Ахилла

Из дневников архимандрита Арсения (Стадницкого), в бытность его ректором МДА.

***

19-е ноября, 1898 год. Четверг. …Я теперь взялся за перо, чтобы хоть несколько разогнать сильную грусть и скорбь по поводу событий, совершающихся теперь в нашей Академии.

Среди студентов идет сильная и гнусная агитация против инспектора, о. Иннокентия. (..)

Признаюсь, я сначала не верил этому, потому что в действиях инспектора не замечал чего-либо могущего вызвать такое неудовольствие, да и ни от кого ничего подобного не слыхал. Но 12-го ноября инспектор получил от одного из студентов-благожелателей анонимную записку, в которой сказано было о движении, направленном против него, и о решении студентов удалить его каким бы то ни было образом. Показал он мне эту записку. Точно холодным ушатом воды обдало меня. Начал я с ним беседовать по сему поводу, о его действиях, которые могли бы вызвать неудовольствие, о его отношениях к студентам. Ничего по-видимому особенного в его действиях я не заметил, что могло бы вызвать такое раздражение. В записке анонимной сказано было, что «политика» его не нравится. «Политика» же его состоит в том, что он слишком мелочный и всякое лыко ставит в строку. Потом студенты подозревают его в пользовании шпионами, затем, что самое главное, он не пользуется у них никаким авторитетом — ни нравственным, ни умственным.

А я ему сказал, что, кажется, вся причина недовольства состоит в том, что у него сердце слишком далеко. Он в обращении с ними в общем деликатен, куда обходительнее меня, но эта вежливость слишком холодная. Совокупность всего этого, оказывается, имела следствием то, что личность его стала для студентов прямо ненавистною, хотя определенной причины этого указать нельзя. Ближайшим же поводом, вызвавшим недовольство, было замечание инспектора общему дежурному за сходку студентов по вопросу о ежегодном традиционном студенческом концерте.

Решив удалить инспектора, они вздумали обратиться телеграммою прямо в Синод, минуя меня и митрополита. Не зная покамест об этом ничего, мы советовались с инспектором, что делать в данном случае ввиду все более и более усиливающегося движения. Он, между прочим, говорил, что если в нем скрывается причина недовольства студентов и это может наложить пятно на Академию, то он готов бросить Академию и просил меня заявить об этом митрополиту. На это я ответил, что не вижу причин ходатайствовать об этом пред митрополитом, а что он, если чувствует свое шаткое положение здесь, может сам попросить об этом у митрополита. Но о телеграмме мы еще ничего не знали. (..)

15-го же числа я сам поехал к митрополиту с докладом о состоянии дел в Академии. Он мне показал телеграмму В.К. Саблера. Телеграмма приблизительно следующего содержания: «В Синоде получена следующая телеграмма: «Студенты Московской академии, недовольные действиями одного из начальствующих лиц, просят прислать ревизора для расследования дела на месте. Студенты Московской академии‟. Что это означает? Все ли спокойно в Академии?» Митрополит, на основании моего доклада, что покамест нет никаких признаков внешнего какого-либо движения, ответил, что все спокойно.

(..) Между тем уже от В.К. Саблера в это время была получена ответная телеграмма, в которой говорится, что он очень рад, что в Академии спокойно; но, спрашивает он, не приехать ли к митрополиту для беседы, а если потребуется, то и в Академию. Я сказал митрополиту, что в данное время приезд Саблера, как бы по желанию студентов, в качестве ревизора неуместен, тем более что эта телеграмма коллективно-анонимная и, может быть, даже не дело студентов. Решили выжидать дальнейших событий. С этим я поехал к себе в Посад.

Здесь узнаю, что брожение среди студентов сильное, агитация против инспектора все более и более усиливается, сходки собираются по два раза на день и решено не отступать от своей цели — удаления инспектора каким бы то ни было образом. Послана и вторая телеграмма с повторительною просьбою о ревизоре.

Ввиду сего я созвал Правление, которому и доложил о телеграмме, незаконным образом посланной, о брожении среди студентов и все остальное. Правление решило рассмотреть это дело в Совете, так как оно касается чести всей Академии, всех профессоров, оскорбленных студентами, требующими самовольно ревизора.

В среду, 18-го, я и созвал Совет, которому и доложил все дело. Профессора были сильно возмущены подобным гнусным поступком студентов. Но что же делать? Инспектор с формальной стороны прав в своих действиях, так что с этой стороны нельзя обвинять его в неисправности по службе. С другой стороны, студенты непосредственным своим сношением с Синодом допустили сильное неразумие и непонимание своих обязанностей, употребив такой необычный способ протеста, предположим, в действительности даже справедливого. Требуя ревизора, студенты таким образом распоряжаются судьбою и честью Академии. Желанием удаления инспектора они допускают нечто вроде анархии…

Думали было назначить комиссию из профессоров, чтобы узнать причину их недовольства инспектором. Но я и некоторые другие не согласились с этим, ибо это дало бы повод изливать студентам на инспектора всякую грязь и быть ему, так сказать, в числе подсудимых.

Решено обратиться мне с словом увещания к студентам в лице их представителей. Тогда же призваны были в Совет двенадцать человек, по три (первые по разряду) из каждого курса.

Я обратился к ним приблизительно со следующими словами:

— Совет Академии пригласил вас сюда по поводу грустного поступка, допущенного студентами, налагающего пятно на честь Академии. Это — коллективно-анонимная телеграмма, посланная студентами в Синод с просьбою о ревизоре для расследования действий одного из начальствующих лиц. Подобное действие и способ его незаконны. Это показывает непонимание студенчеством своих обязанностей, а посылка анонимов — о низком нравственном уровне развития его. Вы в Академии не для того, чтобы устанавливать порядки, а — подчиняться им… Непосредственным сношением с Синодом студенты позволили себе оскорбить митрополита, меня и гг. профессоров, действуя тайно и обойдя свое непосредственное начальство, своих профессоров. Накликая ревизию, вы тем грязните Академию. Помните, что из-за вас уже была одна ревизия, что гг. профессора, защищая вас, чуть было не поплатились лишением места; и вы теперь хотите снова возложить на рамена их неудобоносимое бремя. Но передайте вашим товарищам, что они глубоко ошибаются и ошибутся в сочувствии к ним профессоров… Я да и члены Совета убеждены, что это — дело не всех студентов, а некоторых отщепенцев, для которых честь Академии не дорога. (..)

20-го ноября, пятница. На другой день опять было заседание Совета с двенадцати до двух часов по этому же делу. Явилась та же депутация студентов, которая от имени всех студентов сказала следующее: а) студенты довольны порядками в Академии; б) телеграмма в Синод есть дело всех студентов, а не некоторых отщепенцев; в) студенты все недовольны действиями одного из начальствующих лиц, именно инспектора; г) не обратились они с жалобою к митрополиту, потому что митрополит не удовлетворил в прошлом учебном году ходатайства депутации о неувольнении из Академии студента Покровского; д) не обратились к отцу ректору, потому что он мог не принять депутации; ж) не обратились к профессорам, потому что они тоже отказались от ходатайства за того же Покровского. Вот сущность ответов их на вчерашнее предложение Совета. Теперь на вопросы некоторых членов Совета они отказались отвечать, говоря, что не уполномочены на это товарищами. Тут несколько трогательно-увещательных слов сказал глубокочтимый профессор Д.Ф. Голубинский, убеждая их прекратить эту гнусную агитацию и пощадить честь Академии, в которой он в течение своей 48-летней службы ничего подобного не видал.

По уходе студентов начались рассуждения по поводу заявлений студентов. Дело, как видно, серьезное: считаться нужно со стадностью и с людскою неразумною злобою, как видно, намеревающеюся не останавливаться ни перед чем. Все члены Совета были глубоко возмущены подобными проступками студентов. Ни к какому определенному решению покамест не пришли. Да и в самом деле, что делать? Всякий, кто бывал в подобном положении, поймет меня. Тут имеем дело с бочкою пороха… Профессора просили меня покамест съездить к митрополиту и попросить его, чтобы на просьбу студентов, выраженную в анонимной телеграмме, о присылке ревизора не было обращено никакого внимания, а затем чтобы потом из Синода было прислано порицание студентам за аноним и незаконное обращение с незаконною просьбою. Между тем я просил гг. профессоров, чтобы они разъясняли студентам всю несообразность их поступка и чтобы прекратили агитацию, и тогда дело окончится должным образом, даже без особенных взысканий.

