания мамы и Гали. Они сидели на кухне и тихо беседовали, скорее всего, пили чай, ведь это удавалось им в жизни лучше всего, а остальное не ладилось. У мамы этим летом погиб урожай помидоров, морковь была такая маленькая, что ее не стали даже собирать, а Галя так и не научилась делать уколы, не вызывая гнева больных, и у нее при виде крови отчаянно ухало сердце.
— Голова весь день совсем тяжелая, — услышал Геннадий жалобный голос мамы. — Что с тобой будет, когда я умру?
— Умрешь, встретишься там с бабулей, — спокойно ответила Галя. — Она тебя отругает за то, что ты ее сахарницу разбила. Пока выясните отношения, обменяетесь новостями, пройдет время. Там и я к вам подтянусь, будем опять втроем.
Она произнесла это так обыденно, без тени сомнения, без наигранной бодрости, что Геннадий содрогнулся. Похоже, они не от мира сего, и деньги им не нужны, зря он все это затеял. Он незаметно проскочил в комнату, бросил в темноте на стол стопку ассигнаций и так же тенью выскользнул из квартиры.
— Вроде, дверь хлопнула, — насторожилась мама.
— Тебе показалось.
— Может, Геннадий вернулся?
— Не дай Бог. Он в мое блюдечко однажды, то, что из Иерусалима, святое, там, где две рыбы и пять хлебов нарисованы, шелуху от семечек сплевывал.
— Ну и что! Не понимает пока человек. Может, он сейчас под дождем где-нибудь мокнет. Ой, что это я заболталась, там же сериал.
Мама прошла в комнату и включила свет.
— Что я говорила! — воскликнула она, торжественно потрясая в воздухе купюрами. — Деньги принес, значит, скоро и сам появится. А это я пока уберу.
Она сунула неожиданную находку в ящик шкафа. Шли дни — Геннадий не появлялся. Время от времени мама или Галя доставали пачку, качали ее на ладони, дивились ее солидности и красоте, рассматривали с разных сторон, пролистывали цветные бумажки между большим и указательным пальцем, разве что не пробовали их на вкус, и клали обратно.
— Я такую кофточку видела в ларьке в подземном переходе, — Галя мечтательно поднимала глаза к потолку.
— Погоди, — строго одергивала мама. — Нам навоз весной покупать. Интересно, сколько будет стоить мешок?
— Опять ты со своими грядками. Сейчас никто не сажает уже.
— Ну и зря. Обленились совсем. Вот настанут голодные времена…
Словно рыбы, которые снуют вокруг наживки, все более сужая круги, подталкивают ее носами, но не решаются заглотить, мама и Галя то и дело подходили к ящику, открывали, смотрели, закрывали, наконец, стали заимствовать оттуда понемногу, «чтобы дожить до зарплаты», но непременно возвращали, писали на листочке, сколько взяли, и засовывали его под резинку. Но однажды листочек потерялся.
— Это же вам, козы, вам, в подарок, — воскликнул бы гневно Геннадий, если бы увидел их тогда, если бы пришел снова, уже исхудавший и обветренный, с покрытыми цыпками руками и изрядно поредевшими волосами, сел бы на свое привычное место на кухне, и хлопотливая мама вынула бы из духовки противень с пирогами, переложила бы их на тарелку, накрыв, как обычно, полотенцем с вышитыми петухами. Но нет, из зарослей Филевского парка он не появлялся со дня продажи статуэтки, с тех пор, когда врачи сказали, что больше не в силах ему помочь, и теперь, изумленный и тихий, плыл по траурным водам Стикса, обнищавший настолько, что по прибытии даже нечем заплатить за переправу.
Иллюстрация: картина Валентина Губарева
Читайте также:
Если вам нравится наша работа — поддержите нас:
Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)
Или с помощью этой формы, вписав любую сумму:
