Ахилла

Эдуард Кузнецов — писатель, журналист, правозащитник, бывший узник Сиона. Учился на философском факультете МГУ, участвовал в распространении самиздата и в выступлениях молодежи на площади Маяковского в Москве. В 1961 г. был осужден на 7 лет за антисоветскую агитацию, освободился в 1968-м. В 1970-м вместе с женой и другими товарищами участвовал в заговоре с целью захвата самолета для последующего вылета из СССР. Был схвачен, приговорен к смертной казни, которую заменили на 15 лет лишения свободы. В 1979 г. был обменен на советских разведчиков и переехал в Израиль, где много лет работал журналистом. В заключении Кузнецов написал книги — «Дневники» и «Мордовский марафон», которые смог тайно передать на Запад для публикации. Предлагаем вам отрывки из «Дневников»:

14.11. Пишут, что в США положение трудящихся ухудшилось. Как они там бедные, еще живы? Лет уже 20 на моей памяти жизнь их все ухудшается. Особенно плохо дело с образованием. У нас, слава Богу, бесплатное. Правда, это один из поводов отказывать в эмиграции: государство, де, на вас потратилось, а вы будете теперь отдавать свои знания нашим врагам. Почему бы господину и не давать пожизненному рабу своему бесплатное образование, если тот не имеет возможности от него, господина, удрать? Ведь соки образованного раба слаще, т.е. экономически прибыльнее. У того и другого видов образования свои минусы. Бесплатное образование (во всяком случае в том виде, как оно осуществляется здесь) открывает ворота ВУЗов всякого рода откровенной бездари, знающей, что пятилетнее пребывание в студентах обеспечит ее до конца жизни, как минимум, приличным жалованьем — и без особых хлопот. (Вообще Советский Союз — рай для бездельника, если его не снедает честолюбие. Где еще можно, ничего не делая, получать зарплату — не большую, конечно, но достаточную, чтобы не подохнуть с голоду?) Атмосфера эта губительна и для середнячка, вырабатывая из него принципиального бездельника и захребетника. Впрочем, последнее зависит не только от вида образования, сколько от социально-политической структуры государства и национальных трудовых традиций. За год работы грузчиком на текстильном комбинате в Струнине у меня сменилось четыре напарника (двое сели за кражи, а один за бандитизм) и трое из них были ежедневно пьяны. Как-то я в погоне за заработком предложил начальнику комбината увеличить мне плату в 1,5 раза при условии, что я буду работать за двоих (мне и в этом случае оставалось бы часа 2 для книг, с которыми я не расставался и на работе) — ни в какую. Нет ничего удивительного, что кое-кто из убежавших на Запад возвращается.

23.11. Тоталитарному государству малопригодна почва стран, где характерной чертой нации является отделение светских интересов от религиозных. Деспотия любит характеры цельные, мономанические.

*** Самое, возможно, печальное (какое там печальное? — мучительное) в положении зека это вынужденный контакт со всяким дерьмом — в том числе и с дерьмом, имеющим власть и любящим командовать. В 64 г. меня, помню, преследовал некий майор Ермаков, спесивый, к месту и не к месту сообщавший, что он окончил филологический факультет в Саранске. Раз у нас вышел такой разговор. «За что вы лишили меня переписки с родственниками?» «За непосещение политзанятий. Почему не посещаете?» «Они мне не нужны — вот и не посещаю». «Не нужны или, может, скучны?» «И то, и другое». «Мало ли что? Мне тоже не всегда весело, но я считаю…» «Вы, видно, привыкли к компромиссам, а я стараюсь не приучаться к ним». «Что такое? — возмутился он. — Я принципиально бескомпромиссный человек. Вот например, как услышал я в первый раз в школе: сколько будет, если отнять от двух три? — ушам своим не поверил. Как это можно от двух три? И ни в школе, ни в университете, ни сейчас я итого не принимаю — не понимаю и не принимаю. Вот это я считаю бескомпромиссностью!» Был он великий тупица, но, в отличие от большинства лагерных работников, не очень охоч на откровенное иезуитство. И в некотором смысле он действительно был человеком принципиальным: если кому-то говорил, что упечет в тюрьму, то, как тот ни вертись, как ни лезь из кожи вон, он-таки доводил его до какого-нибудь эксцесса и, проморив с полгода в изоляторе, отправлял в тюрьму.

25.11. В Византии василевс не только царь, но и первосвященник — стирание граней между государственной и религиозной (в ином пространственно-временном контексте — политической) сферами жизни, слияние их. Идеальный василевс — Коба: и генсек и глава правительства разом. В отличие от античного индивидуализма, где на первом плане личность, как правило героизированная, в Византии господствует сверхличное начало. В советском государстве человек становится преимущественно личностью лишь когда он попадает под суд — тогда никакие ссылки на бытие, на «заевшую среду» (столь широко используемые марксистами еще и в начале этого столетия) не помогают. Вообще же говоря, несмотря на теоретическое признание роли личности, в подтексте всех исторических обзоров подвигов советской власти кроется убеждение, что победы едва ли не автоматически обеспечиваются верностью божественным предначертаниям Маркса-Ленина. Но это, я полагаю, не более как дань историческому славянскому мироощущению, ибо историю — во всяком случае внутригосударственную — творят весьма конкретные личности, любящие, когда слишком подопрет, погуторить о творческом развитии марксизма. Правда, вовне они подают себя как безличное орудие — и какая разница, Бога ли, марксизма или того, что выдается за народную волю? Таким образом, все на своих местах — сохранение (и выгодное) традиционного мироощущения в низах и бесшумная грызня за личную власть наверху.

Припоминается такая деталь: в Византии инакомыслов казнили и вообще очень блюли идеологическую чистоту — особенно пристально приглядывались к тем, кто зачем-либо ездил на Запад, ибо Запад считался источником всяческих ересей. Все эти аналогии лишь на первый взгляд легковесны и дешевы. На самом деле они, несмотря на то, что аргументировать их не просто, правомерны, ибо корнями уходят в глубинные пласты того, что мало подвластно времени и метаморфозам государственной внешности, — национальные свойства, и там, где эти свойства разных народов близки друг другу по сути, аналогии оправданы.

2.12. Сторонники всяческих свобод крайне нетерпимы — особенно в своей среде. Помню, читал программу одного из революционных обществ — кажется, того, в котором состоял Д. Каракозов, — и там важнейшей задачей после уничтожения царя и помещиков считалось уничтожение инакомыслящих среди своих же. Выходит, что само ратование за свободы по иронии жизни сопряжено с нетерпимостью — как и всякое ратование за радикально новый порядок.