Был у митрополита, доложил ему о состоянии волнующейся Академии, т.е. студентов, передал просьбу Совета и выразил при этом надежду, что мы покончим с этим делом домашним образом. (..) Тут же от митрополита я узнал, что Саблер думает скоро приехать в Москву и, по всей вероятности, поедет и в Академию. Я попросил митрополита отговорить Владимира Карловича от этого намерения в данное именно время, чтобы приезд его не объясняли вызовом студентов и удовлетворением их незаконной просьбы. Митрополит обещал.

Возвратился в Посад. Волнение студентов, выражающееся в (вечерних) сходках, во всем разгаре. Слышно, что послана в Синод письменная клевета (или как называют сами же студенты ее — dossier [досье], по примеру того, как во Франции против Дрейфуса) с изложением четырех клеветнических пунктов: а) что инспектор — винопийца; б) что непочтительно отзывается о высших властях, между прочим — о самом митрополите, который-де купил митрополию за деньги; в) что он рассказывает анекдоты, даже в церкви; г) что он пользуется шпионами. В конце же добавлено, что подробное разъяснение всего этого дано будет ревизору, которого они просят. Я пишу эти строки и краснею за студентов, за их низкую нравственность, за их клевету. Гадко, подло, гнусно!

26-е ноября, четверг. Пожар, во всяком случае, усиливался. Борьба обострялась. Нужно [было] что-нибудь предпринять. Тогда решил я на 24-е ноября, вторник, созвать Совет для окончательного такого или иного решения, ибо, оставив в стороне всякие анонимные телеграммы и dossier, нужно считаться с фактом ненормального течения жизни в Академии, выражающемся в сходках, хотя это не отражается покамест на общем строе академической жизни, которая, по-видимому, идет нормальным путем: лекции исправно посещаются, богослужение тоже. Между тем отец инспектор, ввиду продолжающейся гнусной травли против него, заявил мне о своем намерении бросить инспекторство. (..)

Пред Советом 23-го ноября явились ко мне тоже студенческие депутаты. Относительно непосредственного обращения в Синод они сказали и теперь то же, что и пред Советом: что это в данное время был единственный возможный путь, а законен этот способ или нет — они наверно не знают. Конечно, это — наглая ложь и изворотливость. Я им сказал, что о факте очевидной незаконности непосредственного обращения студентов в Синод посредством анонимной телеграммы Совет не будет входить в суждение, как вообще по поводу всякого анонима, хотя не может не выразить порицания подобному гнусному поступку, недостойному студентов; но он теперь будет обсуждать ненормальное течение студенческой жизни, выражающееся в сходках, направленных к «ниспровержению» существующего порядка в Академии. Они опять ответили, что существующими порядками довольны (?!), но недовольны личностью отца инспектора. Тогда я спросил, как бы не ясно понимая, что это значит?

Они что-то мяли-мяли, очевидно, ясно сами не сознавая или же не решаясь высказать мне ясно наглой клеветы.

— Недовольны как человеком. Например, шпионов имеет, — только и решились они сказать в обвинение.

На это я им сказал:

— Кто дал вам право судить его как человека? А вы-то судьи? Если судить вас «по-человечески», то, наверное, девять десятых недостойны быть в Академии. Вспомните евангельскую женщину, уличенную в прелюбодеянии фарисеями… Что сказал Спаситель?.. А вы? Бросаете камни клеветы не говорю на вашего начальника, который заботится о вас, а прямо на человека. Измышляете, подобно лжесвидетелям, всякие небылицы с целью погубить человека. Помните, что клевета — орудие дьявольское. Мне грустно, больно, что молодежь прибегает к подобным дьявольским средствам. Господь вас накажет за это. Идите, я не могу с вами больше говорить…

К сожалению, они как будто убеждены в правоте своего дела. Совет приступил к изъяснению мер наказания и пресечения дальнейших беспорядков. (..) Мною предложены и приняты были две меры наказания: а) уменьшение годичного балла по поведению на один балл всем нынешним студентам, так как все студенты, по заявлению депутатов, принимали участие в беспорядках, а балл по поведению должен служить показателем действительного поведения; б) выделить еще из среды всех студентов особо выдающихся своими агитаторскими способностями и обратить на них особенное внимание. Исключать кого-либо мы не решились, потому что агитаторы не были известны, затем дело бы значительно обострилось и могло повести к ожесточенному сопротивлению всех студентов, которые решились бы защитить своих товарищей. Так что покамест остановились на указанных двух мерах. Какое они действие произведут — покажет дальнейшее.

На другой день я отправился в Москву к митрополиту с докладом о приличных мерах с целью заручиться его согласием, которое и дано, а также свез и прошение инспектора об увольнении, которое митрополит принял. Я просил его, в случае увольнения инспектора, дать ему другое приличное место. Он ответил: «Там видно будет». В.К. Саблер действительно хотел приехать в Академию, чтобы сказать «речь», но митрополит отговорил его. «Должно быть, обиделся он», — добавил митрополит.

28-е, суббота. Угроза потерять балл по поведению начинает оказывать свое воздействие. Некоторые студенты начинают приходить [ко] мне с заявлением о совершенной непричастности этому постыдному делу; а другие — с извинением, что участвовали в сходках, но пассивно. Все более и более выясняются некрасивые стороны дела: несколько студентов терроризируют остальных. Теперь среди студентов страшные междоусобицы, идет борьба — извиняться или нет, особенно принимая во внимание, что некоторые уже извинились, следовательно, происходит раскол.

29-е, воскресенье. (..) От митрополита между прочим узнал, что в нашей академической истории принимает нехорошее участие сующийся везде и любвеобильнейший преосвященный Антоний (Храповицкий), ректор Казанской академии, в письмах к своему другу Саблеру обвиняя начальство Московской академии в жестокости (за уменьшение балла по поведению студентам, участвовавшим в прошлом году в депутации к митрополиту по поводу студента Покровского; по его мнению, этим студентам, вероятно, следовало бы прибавить еще как героям), в частности меня — в горячности и в прикрикивании на студентов (на что митрополит заметил: «Не гладить же их по головке за допускаемые безобразия»), а инспектора — во всех гадостях, о которых предусмотрительно докладывается преосвященному Антонию студентами.

— Большой грех на душу берет преосвященный Антоний, — сказал митрополит. (..)

1-е декабря, вторник. Общий дежурный принес мне от студентов всех для подачи в Совет нечто вроде письменного извинения, где они, сознавая свою юридическую вину, что обратились с жалобою непосредственно в Синод, просят никого не наказывать. Вместе с этим представлено на листе (..) объяснение мотивов их действий против инспектора. Такое же объяснение роздано ими всем членам Совета. Глупое, детское и голословное оправдание! (..)

15-е декабря. Сегодня состоялось собрание Правления с участием членов Совета для окончательного обсуждения вопроса о наказании студентов за беспорядки. (..) Решено всем, кроме извинившихся, выставить годичный балл по поведению. Всех извинившихся — 56, из них, правда, половина иностранцев. Решено опубликовать имена их в предположении неискренности раскаяния и подлости. Решено больше не принимать извинений и считать это постановление окончательным… На мой призыв о единодушии действий профессоров со мною все поклялись или дали честное слово (ох, не слишком я верю в эту честность!)…

После этого я почувствовал возвышенность настроения. Да, бывали минуты, когда я чувствовал себя униженным, подавленным; но и бывали минуты, когда я чувствовал себя корабельщиком, ведущим безбоязненно корабль в бурную темную ночь среди бушующих волн, стремнин и каменных утесов…

Иллюстрация: студенты и преподаватели МДА, 1910-е гг.

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: