Ахилла

Сергей Иванович Гусев-Оренбургский (5 октября 1867, Оренбург — 1 июня 1963, Нью-Йорк) — русский писатель. Окончил духовную семинарию, шесть лет служил в сане священника. Позже отказался от сана и посвятил себя творчеству. В 1921 году эмигрировал в Харбин, в 1923 — в США.

В Понурове, глухой деревеньке Челябинского уезда, в убогой лачужке на конце деревни, проживал полуслепой старик с трясущейся головой. Благодаря ли природной угрюмости характера этого столетнего бобыля, темному ли слуху про его подозрительное прошлое (говорили, что он отравил когда-то свою жену), — но только деревенские бабы со страхом косились на одинокое окошко его хаты и шептали про себя: «да воскресную молитву», когда случалось им проходить мимо, мужики же приписывали влиянию старика засухи, грозы не вовремя, градобитья и неурожаи. Звали старика, по-уличному, Темный, — он был высок ростом, костистый, тощий, с длинной шеей и маленькой головкой, все как бы кивавшей. И была эта головка совсем лысая, но по землистому лицу вкривь и вкось разрослась клочьями седая борода, что придавало ему сердитый и даже страшный вид. Им пугали ребят, грозили друг другу его чарами.

— Вот погоди… нашлет тебе Темный грыз!

Знал ли, не знал старик про эту черную молву, но он ни к кому не ходил, ни с кем никогда не заговаривал и все сидел в своей хате, Бог весть чем живя и питаясь. Лишь временами, в теплые дни, выползал он на завалинку, сидел неподвижно, с лицом, поднятым вверх, к солнцу или светлому небу, кивал головой и быстро-быстро что-то шептал. Тогда по деревне говорили, что непременно что-нибудь случится. И в самом деле, в скором времени что-нибудь случалось: пожар, у кого-нибудь лошадь падала, за недоимками приезжали.

И вот случилось раз, в самую страдную пору: поднялась из гнилого угла черная туча, и не успели мужики опомниться, как она заволокла небо, потушила свет, превративши день в ночь… молния разорвала ее с одного края до другого, в небе поднялся гул и треск, словно раскололась она на тысячу осколков, и с бурным шумом обрушился на поля проливной дождь. Мужики и бабы попрятались кто куда мог: в копны, под телеги, и с трепещущим сердцем пережидали ливень.

Ехал в это время из волости понуровский мельник Халимоныч и был уже близко от деревни, как застиг его ливень. Он прикрылся с головой армяком и предоставил лошади бежать, как она знает. Все вокруг него шумело, выло, гудело в туманной мгле под напором ветра и воды, и он крестился под взмокшим армяком при трескучих взрывах грома, а когда выглядывал оттуда, чтобы рассмотреть дорогу, пучки молний разрывались над ним и таинственно пропитывали дождевой туман своим мгновенным блеском. В одну из таких вспышек Халимоныч увидал что-то огромное и туманное вблизи дороги на пригорке. Не успел он подумать, что бы это такое могло быть, как в самом центре неба разорвался целый пучок молний и в длительном, трепетном свете их Халимоныч рассмотрел громадного человека с протянутыми руками, как бы плывшего по воздуху и что-то кричавшего… но за шумом бури и ливня звуков не было слышно. Однако, к ужасу своему, Халимоныч узнал Темного.

— Чур, чур… Гос-поди! — только и мог пробормотать он. И принялся нахлестывать лошадь.

В смертной тревоге прискакал он домой, пустил лошадь, не распрягая, под навес, бросился в избу, к жене, и тотчас же побежал к соседям рассказывать необыкновенную новость. Новость облетела всю деревню, и оставшиеся дома мужики спешно собрались к избе Халимоныча.

Дождь перестал так же внезапно, как и начался, но тьма была прежняя, и черные тучи, клубясь, двигались по небу, а вдали глухо гремел гром и все вспыхивали молния.

Халимоныч кричал:

— Ростом до туч… руки вытянулись, кричит что-то… а молонья так и пышет…

Мужики возбужденно кричали:

— Доколе будет изводить?

— Весь хлеб таперича погниет…

— За што злоба такая?

— Известно, бесу служить…

— Волчебник давнишний!

Вспыхнули молнии, и трескучий удар грома словно раскроил небо вверху. Снова хлынул ливень. Но мужики не расходились.

В грозовой тьме они стояли, как водяные, у избы Халимоныча, дождь туманом разбивался о них и словно брызгал из них при каждом их движении.

— Пымать его надо, ребята!

— Как пымашь-то… волчебник!

Халимоныч кричал:

— Как деды наши ходили на них: с крестом да с палкой!

— Делай кресты, ребята!

— Старый плетень жертвую! — кричал Халимоныч.

Мужики бросились во двор, разворотили старый плетень и, привязавши к верхним концам кольев поперечины, шумной ватагой побежали с этими самодельными крестами, сквозь ливень, к хате старика. Там они попрятались, кто куда, и стали ждать. Ждать им пришлось недолго.

Сквозь ливень на дороге показалась жалкая тень человека, с трудом ступавшего нетвердыми ногами, а руками как бы нащупывавшего воздух. И видно было, что эта тень обрадовалась, завидев хату. Но в этот момент перед нею выросла толпа народа с крестами в руках, словно погост поднялся и вышел на дорогу. Старик в испуге остановился.

— Бей колдуна окаянного! — заорал Халимоныч.

И, поднявши крест, обрушил его на старика.

Вмиг поднялся лес крестов, разбивая брызгами дождь, и с шумом склонился.

— За што? — успел только сказать старик. И исчез.

Кресты поднялись, люди отступили.

Прошло некоторое время, прежде чем старик поднялся. И когда он поднялся, мокрый, грязный, окровавленный, он был так жалок в своей растерзанности и покорном недоумении, что мужики не решились бить его и стояли молча.

Он еще раз проговорил каким-то могильным голосом:

— За што?

И пошел к своей хате, не обертываясь, не дошел, упал и пополз.

С этих пор старик совсем перестал выходить из своей хаты, а зимою и помер ни для кого не заметно. Открыли его смерть случайно, только потому, что его хата уж слишком стала напоминать надмогильный сугроб. Стали поговаривать, что и печь у него совсем не топится, давно не вьется дым из трубы. Никто не решился идти проведать его, пошли толпою под предводительством старосты и в обледенелой избе, с обледенелыми стенами, нашли на лавке обледенелого человека.

Долго тянулось расследование по поводу «смерти без покаяния», а обледенелый человек все лежал в своей ледяной избе, пока однажды не пришли понятые, сложили его в домовину и, в присутствии урядника, зарыли в углу погоста.

Между тем, несчастье за несчастьем обрушивались на деревню. Предыдущее лето было неурожайнее, — дожди погноили весь хлеб. Зиму деревня еще кое-как перебивалась, весной же начался голод. Надеялись на лето, но к лету началась небывалая засуха. С весны не было дождей.

Знойное солнце багровым шаром всходило каждое утро над истомленной землею, жгло, палило, сушило тощие всходы хлебов и трав. У крестьян опускались руки. Народ наполнял церкви по праздникам и жарко молился.

— Прогневили Господа, прогневили!

Со слезами, с причитаньями собирали понуровцы со всех долов иконы, шли в поля, нестройно пели молитвы, падали на землю, рыдали и звали:

— Господи! Пошли дождичка… Гос-поди!

Но все сожгло знойное солнце на нивах и покосах. Только кобылка там прыгала на просторе среди почернелой, обнаженной земли, да мышка полевая, голодная, тоскливо пищала. И стало мало-помалу создаваться среди понуровских крестьян мнение, что всю эту засуху «колдун наслал».

— Это он, ребята!

— Он… знамо. За то, что били его тогда… и долго земле не предавали.

— А намеднись и началась вся беда…

— Замучит он нас теперь!

— Это как есть…

— Теперь он покажет пауку!

— Что будем делать?

Халимоныч кричал больше всех.

— А намеднись пожалели его. Надо было его тогда же прекратить! А теперь уж он нам объяснит науку!

— Объяснит… всю!

— Он объясни-и-т!

Бабы говорили мужикам, что против колдовских чар на засуху есть только одно средство: вылить сорок ведер воды на могилу пропойцы. Стали обсуждать этот вопрос, но в Понурове не оказалось могилы пропойцы. Стали наводить справки и узнали, что такая могила есть в соседней деревне, Звановке, за семь верст. Нарядили депутатов к звановцам и, по уговору с теми, послали двадцать девок с ведрами. Те, совместно с звановскими девками, напитали пропойцову могилу.

Но засуха продолжалась по-прежнему.

Солнце жгло, палило, сушило, мужики ходили, как тени, с тупыми взглядами. Однажды, в праздничный приезд священника, толпа худых, истомленных мужиков окружила его.

— Помира-а-ем! — раздался жуткий гомон.

И они еще теснее сжались вокруг священника.

— Что будем делать, батюшка… беда! Прогневили, видно, Господа-Бога…

— Прогневили, старички, — подтверждал священник, — молиться надо.

— Молимся!

— Еще усерднее надо молиться, со слезами и воплями… и крестными ходами.

— А что вот, батюшка, старики промеж себя говорят… правда, что ли?

— Что же?

— От колдуна быдто это?

И толпа оживилась.

— От колдуна… вестимо, от колдуна! Темный на нас засуху наслал, вот который прошлую зиму без покаяния-то помер. Это он!

— Он! Кому же больше?

— Больше некому!

Батюшка удивился и задумался.

— Оно, конечно… была когда-то, — заговорил он, — андорская волшебница, а также и Симон-волхв, который от земли на воздух поднимался и мог чудеса творить. Однако, все сие с попущения Господня и может молитвою уничтожаться. Даже бесы изгоняются молитвою и постом. Засуху же и прочие беды Господь посылает в наказание за грехи людские… и потому надо молиться и терпеть.

Толпа жалостно вздыхала.

— Вестимо, за грехи наши Господь наказует?..

А священник протянул руку и пошевелил пальцами.

— Вы же мне, все-таки, чего-нибудь насыпьте!

По отъезде священника толпа не расходилась, люди стали всерьез совещаться.

— Вестимо, оно… Господь, — говорили старики, — а старые-то люди не зря слово молвили про колдунов-то…

— А то…

— Знамо, не зря!

— Не миновать нам, старики, что-нибудь о колдуне удумать.

— Что удумаешь-то?

— К Халимонычу надо идти, он человек умственный.

— Вали, старики, к Халимонычу!

И вот опять собрались мужики у избы Халимоныча, как в ту памятную ночь. И, как тогда, Халимоныч нашел выход.

— Я знаю, — сказал он, — что деды наши делывали. То и мы сделаем. Ступай, старики, по домам, а как ночь, около так первых петухов, собирайся к околице с заступами. Тяжело ему, ребята, в могилке лежать, потому могилка, как ни на есть, дело православное… Мы его и выкопаем!

— Опосля-то што же?

— А там удумаем. Только дело это в тайности держи!

…Наступила июльская ночь.

И уже время близилось к полночи, а воздух был еще раскален и душен, от всех предметов во тьме исходило, казалось, жаркое дыхание. Словно стонали во сне во дворах животные. Мириады звезд высыпали в темном небе и в их таинственном свете по тихой улице бесшумно скользили людские тени, одна за другой направляясь к околице. Скоро там собралась большая толпа мужиков, вооруженных заступами и лопатами, словно готовая к сражению с каким-то неведомым врагом. Послышался скрип телеги и ленивое пофыркиванье лошади. Телега подъехала вплотную к толпе и с нее раздался знакомый голос Халимоныча.

— К могилке, старики!

Толпа окружила подводу и медленно направилась по дороге к погосту. Шли и разговаривали о домашних делах, а главной темы почему-то избегали. Но вот нелепо вырисовались в темноте кресты. Телега остановилась у заросшей бурьяном и полынью канавы. Как тени мертвецов, бесшумно скользили мужики по тихому погосту меж покосившимися надмогильными крестами, пока не подошли к одинокой, бескрестной могиле.

Халимоныч безмолвно был признан распорядителем.

Ждали его слова.

— Копай! — сказал он.

И началась спешная работа, застучали заступы и лопаты.

В жутком молчании рыли мужики, вздрогнули и остановились, когда глухой звук издала крышка гроба. В том же молчании осторожно вынули они из могилы гроб и почти уронили его и, тяжело дыша, отпрянули, когда в нем что-то как бы пошевелилось и застучало.

— Неси! — чуть слышно скомандовал Халимоныч.

Дрожа и крестясь, навалились мужики на гроб всей толпой и, обхватив его, понесли. В таинственном мерцании звезд двигалась эта процессия между надмогильными крестами.

У телеги Халимоныч скомандовал:

— Взваливай!

Гроб поставили на телегу.

И опять в нем что-то пошевелилось и глухо застучало.

— Опосля што же? — прошептал кто-то.

— К болоту его теперь, — распорядился Халимоныч, — там ему место, пущай успокоится. И кол в него осиновый вобьем, как деды наши в стары годы делывали.

— Осина-то у нас не растет… березовый, ништо?

— Старые люди говорят: осиновый сподручнее, потому Иуда на осине повесился.

— Где же взять-то? Березовый сойдет.

И вот Темный еще несколько верст продолжал свое земное странствование до глухого вонючего болота, где втиснули домовину с молчаливым мертвецом в жидкую топь и забили березовым колом… Только темная ночь видела это, удушливая июльская ночь, но она была безучастна и молчалива. Выдали тайну впоследствии сами же понуровцы, проболтавшись на базаре от радости, что вскоре же после «колдовских похорон» пошли большие дожди и хоть кое-что спаслось от засухи.

Возникло дело, открыли виновных…

Некоторые отделались отсидкой, а Халимоныч и двое других ушли в Сибирь…

1912

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: