Ахилла

Повесть об американской школе.

Посвящается Тамаре Ивановне Майдан

«Врун, Врун!» — Кэмерон орал во всю глотку.

Актовый зал был полон восьмиклассников, которых собрали, чтобы объявить им невероятное: в конце года они все вместе с директором и учителями поедут в Даллас, в увеселительный парк Six Flags кататься на роллеркостерах и других аттракционах. До упаду, целый день. Автобусы и билеты в парк бесплатные. Поедут, однако, лишь те, кто не нахватает взысканий в оставшиеся 45 школьных дней. Это был стимул хоть куда, за такое стоило поостепениться. Кэмерона никто не слушал, просто не хотели слушать. Сыпались вопросы:

«А можно поехать с другом, из другой школы?»

«Можно поехать в платье, не в джинсах?»

Директор, теперь уж не ненавистный, а всеми любимый, отвечал обстоятельно:

«Друга пригласить можно, только одного, но ему придется заплатить за проезд и билет. Платье дозволяется, но оно не должно быть слишком открытым. Не забывайте про солнце».

Лишь Кэмерон не унимался:

«Не верьте ему, от врет! Я третий год сижу в восьмом классе, и каждый год он что-нибудь такое выдумывает. Никуда он вас не повезет. Врун!»

«Что?» — директор наконец соизволил посмотреть в нашу сторону, но сделал вид, что не расслышал. Его сердитый взгляд был обращен не на Кэмерона, а на меня. Я мог остановить башибузука, я для того и сидел в последнем ряду, чтобы сокращать безобразия, но я лишь усмехался в усы, спокойно выдерживая начальственный взгляд. Кэмерон был прав: директор врал. Трюк его был постыдно прозрачен, он лишь хотел прожить спокойно оставшиеся школьные дни. Тащить все это кодло в сто негритят четыре часа на автобусах в Даллас, болтать их там целый день на каруселях, как на острове дураков, да еще надеяться вернуться без приключений домой! Да придет ли такое взрослому человеку на ум?

Кэмерона увели двое охранников, аудиенция закончилась, я построил своих в линейку и повел продолжать прерванный урок. Хотя, какой теперь был к черту урок?

Неделю назад школа дружно провалила годовой тест. По полученным результатам директор устроил особый педсовет, на котором доказывал, что, если разобраться в цифрах, то все не так уж и плохо: мы в городе не самые худшие. Он писал на доске свои выкладки, подпевалы поддакивали и радовались. Сэм, замдиректора, мой черный, как сапог, другоян, сидел грустный. Грустно и мило было видеть этого Крокодила Гену без его обычной белозубой улыбки. Как-то раз я сказал Сэму, что он вылитый Крокодил Гена, учителя вокруг шарахнулись и притихли, ожидая скандала, но душа Сэм только лишь рассмеялся, а когда я вкратце рассказал ему известную сказку, расхохотался уж совсем. Перевода сказки я так и не нашел. А жаль.

«Что будем делать?» — заключил неожиданно директор. Все притихли, надо было отвечать то, что директор хотел слышать, но подпевалы еще не въехали и молчали. Тогда я сказал:

«Будем поступать по Библии: отделим козлов от баранов».

Все заежились, задвигались, словно на колючки сели. По новым правилам, Библию упоминать в школе не полагалось, директор позеленел и раздраженно попросил пояснить, хотя и знал, о чем я.

«Я хочу, чтобы весь этот special ed убрали из моих классов. Они не дают нормальным детям заниматься».

«Кто еще хочет убрать special ed из классов?»

Подпевалы возмущенно загалдели, на лицах остальных учителей отразилась боль, но поддержки я не получил. Портить отношения с начальством никто не хотел.

Довольный результатом, директор осмелился на большее:

«Кто же тут, выходит, баран, а кто козел?»

Мне бы надо было встать и уйти, да как-то в голову не пришло. Мнения я его не уважал, что он говорит, давно уже стало неинтересно.

Special Education Students, или попросту сказать тронутые аутизмом дети, были смешаны с нормальными детьми с месяц назад, когда началась подготовка к городскому годовому тесту. Пытаясь добиться лучшего результата, директор решился притормозить учебный процесс и засадить весь восьмой класс за повторение пройденного. Детей разделили на пять групп, добавив в каждую хорошую порцию недоумков, что составляли примерно с четверть восьмиклашек. Не потому, что хотели и тех подучить, просто «особыми детьми» командовали самые жесткие учителя, авторитет которых усмирял и нормальных. Хотя, скажу со скорбью, нормальных в нашей школе была, быть может, лишь пятая часть, а хороших, и вовсе десятая. И болела за них душа.

Помогло. Классы стали больше, но присутствие второго учителя навело порядок. Мне повезло. В напарники мне досталась Миссис Джексон, черная бабуля, из тех, на которых черная Америка и держится. Вот ведь интересно, пригрози черному хулигану папой или мамой и не очень-то его достанешь, но вот если есть в семье бабушка — другое дело, эта порядок наведет. Один раз, правда, пришел отвечать за внука дедушка. Мы с Сэмом его спрашиваем, отчего ваш внучок столько болтает? А дедушка нам: Let me tell you what… и не останавливал своих объяснений минут с двадцать. Больше я дедушек в школу не приглашал.

С месяц мы их натаскивали по основным предметам, и, надо сказать, работало неплохо, большинству восьмиклашек пошло на пользу. Программа вот только была завалена, но чем-то же надо платить. Мне такой ускоренный темп даже нравился: сам когда-то был заочником и целые курсы прослушивал в несколько часов. Мой предмет Science заключал в себя физику, химию, биологию, в общем, всего по чайной ложке, без всяких формул и напрягов. По сложности, что-то вроде природоведения для четвертого класса. Но недотыкомки и там умели двоек нахватать. Исключение составляли лишь мои любимцы — продвинутый класс, с которыми я занимался уже как надо.

Вообще-то, больно было смотреть на это смешение умных и не очень. Последним явно не прибавлялось, у первых откровенно кралось. Бэтти, белая девочка с копной золотистых волос, туго уплетенных в косу, почитывала под партой. У нее был четкий журналистский стиль, я просто балдел от ее эссе и коротких заметок. И ей и ее отцу, вдумчивому работяге, я доказывал, что ей прямая дорога в репортеры, но Бэтти настроилась на инженерство, и ее было не свернуть.

Черная-расчерная Андреа перелистывала какую-то книжку по биологии — эта мечтала стать нейрохирургом. Раз даже она спрашивала меня об учебе в России. Я жестко отговорил — не хватало еще этой умнице с настоящим расизмом познакомиться.

Мистер Президент сидел как всегда подтянуто, весь внимание, слушал и записывал то, что было ему хорошо известно. Я думаю, во всем городе, а то и в штате было не найти лучшего кандидата на президента школьного совета, чем этот кудрявый черный джентльмен. Должность не ахти какая, но я поддерживал его имидж, стараясь направить его и дальше по линии управленцев, и иначе, как Мистер Президент, его и не называл.

Мой любимец, Принц, черт бы его драл, с тоской пялился в потолок, жевал бумагу, обращая ее в тугой промоченный слюной шарик, но запускать шарики в кого-либо не решался, складывал их в карман для будущих безобразий.

Вот, рожа протокольная, сколько я с ним намаялся. Лишь он родился, родители записали его в дураки, чтобы получать на него вспомоществование. Стали врачи его пичкать какими-то таблетками для ума, а мальчишка был нормальный. Таблетки те дали неожиданный результат: стал Принц слишком умный. Школьная программа была для него — семечки. И в математике, да и во всем, был он самым первым, даже моим умникам было его не догнать, но вот беда — отъявленный был безобразник, да еще клептоман к тому же. Кража для него была песней, на том в конце восьмого класса и погорел. Вместо того чтобы получить заслуженную им на математической олимпиаде штата награду, Принц был засажен полицией под домашний арест. Это все было позже, а пока он изнывал от тупости недоумков, его так и распирало выкрикнуть правильный ответ, но введенное мною правило: отдавать его поинты-очки тому, за кого он норовит ответить, действовало неотложно, и Принц только скрипел зубами и трахал кулаком по парте.

Раз он пристал ко мне, почему, мол, я учитель, а не адвокат или доктор, тем ведь куда больше платят. Я спросил, сам-то он кем станет, тем или другим? Принц задумался на секунду и ответил, что может ни тем и ни другим, а найдет, где еще больше денег можно сделать. Я лишь рассмеялся: с его рожей, что вряд ли могла поменяться к лучшему, ему был прямой путь в криминальные авторитеты. А может быть, я и не прав, лицо его было, в общем-то, обычным, но когда-то он потерял в драке передний зуб, и остальные его молодые зубы как-то хитро сместились, переместив щербину в самую середину рта. Принц задействовал эту дыру в инструмент оглушительного свиста. Лицо хулигана, издающего пронзительный звук, ничуть не менялось, и мне, поначалу, стоило немалых соображений разгадать, кто это норовит сорвать мне урок. Глаза Принца не бывали спокойны, они так и шарили вокруг, как бы высматривая, что бы спереть. Кривая ухмылка со щербиной и тюремный ежик делали его похожим на беса.

В классе моем в те дни сидело учеников 50. Комната была большая, с двумя дверьми в разных концах. По всей стене окна. Одно плохо — донимал шум оконных кондиционеров, да лучше уж шум, чем духота.

Недоумки сидели отдельной кучей. Им было непривычно держать внимание весь урок, но валять дурака, как в обычных их классах, мы их не отпускали, и потому под конец они начинали безобразить. Тут уж и бывала незаменима Мисс Джексон. Несмотря на всю ее доброту, так могла посмотреть, а то и прикрикнуть, что и самые неподатливые замолкали. Я эту бабулю знал давно, еще с первой моей американской школы, мы с ней как-то хорошо сжились, бывало даже калякали обо всем — она ко мне иногда заходила после уроков. Вот бы мне ее постоянно в класс.

В общем, продолжалось все это с месяц, а потом был тест. Все мои умники сдали неплохо, а серенькие да бедолаги дружно все завалили. Школа оказалась последней по показателям, и сколько ни бегал со своими подсчетами директор, картина была ясная: среди плохих мы были худшими.

Было такое в городе: подобную школу попросту закрыли, как несостоятельную. Детей рассовали по другим школам, а большинство горе-педагогов поувольняли. Старое, барачного типа здание, постояло еще с год, но потом его снесли и построили там новое отделение городской библиотеки. Такое вряд ли могло случиться: на весь этот обширный пролетарский район наша школа была единственной. Но директору все одно не было покоя, он даже вдруг как бы озлился на всех.

Поначалу директор мне даже нравился. Спортивный такой, крепенький черный мужичок с докторской степенью и офицерским чином. Частенько заявлялся в школу в защитной полевой форме и в высоких армейских башмаках. Густые волосы зачесывал назад, что увеличивало низковатый лоб и придавало ему вполне начальственный вид. Школу он, как мог, старался поставить на военный лад: мальчишек и девчонок одел в штаны хаки и просторные рубахи, для каждого класса разного цвета. Восьмиклассникам определил ядовито-зеленый. Где-то раз в две недели устраивал послабление — джинсовый день, и так зарабатывал себе популярность.

Отправка на ланч — строем. Бывало выстроишь их вдоль стены — балуются, болтают. Опять загоняешь в класс, сажаешь, ждешь, пока умолкнут, потом выводишь. Так бывало по нескольку раз, пока тихо не пройдем по лестницам и холлу внизу, где за особым столиком сам директор сидит, что-то там пишет и поглядывает. Если я мимо него галдящую толпу проведу, он нас всех завернет. Вот на этом-то мы с ним и раздружились. В своей дисциплинарной требовательности он между учениками и учителями особых различий не делал, и эта уравниловка оказалась для меня неприятной новостью. Учителя для него были вроде старшин для генерала, и как со старшин требуется исполнительность и подтянутость солдат, так и с учителей наш директор требовал дисциплины учеников, а уж обучение тех — как придется. Чему, в конце концов, старшина научить может?

Я поначалу не принял этого всерьез. Это все же школа, не армия. Но, как оказалось, причина этого уничижения была еще гаже. Директор просто не терпел тех, кто чем-то выделялся. Дети раскопали в Интернете мой роман, что и не продался-то как следует, и я получил известность писателя. Роман был про русского профессора, так и значилось в названии, вот меня и стали так называть. Даже учителя в нашем «кофе клубе».

С той поры и началась наша тихая неприязнь. Директор, за мою популярность и пренебрежение к его инструкциям, сместил меня с должности лидера команды учителей восьмого класса, а я стал демонстративно поворачиваться к нему спиной, лишь завижу его идущим по коридору. Заметно было всем: и учителям, и детям.

Кэмерона так и не вернули в мой класс. Его вообще из школы вроде как выперли, хотя нас, учителей, об этом официально не известили. Как я и думал, «вруна» ему директор не простил. Парень явно засиделся в средней школе, а для «высшей» школы, то есть для девятого класса, никак не подходил. Теперь он должен был пополнить население американских тюрем, но и для этого повода еще не было. Хотя, как это не было? Кэм был явным гангстером. С какими-то темными дружками он торговал на ночных улицах всякой дрянью, но то ли пойман не был, то ли полиция вела с ними какую-то игру, мониторя их связи.

Был Кэмерон на удивление умным малым, но жил он по своим хитрым законам, по своей особой морали. В моем классе он то проявлял живой интерес — особенно поразил его второй закон термодинамики — то просто вставал с места и брел к окну. Так, попялиться просто. Как волк в лес смотрел. Тогда я его изгонял. Если не убирался, я жал на кнопку, вызывая топтуна-охранника. Те явно его побаивались, но Кэмерон не напрягал, убирался, чтобы на следующий день, как ни в чем ни бывало, опять слушать во все уши, пока не надоест.

Подобных неподдающихся было среди детей немало, но от этого просто веяло чем-то особенным. Я с интересом за ним наблюдал, и даже раз попытался разъяснить ему его же суть, рассказав ему об экзистенциализме. Кэмерон прислушался и даже утащил книжечку Камю, но почитал ли-нет, не знаю. Камю я нашел, спустя несколько дней, на своем столе, а собственная экзистенция Кэма едва ли как-то направилась.

Уважение его я заработал самым необычным образом.

Не полагаясь на жидкий учительский заработок, я подрабатывал по вечерам доставкой пиццы. Улицы, на которых жили мои безобразники, были частью моей территории. Считался этот рабочий район местом опасным, после девяти мы пиццу туда не возили, но получить там по голове можно было и без пятнадцати девять. Поначалу ученики надо мною подтрунивали, но видеть меня с пиццей в руках им было куда радостнее, чем получать от меня двойки.

Ко второму моему амплуа все вскоре привыкли. Только Сэм все сетовал, что на этих улицах он и днем опасается появляться, а я в темноте с кошелем и жрачкой пробираюсь. Он за меня всегда переживал, словно я ему братом был. Напрасно. Ограбить меня попытались совсем не там, а на вполне приличной улице. Здоровенный черный громила облил меня перечным газом из баллончика и потребовал мою выручку. Я бы отдал, по правилам должен был отдать, да только обидно стало. Что я, таракан, что ли, чтобы всякой гадостью меня поливать. Короче, мы подрались. Во время махания кулаками я все орал, чтобы вызывали полицию, это-то и подействовало: громила позорно бежал. Его расчет на химию не оправдался. То ли дрянь та в баллончике была старой, то ли мой адреналин был поэнергичнее, а сказать по правде, победила моя профессия — как учитель я просто не мог уступить. Кошель остался при мне; украшенный ссадинами и синяками, я рассказывал полиции, как было дело, и чувствовал себя как победитель в стометровке. Про историю эту в школе никто не знал. Случилось это накануне Дня Благодарения, за четыре выходных дня рожа моя поправилась, никто и не заметил ничего.

Только Кэмерон посматривал на меня внимательно и вести себя вызывающе перестал. Я понял, он знал, кто на меня наезжал, но спрашивать было глупо.

На улице уж совсем зазеленело, распустились на деревцах те особенные фиолетовые цветы, что красят весной весь наш Средний Запад, поначалу прохладный апрель помягчал. Дни стояли теплые, ветреные. Классы наши в прежний их состав директор возвращать не стал. Ему понравился больший контроль над трудными. В пользу этой сомнительной дисциплины жертвовались права сереньких и умников, что, конечно же, страдали в плохой компании. Продвигаться далее по программе было невозможно, половина класса и читать-то сносно не умела. Унять галдеж теперь не могла и Мисс Джексон, а тут еще и подброшенная утка с путешествием на карусели вконец закрутила детские мозги. Словом, все превратилось в кабак.

Директор купался в популярности. Он готовил списки распределения детей по местам в автобусах и в качестве взяток принимал достойное поведение тех, кто хотел в пути сидеть рядом. Cовсем скоро наметились безобразники, чье участие в поездке стало сомнительным, и, зная свою неспособность к исправлению, те злились и провоцировали на провал других. Драки случались и в обычные времена, теперь же они стали чаще и ожесточеннее. Тот год вообще отметился драками девочек, теперь же девчонки колошматили и мальчишек.

С девчонками вообще стала какая-то беда. В восьмом классе всякая девочка меняется, а для некоторых этот период и вовсе критический. У меня в продвинутом классе была четверка отличниц. Все черненькие, сидят бездыханно, записывают, ручки тянут для ответа. Были мне очень благодарны за легко выполнимые правила записывать все, что видят на доске, и не выбрасывать свои домашние работы. За выполнение правил я давал кредиты, которые помогали в случае провала тестов. У этих четырех все бумажки (тетрадок тут не заведено) были уложены в пластиковые кармашки и подшиты в папочки. Одна даже выполнила в цвете схему взаимосвязи наук, что я как-то набросал для продвинутых на доске. Вокруг семилистого цветка, которым она заменила мой круг, значилось: религия — история — биология — химия — физика — математика — философия. Все это в хорошей композиции, в центре цветка человечек, загляденье просто.

Так вот, все четыре, под конец года, стали явно катиться с калабашек. Особенно одна, мама у которой на дочку повлиять не умела. Лаиша стала ко всему недоверчивой, с лица ее не сходила презрительная нахмуренность, весь вид ее как бы выражал: «что вы там мне все впариваете? Да пошли бы вы все на…» Была она вообще-то обыкновенненькой, но приобретенная агрессивность сделала ее заметной. Недоумки теперь ликовали, как же — их полку прибыло, и ждали от Лаиши новых выходок.

Мне в те дни пребольно залепили желудем в лоб. Миссис Джексон куда-то отлучилась. Посреди шумного класса я сидел с умниками и разъяснял им, что такое моментум. Я говорил про силу пули, способной свалить слона, и вдруг получил сильнейший удар в лоб. Я сидел, покачиваясь на стуле, и моментума удара было достаточно, чтобы повергнуть меня на пол. Это было так иллюстративно, что несмотря на искры в глазах, я непедагогично захохотал. Ошарашенный класс притих, дети подумали, что я свихнулся, и сейчас я их всех попереубиваю. Где им было понять, что смеялся во мне не сумасшедший, а один из них, что вместе с ними терпеть не мог этой всей школы и лишь мечтал, как бы побыстрее начались каникулы.

Я знал, кто на мое здоровье в тот день покушался. Я не хотел для Лаиши неприятностей. Этой проделки было достаточно, чтобы попереть ее до конца года из школы. Я ей даже не сказал ничего, а просто позвонил ее маме и попросил ту ко мне зайти. С дочкой.

На этой emergency parent-teacher conference (экстренной встречи с родителем) Лаиша сидела как пришибленная. Она все ожидала, что я раскрою секрет своей шишки на лбу, но об этом я молчал. Я говорил об ответственности, о том, куда приводят плохие приятели, о непростом ее возрасте и прочей ерунде. У Лаиши отлегло, она расплакалась и, послав мне благодарный взгляд, пообещала быть хорошей. Хорошей она и стала. Спустя три года прекрасно окончила школу. Я считаю эту историю своей учительской победой, завоеванной в бою, где я чуть было не лишился глаза.

В следующем на меня нападении я не победил. Да и нападения самого я вполне мог избежать, будь я поумней. Просто расслабился, думал о чем-то своем, к драке был не готов. А драка между тем была в самом разгаре.

Была перемена, я поднимался по лестнице на второй этаж. Возбужденный гвалт заставил меня ускорить шаги. Посреди коридора я увидел плотный круг галдящих детей, привлеченных каким-то явным безобразием. Высокая стройная недоумка, что явно подзадержалась в средней школе, валтузила и пинала ногами коротышку Шона. Шон и так был словно недокормленный, а тут еще и стонал под серьезными тумаками. Я оттянул Шона в сторону и, как дурак, разведя в недоумении руки, словно говоря «ну что это за мать твою за ногу?», встал перед разъяренной креолкой. Тут же получил от нее удар кулаком в челюсть. Не давая красавице опомниться, я схватил ее повыше локтя и придав ей начальное ускорение, направил ее чумовой ход вниз по лестнице, прямо через холл в главный офис.

Шок ее как раз там и кончился. Осознав, что она натворила, девчонка решилась разгромить канцелярию. Черные тетки и бабки, ведущие школьные дела, попрятались по щелям, как только полетел на пол первый компьютерный монитор. Бабок было не достать, и креолка занялась имуществом. Тут мне уж было не сдержать. С быстротой рыбки в воде она металась меж столами, сметая на пол все, что могла.

Я стоял как зачарованный: наконец кто-то громил эту чертову школу. Такое мне и во сне не могло привидеться. У нее здорово получалось, еще бы чуть-чуть и она, закончив, сиганула бы в окошко, но тут из своего кабинета выскочил одетый солдатом директор и заставил меня снова его зауважать. Он метнулся к девчонке наперерез, каким-то неуловимым приемом насильника развернул ее к себе спиной и зажал в мертвой хватке. Тут ему на подмогу подоспели два охранника и прибрали девчонку в наручники.

Вслед за тем была еще одна маленькая история. Прозвенел звонок, я отправился в класс.

Огнетушителя на стене не было.

Я окинул взглядом сидящих за партами ученичков и успокоился. Принц делал вид, что с интересом листает учебник. Я лишь усмехнулся — учебников он в жисть не читал, так все запоминал, сходу и навсегда. Когда он только тот баллон попятил? Тут уж не отгадаешь, кража — его стихия.

Я объявил проверку домашнего задания и двинулся вдоль рядов. Прочекать наличие стараний особого труда не составляло. Полудефективный класс выполнял несложную работу. Каждому учителю было вменено в обязанность выискивать с пяток малоупотребимых книжных слов и начинать с них урок, заставляя детей записывать все на бумажки. Это изобретение директора вызвало восторги со стороны его подпевал и негодование нашего кофе клуба. Довольным оставался лишь я: для меня это была еще одна возможность обогатить свой английский. Слова мне предлагала программка-словарик, я только лишь писал их на доске. Домашней работой было составление предложений с теми же словами, что, в общем-то, выполнялось, так как давало дополнительные очки.

Принц засуетился, дома он, конечно, ничего не сделал, а спереть чей-либо листочек не позаботился. Тут-то я его и накрыл.

«Зайдешь ко мне после уроков, я тебе кое-что на экстра кредит дам, иначе ста баллов тебе не видать, ты меня забодал уж своим бездельем», — сказал я ему ровным голосом, он ничего и не заподозрил. Приперся, когда все разошлись.

«Иди-ка сюда, — я повел его, удивленного, в дальний конец класса, к стеллажам с прошлогодними детскими поделками, и сказал: — Я это никому не показывал, даже директор не знает. Только тебе покажу, да еще твоим маме с папой». С этими словами я встал на стул и вынул из старого аквариума, что стоял пустым на верхней полке, видеокамеру. На лице Принца отразилось сожаление, он явно досадовал, что не знал моего секрета. Только я бы и видел тогда мою камеру. Он бы к ней враз ноги приделал. Да только я был не такой дурак, чтобы и впрямь держать мою камеру на полке в классе. Не он, так кто другой, все равно бы ее украл. Я так, блефовал.

«Сегодня вечером с родителями придешь. Я вам всем кино покажу, как ты огнетушитель попятил. Это все. В шесть часов, в кабинете директора. А теперь иди. Не будет тебе никакого экстра кредита. Будет у тебя Си за мой класс, не больше. Ты мои условия знал. Все».

Пока я говорил, он уж готов был разораться, что не брал ничего, но мое заключение его обескуражило. Принц понурился.

«Он уж пустой, что в нем толку?»

«Ничего, перезарядят».

«Да нету его уже. От того… сгорел».

Я настаивать не стал. Только утром по телевизору показывали репортаж о странном пожаре со взрывом. Произошло все это ночью, в каком-то покинутом доме. На взрыв сбежалась куча серьезной полиции, куртки с желтыми надписями FBI так и мелькали по экрану. Лаборатории по производству наркотиков там не нашли, все гадали о причине взрыва. Я вовсе не хотел, чтобы Принца и к этому приплели. Хотя, порасспросить его хотелось. Да только я не следователь. Тему я закрыл.

«Ладно, вали домой, уроки делать. В пятницу все сорок слов, что задолжал, принесешь. С предложениями. В тетрадочке, что я тебе подарил».

Листочек. Еще один. Удивительное дело, чем больше в этой Америке социализма, тем более множатся все эти отчетные бумажки, тем пухлее дела, тем толще и значительнее бюрократы. Public School — заведение государственное. Существует только лишь на налоги, и потому тысячи раз контролируемое. И как при всяком социализме, всяк норовит в этой системе прикрыться отчетной бумажкой. Любой частный бизнес при такой писанине загнулся бы, а мы ничего, живем.

На этом раз я нес Сэму перечисление телефонных звонков родителям моих учеников за прошедшую неделю. Не скажу, что мои телефонные кляузы особенно помогали. В редком случае одного родительского внушения оказывалось достаточно. В основном ученичок, после первой родительской трепки, притихал лишь на несколько дней. После повторного звонка родителю драть своего отпрыска было уже лень. На третий же звонок благородный папин гнев мог обратиться уже и на меня. Потому, после двух звонков я провоцировал ученичка на что-либо положительное: хороший ответ у доски или участие в какой-либо активности, и в тот же вечер спешил доложить родителю о значительном улучшении, с принесением благодарности за содействие в нелегком деле. После такого и уроки делались, и болтовни было меньше.

На этот раз на моем разграфленном листочке было перечислено с десяток звонков толка не принесших. Поди тут совладай, если весна, если к нормальным примешаны ненормальные, если вся школа только и гудит про гулянку с каруселями.

Сэм и сам говорил с кем-то из родителей по телефону. Мне лишь кивнул на стул против своего стола.

«Из-за ее беременности нам придется больше ее к занятиям не допускать. Домашние задания мы все подберем, пусть занимается дома, думаю, она справится, год этот не потеряет».

«Господи, Сэм, кто там у тебя еще беременный?» — спросил я, когда он положил трубку.

«Не положено вообще-то говорить… Тихая Катя».

«Вау! — воскликнул я невольно. — Даже не верится».

Катя была девочка положительная, без проблем. Всегда тиха, аккуратна, необщительна настолько, что с первого дня ее оставили в покое. Внешности самой обыкновенной: волосики в хвостик, толстоватенькая, одета чемоданчиком. И тут — на тебе.

«Что там за история?» — спросил я.

«Отчим, — просто ответил Сэм. — Уже сидит. Они с матерью пороги обивают. Просят, чтоб выпустили. Обе от него без ума».

«Вот тебе и карусели… Ну и что теперь, правда, мужика засудить могут?»

«Адвокат пытается добиться депортации их всех в Мексику. На родину. Может быть, получится».

«Да уж лучше так», — согласился я.

«Слушай, — сказал Сэм. — Я тут под окнами твоего класса стоял. Что у тебя там происходит? Сплошной гомон, ты что-то орешь, урок вести пытаешься. Кто там тебя слушает?»

«А под другими окнами, что, тихо?» — вяло поинтересовался я.

«Да потише, пожалуй».

«Значит, худой из меня укротитель. Зато я лектор хороший».

«Этого мало. Надо в руках все держать. У тебя, я знаю, получается, когда захочешь. Прими уж там меры».

«Меры принять можно. Надо только всем вместе, всем педагогам. Джозеф Кэмпбелл приводит один отличный способ. Из древности. Может и нам запросто помочь».

«Какой это?»

«Простой, но вряд ли нас с тобой на него растащит. Когда подросток не поддавался укрощению, посреди деревни устанавливался большой котел, и при всем народе the troublemaker получал дубиной по голове, и из него готовился коллективный ужин. Не очень красиво, но вполне назидательно. Наверно отсюда и пошла африканская поговорка it takes a village to raise a child (нужна целая деревня, чтобы вырастить дитя)».

Сэм остолбенело смотрел на меня, не веря своим ушам. Высказывать подобное было совсем не по-американски, но мне, иностранцу, прощалось и не то. Спокойно глядя на лишенное всегдашней улыбки лицо Крокодила Гены, я продолжал:

«Я вовсе не людоед, и сама мысль сожрать какого-нибудь Джоша (Джош был толстый неисправимый негодяй) мне тошнотворна, но, видит Бог, нам надо было б сделал вид, что он нам вполне по вкусу, если бы мы, всем педагогическим факультетом, на то решились. Может быть, хоть тогда, нас, взрослых людей, зауважали. А так, кто мы? Львы без когтей? Драконы без зубов? Дома, как ты знаешь, их вовсю колотят, а в школе — попробуй дотронься. Я не говорю, что надо их драть, это не менее унизительно, чем пожирание. Но я абсолютно уверен, что козлов от овец надо отделять».

«Как это ты их всех разделишь?» — отошел от шока Сэм.

«Наверное, в левом или правом крыле школы надо устроить отдельные классы, начинать и заканчивать их пораньше, сместить так же и перемены, чтобы вся эта компания не совращала сереньких, которые, вполне вероятно, потянутся тогда за такими, как Мистер Президент, Андреа, Бэтти».

«Никто нам этого не позволит, тем более, когда лозунг No child left behind (ни один ребенок не оставлен позади) наш директор понимает слишком буквально».

«Один дурак провозгласил, другие дружно подхватили. Ты знаешь, Сэм, на этой работе я чувствую себя как в Советской России, которой и нет уж давно. Там так же все дружно отказывались понимать очевидное. Известно, что скорость эскадры в океане определится скоростью самого медленного корабля, а напряжение в наборе батарей будет равно напряжению самой слабой батареи. Как этого можно не понимать?»

«Это все так, — согласился Сэм, — но школа не только образование. Главная цель детей — общение. За тем они сюда и идут. Я не поддерживаю идеи, чтобы смешивать всех в одной корзине, но и разделять их по твоей схеме — сущий экстремизм. На-ко вот, лучше, посмотри, кто это у нас такие песни пишет? — он протянул мне помятый листочек с чумазым отпечатком резиновой подошвы. — В коридоре подобрал. Смотрю — стихи».

Лихорадочным почерком, с исправлениями и помарками было написано:

Another morning with

No sun, no wind, no sky,

Another foggy day breaks

Starless murky night,

I see no hope in those

Long hours ahead

When all is gray

When all is dull and sad.

Refrain:

I see no sense in life, in love, in happiness

My God why did you send me here alone and distressed?

Take me back, I beg you, I implore

Don’t leave me here I can’t stand it anymore!

I know for sure

That in the other world

I used to be so much

Beloved and adored.

I dwelt in presence

Of your Glory I was strong

Oh, Lord, just tell me

What have I committed wrong?

Refrain:

So many dull

And foggy days ahead

I’m still so young

I can’t expect to be soon dead.

The death is the only way

To come back to you, oh Lord,

Hear my prayer,

I’m waiting for your word.

Refrain and the sound of shot in the silence.

Построчный перевод:

Еще одно серое утро.

Ни солнца, ни ветра, ни неба.

Еще один туманный день сменяет

Беззвездную тусклую ночь.

Надежды я не вижу в

Предстоящих долгих часах,

Когда все серо,

Когда все тупо и печально.

Припев:

Я не вижу смысла в жизни, в любви, в счастье.

Господи, зачем Ты послал меня сюда, одинокую и безутешную?

Забери меня отсюда, я прошу, я умоляю Тебя,

Не оставляй меня здесь, я этого больше не вынесу.

Я точно знаю,

Что в другом мире

Я была так любима,

Так мною все восхищались!

Я пребывала в

Славе Твоей, я была сильна

Господи, скажи же мне,

Что я сделала не так?

Припев

Так много еще скучных

И туманных дней впереди,

Я так еще молода,

Смерть моя так еще далека.

Смерть — лишь единственный способ

Вернуться к тебе, Господи,

Услышь мою молитву,

Я жду слова Твоего.

Припев и звук выстрела в тишине.

«Известно кто, — сказал я, дочитав, — Шейла Карпентер. Почитательница Эдгара По. Ну да, и рифма из ее любимого Ворона „Implore — nevermore“ тут как тут. Может, и знаменитой станет, если дурки свои переживет. Что делать-то с ней? Такую пора на suicide watch сажать».

«Надо бы ей консультации организовать, я напишу психологам. Ты думаешь, она правда способна на что-то?»

«Кто ее знает? Вообще, конечно, жутковатые стишки. У меня знакомый примерно такой был, в юности. Тоже всех попугивал своими загибонами. Мы уж и привыкли. А потом и впрямь отравился. Лет семнадцать ему было. Тут бы надо… афишу какую повесить».

«Как это?»

«Дай-ка я ей скажу, что листочек этот не ты, а я на полу нашел. Попробую ее похвалить. Тут вроде и есть за что, местами. Пусть ее лучше себя способной поэтессой посчитает. Ты себе копию сделай, а это ей лучше вернуть».

«Попробуй, — пожал плечами Пол. — Посмотрим за ней».

Шейла даже не была что называется «Indigo Child». Просто умная девчонка с легким ко всему презрением. Вроде бы юношеский максимализм, но и тоже — не то. Максималист ищет активности, в драку лезет, эта же на все лишь презрительно усмехалась, словно знала что-то, чего другим не постичь. Чем-то она напоминала мне мою третью школьную любовь. Худенькая светловолосенькая веснушчатая Юля смотрела на меня, двоечника, почти с восторгом, когда я читал у доски: «Не множеством картин великих мастеров…». Училка предложила выбрать любое стихотворение Пушкина, и мой выбор, как и моя декламация, заставили Юлю по-новому на меня взглянуть. Мы таскались с ней на лекции в Третьяковку, гуляли по промозглым московским улицам, и ничего у нас путного не складывалось. Юля все ждала от меня каких-то неординарностей, но я, порой, просто убивал все своей простотой. Ее, бывало, просто качало от моих вопросов типа: «Чево ето на одних картинах прободение ребра Христова с левой стороны, а на других с правой?»

Ей, видно было порой, тоже не особо-то хотелось жить, но у нее, взращенной на западных голосах, был особые причины — Другая Планета, Туманный Запад, Свобода, что многих заставляли жить и ждать. Помню, как завороженно рассказывала она мне правды и неправды про западную жизнь, как сожалела, что не могу я выбрать себе гуманитарные предметы, а вынужден хватать двояки по ненавистным мне точным наукам. Вот бы удивилась, узнай, что я здесь их и преподаю.

У Шейлы такой звезды в небесах не было. Она жила в юлиной мечте, и не находила в ней особой прелести.

Раз меня попросили заместить училку по английскому. У той дома что-то стряслось, и она сорвалась пораньше. Была та тетка из директорских подпевал, голос ее был визглив, классы неинтересны, и дети обрадовались, увидя меня на ее месте. Да их бы и кто хошь обрадовал, лишь бы ее не видеть. Задания для них оставлено не было, я пошел к доске и написал два стихотворения:

Слева:

She walks in beauty, like the night

Of cloudless climes and starry skies

And all that’s best of dark and bright

Meet in her aspect and her eyes

Thus mellow’d to that tender light

Which heavens to gaudy day denies.

Справа:

Bright are the stars that shine

Dark is the sky

I know this love of mine

Will never die,

And I love her.

Ребятки смотрели с вялым интересом, позевывали. Я сказал:

«Сегодня мы нарушим правила. За всякую ерунду я буду давать кредит за мой основной класс. Кредит пойдет в счет предстоящего теста. (Здесь они все уже оживились.) Первая ерунда: кто автор этих стихов. Справа — десять очков. Слева — двадцать».

Бенджамен Джонсон, музыкант от Бога, вытянул руку, аж затряс ею. «Я знаю, что это справа. Это Битлз».

«Точнее», — потребовал я.

«Думаю, Леннон».

«Что значит — думаю. Почему думаешь, может, это Маккартни?»

«Может… — смутился Бен, на его черном лбу залегла морщинка раздумья, весь он как бы засветился интеллектом. — Думаю, все же Леннон, хотя…»

«Десять точек твои. Я тоже думаю, это строчки Леннона, но там указаны оба, так что утверждать мы не можем. Споешь всю песню с начала до конца — еще десять точек».

И Бен запел в правильном ключе, сначала тихо, но затем, увлекшись, все громче, уже во всю силу своего бархатного баритона, так, что все затихли, и не популярная для других песня заставила себя слушать, и очень даже нравиться.

«Ну а слева?» — спросил я с улыбкой, когда он закончил.

«Не знаю. Нет даже идеи. Здорово смотрится. Похоже на King Crimson».

Моя рожа расплылась еще больше. Этот парень меня покорял. Я сказал:

«Ну а если King Crimson, как это должно бы звучать? Давай, Бен, сегодня твой день».

Бен, недолго думая, закачав в тихом такте головой, как бы прислушиваясь про себя, затем ухватил, что слетело к нему, и запел, правда, в духе King Crimson. В конце его голос поднялся и ушел в вибрато так, что отозвалась какая-то железяка в вентиляции. Класс расхохотался и зааплодировал.

«Молодец, Бен! Двадцать точек твои. Теперь тихо! — осадил я всех. — Мне нужен правильный ответ на строчки слева. Это не King Crimson. Бен только что сочинил неплохую композицию, но он не прав. Кто знает?»

«Да чего тут знать, — раздалось с последней парты, — это Байрон, Лорд Байрон».

Я разинул рот. Меньше всего я ожидал правильного ответа. Это была новенькая Шейла Карпентер, белая худышка странного вида. Ее семья недавно переехала в наш городок, тут у нее жила бабушка, которой надобился уход. Мама Шейлы, блондинка, из тех, что посиживают по вечерам в барах, разошлась недавно с мужем, не отцом Шейлы, и теперь они жили в ветхом бабкином домике, на одной из самых неблагополучных улиц. Шейла красила волосы в темно-рыжий цвет, подкрашивала губы темно-серой помадой, в джинсовые дни одевалась во что-то темно-фиолетовое и бывала похожа на ходячего покойника. Дружбы ни с кем не водила. Сидела всегда одна, другие девчонки ее не задирали, вроде даже шарахались он нее: поговаривали, что она ведьма.

«Правильно! — я развел руками. — Двадцать точек. Отлично. Может быть, ты все стихотворение прочтешь?»

«Нет, я все не помню, — сказала она и, заметив усмешку одной из безобразниц, добавила: — Я другое прочту».

«Конечно, прочти. Пожалуйте сюда, чтобы всем было слышно».

Шейла твердой поступью — только она носила туфли с каблучками — вышла к доске и удивила меня еще больше.

«Эдгар Алан По. Ворон.» — объявила она с вызовом глядя на противных двоечниц, смотревших на нее с презрением.

Once upon a midnight dreary…»

Начала она, словно вбивая в каждую из двоечниц по гвоздю, и отпечатывая каждое слово, поплыла вдоль прекрасных строк, выговаривая правильно, со смыслом, каждое мудреное слово, четко расставляя интонации, с какой-то агрессией, даже злостью к пустым головам тех, кто и не думал уже смеяться, кто ежился под ее прямым бесовским взглядом. У меня и у самого жутковатый морозец прошел меж лопаток, когда она произнесла длинное, заковыристое:

What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore

Meant in croaking «Nevermore»

Тот класс на удивление удался. Вслед за Шейлой мои бедокуры припомнили рэп-галиматью и разбавили впечатление уличной бравадистой поэзией. Я принимал в зачет и это, очки раздавал щедро, а сам поглядывал с удивлением на Бена, тихонько подсевшего к Шейле. Они тогда сошлись. Сразу, хотя и ненадолго.

Отчего они расстались? Черт их знает. То все обжимались по углам, шептались и похихикивали, а спустя пару недель вдруг расселись в разные углы класса и друг на дружку даже не поглядывали. Черные двоечницы ликовали, но вида не показывали. Побаивались. Даже за самого популярного черного мальчика волосья Шейле не потрепали.

Вот надо же, у одних защита смех, у других агрессия, а вот у Шейлы, как и у Юли — тихое презрение. У Трифонова где-то есть спор о презрении. «Ну хоть презрение-то нам оставьте!» — говорит московская интеллигентка отсидевшему в лагерях и теперь готовому всех любить старику-аристократу. И правда, на что еще есть право у женщины, как только презирать этот грубый мужской мир, которому, конечно же, следует быть совсем другим. Может, Бен вытворил что-либо, чего Шейла не снесла? Мои отношения с Юлей кончились, когда я смачно плюнул на асфальт вечерней московской улицы. Юля, не сказав ни слова, скакнула в закрывающиеся двери троллейбуса, и только я ее и видел.

Верил ли я, что Шейла может и впрямь над собою что-нибудь сделать? Да нет, конечно. Я просто не хотел, чтобы Сэм или кто другой вели с ней дурацкие разговоры. На суицидальных детей разработана четкая методика, от нее и правда в петлю влезешь. Вот я и взялся потянуть время. Может, Сэм на что другое и отвлечется.

Перечитывая на ходу стихи, попранные грязным кедом, я пошел к себе. У меня еще оставалось минут с двадцать пять моего свободного урока — личного времени, которое я обычно проводил за чтением в своем удобном деревянном кресле. Вот только кресла больше не было. Толстяк Рон, вздумав покачаться в моем любимом деревянном ретрите, обрушился с него на пол. Класс просто покатился от хохота, наблюдая этот коллапс. Я, глядя на смущенного увальня, барахтающегося среди обломков, только рукой махнул и призвал всех к порядку. Этот малый был редкостным тугодумом, но, если провинялся в излишней болтовне, выполнял наложенные на него взыскания с полным осознанием нехитрого правила «заслужил — получи». За день до этого он явился предо мной после уроков и аккуратно написал сорок раз на бумажке «я больше не буду болтать в классе». Рон выполнял подобное задание где-то раз в две недели и потом он честно старался следовать обещанному, но его общительность брала свое, и Рон снова наживал себе неприятности. Я разрешил ему посидеть за моим столом, и теперь неприятность сидеть на пластмассовом стуле он устроил мне. Извинялся как мог, бледнел своим черным лицом, пыхтел от смущения, мямлил, что кресло он починит, я насилу от него избавился.

Отомкнув дверь ключом, я застыл озадаченный. У моего стола, напротив моего места, сидел Кэмерон. Как он сюда попал? Вроде бы дверь в лаборантскую была закрыта, однако это было уже неважно. Парень сидел и смотрел на меня. Было в его облике что-то другое, неузнаваемое. И не потому, что кудрявая его голова была коротко подстрижена. Подойдя ближе, я понял. У Кэма куда-то подевались брови. Не то, что он их побрил, а подпалил вроде.

«Ты откуда такой чудной, с пожара, что ли?» — спросил я.

Он быстро на меня взглянул, будто я сразу в точку угадал то, что он хотел бы скрыть. Потер лоб и посерел как-то. Но тут же вернул свой вызывающий вид. Вид уличного зверька, готового огрызнуться на всякого, только тронь.

«Я поговорить с вами хотел», — сказал он.

«Говори, раз пришел», — я уселся на свое место.

Он вроде как призадумался, а потом промолвил с натугой: «Помните, вы рассказывали про второй закон термодинамики?»

«Ну, ну, — я был заинтересован и польщен в то же время, — помнишь, в чем он состоит?»

«Это просто, — нахмурился Кэм безбровно. — Как вы говорили, „не подогреешь — остынет“».

«Ну да, так что же, ты вечный двигатель собрал?»

«Нет. Просто подумалось… Если все остынет, если солнце, правда, все когда-то спалит, зачем тогда все?»

«Ну, на твой век спокойной жизни хватит, и у потомства твоего проблем с угасанием солнца не предвидится. Как-никак, четыре-пять миллиардов лет — срок немалый».

«Так все же срок, — Кэмерон прямо посмотрел мне в глаза. — Время. Время-то, выходит, конечно».

«Ну, в общем, да. Так что тебе не так?»

«Если время конечно, если вся Вселенная когда-то кончится, то зачем все? И потом, если все, что мы, люди, ни делаем, само по себе существовать не может, разваливается, подвержено энтропии, значит и не надо всего этого. Природа-то сама по себе управляется, безо всякого вранья… А мы без вранья никак! Тогда зачем это все?»

«Что все? Я что-то не въезжаю», — я сделал вид, что не понимаю, к чему он ведет, но на самом деле я просто хотел, чтобы он и дальше свою вселенскую скорбь формулировал.

«Ну картины эти, книги, вещи… Зачем тогда все старания… зачем вранье?»

«Да чего ты к этому вранью привязался. Без вранья нам никак. Люди врут от страха, чтобы выжить, в этом ничего плохого нет, всякий камуфляж насекомых и животных — сплошь вранье. Люди врут, мечтая, рассказывают то, чего не было, выставляют себя в лучшем свете. Смешно, конечно, но грех не большой. Люди, в конце концов, врут из выгоды… Да и потом, ты что, сам, что ли, никогда не врешь? Спроси тебя сейчас, что ты по ночам на улицах делаешь, ты что, правду скажешь?»

«Это вы не про то, — махнул он рукой. — Я правду не скажу, потому что тоже навру, чтобы выжить. Я про то вранье, когда другим мозги пудрят, про то, чего не сделают. Это вот вранье зачем?»

«Ну оно и есть, из выгоды. Противно, конечно. Не ты первый о том вопрошаешь, еще Данте тех, кто обманывает доверие, посадил в самый страшный круг ада. Только что ж из того? С враньем бороться все равно что с ветряными мельницами…»

Тут вдруг отворилась дверь, и вошла одна из директорских подпевал.

«Ты что здесь делаешь? — воскликнула она, увидев Кэма. — Ты исключен и не имеешь права находиться в школе. Ты должен сейчас же уйти!»

«Мадам, — пресек я ее напор, — Кэмерон мой ученик, это мой класс, и распоряжаюсь здесь я. Попрошу вас мне не мешать. Да и никакого приказа о его исключении я не видел».

Мадам посмотрела на меня как на сумасшедшего, развернулась и удалилась, даже не выказав презрения.

«И эта дура, — Кэм посмотрел ей вслед, — в церкви у нас в хоре поет, недавно проповедовать взялась, о всепрощении что-то там, а сама — последняя сволочь».

«Слушай, — поморщился я, — если тебе все не так, может, в тебе и проблема?»

«Тоже все вранье, — Кэмерон продолжал, словно не слышал меня или не хотел слышать. — Нас вон наш пастор собирал, все адом пугал, а я его про рай попросил рассказать, что, мол, там? Так он ничего толком и сказать не мог. Блаженство, говорит, блаженство, а как же ты блаженство оценишь, если в этом его раю горя и нет? Так он орет: „Подумайте, где вы проведете вашу вечность?“ Идиот, будто вечность можно провести, будто вечность тоже может закончиться. Да и делать-то там что, в этом раю? Ничего сказать не может. Зато про муки адские — только спроси».

«Ну так при чем же здесь второй закон термодинамики?» — спросил я, взглянув на часы. До звонка оставалось лишь десять минут.

«Так в нем вся и проблема, — Кэмерон посмотрел на меня в упор и, видя мое недоумение, сказал: — Чтобы не остыло, нужна энергия, а энергия и материя — одно и тоже, материя обладает гравитацией. А вот от гравитации и все наши беды. В гравитации проблема, а не во мне. А если этот мир материальный, что и с гравитацией всегда в нем будет безнадежная борьба. Значит мир этот и есть — Ад».

О запулил! Моя школа! Я только тихо радовался таким выкладкам. Я вывесил Е=МС2 на самое видное место в классе, я им растолковывал Эйнштейна, и если один из самых пропащих так проникся всем этим, я как учитель чего-то да стою.

Я протянул руку к своему портфелю и достал из него книгу.

«Без гравитации, мой друг, ты улетишь отсюда к едрене фене. И ничего тебя, по второму закону Ньютона, не остановит. В общем-то, ты правильно ищешь, был такой философ, Артур Шопенгауэр, который заметил, что жизнь — это нечто, чего и быть не должно. Тебе, парень, лучше сначала определиться с основным вопросом философии, с проблемой жизни и смерти. Ну а потом и с Богом. На вот, эта книга как раз для твоих сомнений. Вил Дюрант „История философии“. Надеюсь, скучно не покажется. Первое издание, 1927 год. Купил себе в коллекцию. Дарю. Прочтешь — поговорим».

Кэмерон с недоверием раскрыл книгу, но тут под потолком затрескал репродуктор и голосом только что забегавшей подпевалы объявил: «Всем учителям заполнить и предоставить форму 315 к трем часам». Число 315 было закодированным сигналом чрезвычайной ситуации, значило — в школе посторонний опасный посетитель. Всех детей держать в классах, двери запереть.

Кэмерону такой ерунды объяснять было не нужно. Он почувствовал, что пора удирать, но было уже поздно. Дверь снова растворилась, и в класс ввалились двое охранников и самый настоящий полицейский. Меня аж зло взяло.

«Это что такое? Не видите, здесь занятия. Попрошу вас всех вон!» — заорал я.

Это было так для них неожиданно, что все они неловко ретировались и закрыли дверь. Я знал, что ненадолго.

«Что я могу для тебя сделать?» — спросил я Кэмерона, соображая, есть ли у меня наличные — в тюряге ему понадобятся. Что за ним дел достаточно, чтобы засадить его в камеру, сомнений не было.

Он взглянул на меня, как бы оценивая, и сказал: «Нет, не увидимся больше. Возьмите и от меня. На память». Он полез в карман куртки и вытянул оттуда здоровенный блестящий пистолет. Положил передо мной на стол.

«Да чтоб тебя черти драли! — воскликнул я по-русски, уже пожалев о том, что попер полицейских. Я выдвинул ящик стола и сказал по-английски со злостью: — Кидай сюда».

Я оказался прав. Кэмерона замели, словно долго искали. Теперь там был не один настоящий коп, а целых три. И директор впридачу. По тому, как мой ученичок на него взглянул, как ясно и четко в глаза ему произнес «врун!», по презрительной его усмешке, я понял, зачем Кэм приперся в школу со стволом сорок пятого калибра. Слава Тебе, Господи, что полуавтоматический кольт был в ящике моего стола, а директор жив. Строго на меня посмотрев, директор сказал, чтобы слышали все эти придурки: «После уроков зайдите ко мне». На что я ответил ему известным американским ругательством.

Потом я долго размышлял, искренен ли был Кэм, всучив мне свой пистолет как подарок, или просто захотел от него избавиться, тем самым подставляя меня? Всякий скажет, конечно, просто блатарь нашел сентиментального дурака. А мне вот не хочется так понимать. Не принимает этой утилитарности душа, и все. В конце концов, мог бы просто попросить спрятать. Что ж, я бы спрятал, он это знал. А тут — на память. Я ему философию, а он мне свою раздрипанную юность? Хотелось бы так думать. Уж сколько лет прошло, а пистолет этот дорогущий так и хранится у меня. Никто за ним не пришел. Иногда я из него постреливаю в тире. Бахает так, что все оглядываются. Директору б не жить. А он все живет, и детей воспитывает, правдами и неправдами. И молодец, дело свое делает. Только я это после уж оценил, когда все это учительство для меня кончилось, но об этом в конце рассказа.

Окончание следует

Фото: ASHTON MARRA / IDEASTREAM

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: