Ахилла

Несколько лет назад я познакомилась в Живом Журнале с умным и славным человеком — Алексеем Марковым, потом узнала, что он священник, а потом, что его жена — художник. И с первого взгляда влюбилась в ее картины. Удивительные крылатые звери — лошади — не лошади с мордами тапиров и пушистыми хвостами, лев с мудрым человеческим лицом, ангелы в шапочках с крестами, несущие корзины — со снежными плодами? Манной небесной? Птичьими яйцами? Лани с тоненькими рогами, стайки то ли ангелочков, то ли пташек с человечьими лицами, женщины-птицы, пары, слившиеся в нежном объятии среди райских лесов, на берегу райских рек, в которых плавают лодки, а в лодках — спящие люди, овечки, или лестницы, ведущие в небо. В этот мир хочется проснуться, в нем нет солнца, оно еще не встало, там молочный рассвет или мягкие закатные сумерки тернеровских цветов, или ночь, звезды, тонкий месяц… Этот мир, в котором все живы, любимы и под защитой.

Потом я узнала, что Алексей, Елена и четверо их сыновей — Василий, Глеб, близнецы Тихон и Трифон — живут в Америке, в пригороде Портленда, городе Бивертон, штат Орегон, и долго-долго не решалась попросить Елену дать мне интервью. И вот долгожданный разговор по скайпу. У нас в Екатеринбурге — прохладное утро, в Бивертоне — теплая ночь. Мы говорим о лениных работах, которые она называет «картинками», о детях, в основном я спрашиваю о Глебе — это младший сын Алексея и Елены, у него синдром Дауна, я часто вижу на их страницах в фейсбуке его фотографии.

Елена часто смеется, и я думаю, как жаль, что этот чудесный смех невозможно передать в тексте, не ставить же смайлики, а писать в каждом абзаце в скобках «смеется» — тоже однообразно. Просто, читая, помните: Елена Маркова — веселый человек, несмотря на то, что ее картины могут показаться меланхоличными.

***

В России я не могла вывести Глеба на улицу

— Почему вы уехали, когда и как приняли решение эмигрировать?

— Одно дело — приняли решение, другое дело — уехали, у нас прошло 12 лет между тем и этим, все эти годы мы ждали очереди на воссоединение семьи (у Алексея в Америке живут отец и сестра). И это не то, что мы приняли решение, просто нам предложили, и мы подумали — почему бы нет, почему не попробовать. Предполагали, что успеем Глеба отдать в школу пораньше, сестра Алексея описывала, как в Америке в школах это происходит, как дети с синдромом Дауна учатся, как к ним относятся.

А потом, когда уже прошло пять, десять лет, мы думали, что это вообще никогда не случится, и особо не задумывались, надо нам это или нет. Задумались уже перед самым отъездом, когда пришло приглашение.

— У нас какая-то помощь родителям детей с СД только последние годы начали оказывать, а в девяностые ведь все плохо было. С Глебом было трудно, наверно, насколько это повлияло на ваш отъезд?

— В те годы не было интернета, мы вообще не знали, что с такими детьми делают. Психологической помощи мы тоже не получали, все сами как-то переживали, что очень трудно. Я рожала не в роддоме, а дома… так получилось. Только, когда Глебу было 4 года, мы точно выяснили, что у него синдром Дауна. За год до рождения Глебчика мы переехали в Подмосковье, там вообще ничего не было для таких детей. Когда сыну исполнилось двенадцать лет, выглядел он на пять или шесть. Я пришла в интернат для всяких необычных детишек — это была единственная специализированная школа в нашем районе, встретилась с директором. Она стояла на крыльце, я даже не поняла, что она директор — в спортивных штанах и мохеровой шапке. Она не провела меня в кабинет, просто сказала: да, у нас вот такие дети, можете приводить, только если он не писается, не какается, не убегает и не разбрасывает вещи. А он как раз все это делал. Посмотрела я на эту директрису, на условия, поняла, что нас не возьмут, потому что мы какаемся и писаемся, и все, я больше туда не обращалась…

— То есть все эти годы вы сидели с ним?

— Да, кто-то из взрослых с ним все время был.

— А сестра Алексея вам рассказывала, что в Америке умеют работать с особыми детьми?

— Да, сестра нам сказала, что они учатся в общей школе, рассказывала, что отношение людей другое. В России я не могла Глеба вывести на улицу — его окружали дети, и смотрели как на обезьянку. Даже когда мы были на пляже, подходили дети маленькие, они же непосредственные, и задавали все время вопрос: а что такое с мальчиком? И мне каждому надо было объяснить, что вот, бывают такие дети, и неправильно называть это болезнью и т.д.

Как-то раз один трехлетний мальчик на каком-то животном уровне почувствовал, видимо, страх, опасность, и он взял в руки огромный, насколько он мог поднять, камень, замахнулся и хотел бросить в Глеба. Настолько наши дети не подготовлены… Взрослые, конечно, умеют себя сдерживать, поэтому они ничего такого не спрашивали, но иногда было так, что иду я с коляской в Москве, а кто-нибудь подходит и мне говорит: а вы знаете, у вас ребенок-то больной. Это не люди даже виноваты — это просто отсутствие информации. Сейчас совсем по-другому. Москва, Питер все-таки уже изменились в этом отношении.

А тогда даже директор школы у моих старших детей увидела Глебчика и сказала: «А что ты с ним так мучаешься, отдай его в детдом». Из-за того, что я рожала дома, мне этого не сказали в роддоме, а так для нашей страны это типично.

— Что вы ожидали от Америки и с чем столкнулись, когда приехали?

— Первое, что меня удивило, что мы с ним гуляем по улице, и все люди, которые встречаются — машут рукой. Они к Глебу относятся не так, как ко мне или старшим детям, или к Алексею, они к нему относятся как к маленьким деткам, милым, обаятельным карапузам, все очень радуются, улыбаются, — в магазине, везде, все подходят… Дети, главное — вот едет мальчик на скейте, и он останавливается просто, чтобы похлопать Глеба по плечу или какое-то приветствие сказать. Глеб теперь ходит по всем магазинам, по дорогам — и машет всем рукой, он уже понял, что все здесь его очень любят и все рады его видеть.

— То есть это еще лучше, чем вы ожидали?

— Да, я уже знала, что такое отношение будет в школе, и что им дают образование, но то, что весь народ так относится, от мала до велика — я, конечно, не ожидала. Еще нас удивило отношение к родителям таких детей. Нам рассказали, что после школы к Глебке прикрепят помощника, который будет время от времени заменять родителей, потому как родители должны отдыхать или работать, как все люди, что такие необычные детки не должны ухудшать качество жизни своих близких, я услышала это и чуть не расплакалась…

У них тут в каждый класс стараются подселить такого ребенка. И вот у наших знакомых сейчас ребенок в начальной школе учится, девочка, и она рассказывает, что у них тоже есть такой ребеночек, и им преподаватели говорят — вот посмотрите, есть люди черненькие, беленькие, кудрявенькие-некудрявенькие, а есть еще те, которым нужно помогать, они без нас не могут справиться. Вот так же, как нас учили, что старушке нужно помочь поднести что-нибудь тяжелое.

— У Глеба недавно был выпускной в школе, с какого возраста он там учился?

— С 17 лет — три года. Сначала у него был индивидуальный учитель, причем Алексею даже разрешили присутствовать в классе первое время, чтобы не травмировать Глеба, он же никогда не ходил на уроки, все время в доме был, к незнакомым людям относился с большим недоверием. Это здесь он расслабился, много общения, много новых людей ежедневно, здесь он стал более коммуникабельным, исчезла настороженность, раньше его круг был ограничен, он знал только тех людей, которые приходили в дом.

Когда мы впервые пришли в школу, то замдиректора провел для нас экскурсию по всей школе — спортзалы, шикарнейшие просто, столовая, учебные классы, класс для особенных детей и еще маленький кабинет только для Глеба, чтобы он привык к процессу. Все показал, рассказал и задал вопрос, который нас просто поставил в тупик: «Вы не могли бы подождать три дня, мы не можем вас взять с завтрашнего дня?» А мы 17 лет ждали, странно даже было отвечать на такой вопрос…

— Глеб окончил школу, а что дальше?

— Здесь есть и государственная помощь, и волонтерские организации, которые занимаются взрослыми, их как-то развлекают, раза два в неделю возят на прогулку, в театр, зоопарк, к океану, продолжают обучать — делать покупки, одеваться, ездить на общественном транспорте, а тем, которые более самостоятельные – дают какую-нибудь профессию. Нам еще не все доступно в силу ряда обстоятельств, но со временем мы будем участвовать во многих программах.

О тайне появления левреток с рогами

— А как было с устройством на работу? Вы же приехали, надо было с нуля начинать?

— Да, получить первую работу в Америке непросто, нам очень помогли родственники и новые знакомые. Муж сейчас работает кем-то вроде социального работника, я по-прежнему рисую дома.

— Как живется в Америке русскому художнику? Как удалось открыть MarkovCo Gallery? 

— На родине нам такое организовать в голову бы не пришло: в Москве аренда очень высокая. В России мы сотрудничали с разными галереями, сами устраивали выставки.

Здесь, в Портленде, огромное количество галерей — есть улицы, на которых практически в каждом доме галерея. Нам еще перед отъездом говорили, что мы едем в артистический город. Как только мы приехали, то обошли галерей 15-20. У нас был шок — в каждой галерее висят очень похожие работы — американская живопись пятнами. Мы прошли большинство галерей, попытались показать свое, но нас нигде не приняли, и так потихоньку мы поняли, что надо что-то самим делать, потому что мы никуда не вписываемся.

Живопись совершенно другая, во-вторых — без языка, в-третьих — там все занято. Наши сыновья проявили активность, сами бы мы с Алексеем не смогли, а они где-то через два года сняли эту галерею. Мы постоянно обновляем экспозицию. Еще в галерее проходят концерты и кинопоказы. Для нас это дела некоммерческие, для собственного удовольствия, прежде всего. Мы принимали у себя прекрасных музыкантов: Юрия Наумова, Михаила Башакова, было замечательно послушать их в камерной, почти домашней обстановке. А кино мы показываем пока только наше, но с английскими субтитрами, приходят ведь и американцы, и с ними интересно потом обсудить фильм, как они его понимают, видят, чувствуют. Очень интересное было обсуждение после фильма «Сталкер» Тарковского.

— Как американцы реагируют на Вашу живопись?

— По-разному, американцы эмоциональны, если нравится, если они впечатлились, то реакция очень активная, улыбаются, жестикулируют, плачут сквозь улыбки. Поначалу мы стояли на арт-рынке выходного дня и видели реакцию многих людей.

К нам подходили и местные художники. Интересно, что они раскрывают тебе все тайны, советуют: с чем нужно выходить, как лучше обустроить свою палатку, чтобы лучше продавалось, что где покупать для оформления, сдают все «пароли и явки», а у нас об этом даже неприлично спрашивать, обычно наши люди не так легко делятся профессиональной информацией с конкурентами. Здесь я позвонила одному русскому художнику, он отстранился, не захотел ничего подсказать, а американцы — пожалуйста. Они очень открытые.

Мы познакомились с местным художником, он американец, но русского происхождения, он помог, рекомендовал нас в одну галерею DragoFire в очень красивом курортном месте на океане, там много народа, и арт-бизнес процветает. В основном в этой галерее покупают оригинальные работы. Владельцы галереи тоже очень хорошо к нам отнеслись, многое объяснили и многому научили. Редко с кем из галеристов в России у нас были такие хорошие отношения, но все же были. И сейчас есть — в Москве занимается продажами картин один замечательный, надежный человек. Ведь остались покупатели, коллекционеры и в России. Мы продолжаем продавать картины прямо отсюда, пересылаем по почте.

— Я вчера зашла на страницу в фейсбуке Вашего сына Трифона, и просто в восторге от его работ… Вы всей семьей выставляетесь в своей галерее?

— Галереей мы всей семьей занимаемся, Трифон и я больше живописью, Василий — ювелиркой, а Алексей и Тихон — организационными вопросами, придумывают мероприятия, вечера, выставки. Керамика в галерее у нас есть, немного моей и еще одной местной керамистки Миган. Ее муж Арнольд — ему уже за 70, он приходит в PСС — это колледж, где эмигранты могут учить английский язык, и помогает самым слабым, просто так, здесь принято волонтерство. Сначала с ним Трифон познакомился, рассказал ему про нашу семью. Арнольд даже приезжал к нам домой, разговаривал, объяснял… Теперь Алексей сам к нему ездит, можно сказать, мы дружим семьями.

— Как рождаются названия ваших картин? Сначала рождается образ и примерное название, или картина возникает стихийно, а потом уже формулируется название?

— Я рисую, Алексей называет. В России это всегда было так. Я приношу ему несколько картин, он пишет варианты названий, потом мы обсуждаем, выбираем вместе. А теперь с английским, вернее без него, нам стало труднее, но с названиями помогают друзья.

— Для вдохновения вам нужна музыка? Я видела клип с вашими картинами под музыку Лизы Джерард и Клауса Шульце, медитативная такая, Вам такая нравится? 

— В России я часто под музыку рисовала, здесь — по-разному, не могу это контролировать, все само собой как-то. А так, да — музыка очень помогает. Последнее время меня «Аукцыон» приводил в бодрое состояние.

— А именно бодрое состояние нужно, чтобы писать? Не расслабленное?

— Это смотря что делаешь. В какой-то момент нужен бодрячок такой, в какой-то момент, может, когда заканчиваешь, нужно думать, тогда что-то более спокойное, но вообще мне раньше муж ставил музыку, я даже и названий часто не знаю, все спонтанно, схем, привычек нет.

— Вы говорите «бодрая», это так странно, потом что от Ваших картин ощущение медитативное, они на грани сна и яви. Вы все, что пишете, видели в снах?

— Нет, во сне я этого не видела. Вот этого отрешенного состояния, между сном и явью, его, может быть, легче добиться, если ты от себя отвлекаешься.  Руки могут что-то делать, носиться над холстом в полном, казалось бы, беспорядке, а я сама, как Лена Маркова, должна быть отвлечена, то есть я могу смотреть фильм, могу слушать музыку, не концентрироваться на самом действии. Я не пишу специально под медитативную музыку, просто стараюсь себя отвлечь как можно больше от картинки. Я часто не знаю, что будет на картинке. Если удалось не зацикливаться на происходящем, я раздваиваюсь, руки сами сделают свое дело, а я куда-нибудь отлетаю головой в другое место. Я как бы себя обманываю так, чтобы не задумываться.

— А если задумываетесь, то сразу что-то не то получается?

— Не всегда, нет никаких правил, я же только учусь, пытаюсь, пробую. Бывает, начинаешь думать о композиции, всплывает образование, которое ты получил, а это определенные рамки, земные наши законы… Мы все здесь прошли какую-то школу, но это же только одна, какая-то небольшая часть того, что мы успели здесь узнать, а вокруг такой Космос. Иногда надо весь свой земной опыт, обычные свои навыки куда-то запихнуть подальше и попробовать позволить себе нечто иное, не знаю, как это сказать.

Существует же другая реальность, например, во время влюбленности все меняется, мы видим человека не таким, каким его видят другие люди, и все вокруг другое. Музыка тоже меняет реальность. Я, например, недавно была на концерте и решила закрыть глаза, и все изменилось. То есть как только я закрываю один путь восприятия — открываются другие, и я получила какой-то удивительный опыт, что можно так легко перейти в совершенно другое состояние.

— У Вас образ гнезда часто повторяется, из этого можно сделать вывод, что для вас очень важна семья — или это за уши притянуто?

— Двоякое чувство — с одной стороны для меня семья много значит, дети уже рождены, ты их уже любишь, но я никогда не думала, что у меня будет семья и много детей. Я вообще-то детей не то чтобы очень люблю – чужих.  Я люблю конкретных своих четырех детей. Но это не то, что я такая курица-наседка. Как только из поля зрения они пропадают, я в принципе о детях забываю. Я куда-нибудь уезжала, оставляла их на маму, была уверена, что с ними все в порядке, и не звонила им каждый день, не спрашивала, как они — нет их в поле зрения и до свидания. Конечно, если с ними что-нибудь случается или они приезжают, тут я уже курица и все, что угодно.

Я бы не хотела быть все время окруженной даже самыми любимыми людьми. Я очень люблю бывать одна. И Алексей, кстати, тоже. Если мы не можем иметь свое пространство — нам очень трудно. Поэтому мы расходимся в разные комнаты, бывало, разъезжались в разные города на время, давая отдохнуть друг другу, дети сейчас живут отдельно, и это очень хорошо. Хотя, конечно, я всегда рада их видеть… 

— Есть такие творцы, которым семья мешает, а есть те, кому помогает…

— Тот опыт, который я смогла получить в семье, с рождением детей, со всеми трудностями, радостями, с Глебкой, который вообще всех нас изменил полностью – я, конечно, от этого бы никогда не отказалась. Это мне было очень нужно.

— Глупый детский вопрос – откуда появляются ваши звери? Тапиры-лошади, лошади-олени, лошади-зайцы, зайцы-птицы — я их так воспринимаю…

— Вообще-то мне казалось, что мои зайцы, львы, лани очень даже реалистичные. Потом мне кто-то сказал, что таких не бывает. Я зашла в интернет, посмотрела на зайцев, у них, оказывается, вообще нет никаких носов. И я даже попробовала, но это невозможно – зайцев рисовать с такими круглыми головами. Ну, вот когда ты готовишь что-нибудь, ты пробуешь на вкус – много ты соли положил или достаточно, и вот все эти животные получались именно так – вот этому нужно ушки отрастить, а этому хочется нос удлинить, а вот этот хвостик ему не подходит.

Некоторые звери – слоны, жирафы – в моих картинках просто не могут оказаться, они не из того мира как бы. То есть я создаю гармоничный мир по своим ощущениям, где вот такие зайцы могут быть… А вот лань появилась так: я пошла в магазин, увидела там бегающих собачек, две их было или даже три, такие маленькие левретки – голодные, худые, все их подкармливают. Я подумала, что они ничьи собачки, пришла домой и сказала: «Леша, срочно давай, возьми этих собак к нам, потому что они такие несчастные, голодные». Муж сел на велосипед, не знаю, как он их хотел везти на велосипеде, пытался их поймать, не смог, и оказалось, что это вообще чужие собаки, их просто плохо кормят, и они ходят побираться. И после этого я начала рисовать таких вот левреток, но с рогами. Откуда у них этот хвост — это от левреток, и вот такие спинки, шейки. Это левретки с рогами. Потом у них выросли длинные ноги, как-то они мутировали.

— Я Ваш мир воспринимаю как рай. Если он есть, то я бы хотела, чтобы он был таким. А Вы?

— Я же не знаю, что это такое — рай… То, что мне бы хотелось в этом месте оказаться – я точно знаю. А рай – не рай… Не думаю.

— Но он у Вас населен ангелами, такими непривычными для нас – иногда они похожи на серафимов, иногда на рой пчелок или стайку птичек. А у Вас есть какое-то представление об ангелах?

— О настоящих? Нет. Есть то представление, которое мне дали другие художники, иконописцы, все же уже нарисовано. У меня была знакомая искусствовед, и она рассказывала, что раньше рисовали ангелов без крыльев, а потом, чтобы изобразить что-то более возвышенное, связанное с небесами, художники стали пририсовывать крылья. Она так и объяснила, почему у меня то львы, то лошади, то рыбы с крыльями, то вот эти ангелы — это намек на небесное происхождение, это само собой так получается, наше подсознание так работает, видимо. Вот, например, овечке крылья не нужны, она и так символ неземного.

А стайки ангелов – это чисто композиционно – какие-то точечки понадобились, они как мотыльки там. С другой стороны, может, эти стайки — это скопление тех небесных сил, энергий, о которых мы догадываемся, чувствуем их и не видим. Вообще-то, если начнешь задумываться и все объяснять, может получиться, как с той гусеницей, запутаешься в своих же ножках.

— А как Вы относитесь к таким определениям Вашего творчества, что это на стыке символизма, примитивизма и импрессионизма?

— Мне самой никогда не приходило в голову как-то себя называть, классифицировать. Но это неминуемо, у людей же принято всему давать название, вопрос этот всегда задают. По технике исполнения иногда похоже на импрессионизм, все воздушное, пушистое… Однажды мы познакомились с прекрасной, совершенно удивительной женщиной, влюбленной в свое дело. Ирина Николаевна Флерова, она искусствовед в Третьяковской галерее, проводила экскурсии, вела клуб, приглашала туда интересных людей, возила группы в любимый ею Кириллов, всего и не расскажешь. Ее тема была – иконы. В конце жизни она приняла монашество с именем Евдокия-Икономия. К сожалению, ее уже нет с нами, но мы ей очень благодарны. Вот она сразу и сказала: ребята, ну, конечно же, это символизм. Да, я согласилась с этим, срослась с этой мыслью, потому что правда – очень много непонятно, казалось бы, о чем и зачем в картинках, но человек считывает изображенное согласно своим ассоциациям. Получается символизм.

Я выросла в семье, где любили каргопольскую игрушку, моя мама даже успела пообщаться с Ульяной Бабкиной — одной из самых известных мастериц. Мама маленькой девочкой случайно заблудилась и забрела к Ульяне, осталась у нее на ночь, видела, как она обжигает игрушки, потом начала к ней заходить, заезжать, так в течение многих лет навещала ее. Однажды Ульяну спросили про ее игрушку — волк тащит ягненка, почему волк синий со звездами, она ответила, что он же ночью выходит, понятно дело — синий в звездах! Может, у меня оттуда и подход этот к изображаемому. Я и диплом делала по мотивам символики каргопольской игрушки. Во всяком случае, такая логика мне близка.

Сколько раз слышала — человек подходит и рассказывает мне историю по поводу какой-нибудь картинки, о которой я, конечно, не догадывалась – а вот он так расшифровал. У нас есть символы, которые мы считываем все одинаково, если это белый цвет, то это будет про что-то светлое, хорошее, если черный – про что-то, может, не очень доброе. Или ребеночка нарисуешь – понятно, можно с материнством связать или с чистотой, с появлением нового. А есть на картинке, например, женщина лежит в лодке. Я неосознанно могу это нарисовать, не вкладывая определенного смысла, просто мне что-то в голову взбрело, я как бы нащупываю образы, а человек описывает целую историю, как у него в жизни было что-то связано с какой-нибудь лодкой и женщиной, или со сном, с ощущениями. Вот он так это увидел и считает, что эта картинка про него.

— А у Вас самой никакие конкретные истории в связи с вашими картинами не рождаются?

— В большинстве случаев нет. Есть отдельные картинки, у которых есть такая история, но это редко, скорее, я «плаваю» в картинках от одного персонажа к другому, это наитие такое.

«Замечательно, только песок на зубах хрустит»

— А как Вы стали женой священника?

— Это он стал священником — у такой нелепой жены. У нас есть своя история, но я умолчу. Мы были двумя дураками молодыми. Были знакомы до венчания один месяц. Причем встречались не каждый день, а по выходным, может быть, мы встретились раз восемь. Я просто приехала в Подмосковье встретить Новый год и пообещала клятвенно сестре вернуться домой через три дня, у нас должна была быть в Архангельске выставка, я к ней готовилась. И вдруг встретила Алексея у друзей. И уже 3 февраля мы венчались. К сестре я так и не вернулась. А он на тот момент был редактором в каком-то православном издании. Вообще, он в церкви с 16 лет, сначала читал на клиросе, прислуживал, хорошо изучил службу, как бы само собой к этому шло…

— Было как-то в мыслях, что Вы можете матушкой стать?

— Нет, конечно. В 1985-1990 годах я только что-то начала узнавать о Церкви – тогда начали открываться храмы, какая-то литература появилась. Информации было очень мало. У меня был друг Андрей Квартальнов, год назад он умер. Это был удивительный человек-событие! Он и к храму многих привел, он же тогда ездил к о. Александру Меню. Андрей оказывал влияние на нас, молоденьких тогда студентов, менял мышление, восприятие, раскрывал лучшее, чем каждый из нас был наделен. Окучивал, удобрял, мы все цветы в его саду, на его плодородной почве, думаю, многие со мной согласятся. Мы ночи напролет разговаривали, слушали музыку, рисовали, гуляли, купались… Все было открытием. Потом уже Алексей за меня взялся, объяснял, давал книги, я начала немного воцерковляться, как говорят, что-то такое очень робкое. Но про «стать матушкой» мыслей не было. Может, Алексей мог предполагать, что так события развернутся, но не я.

Я была совсем неофитка такая! Одна знакомая привела меня в храм и сказала, что нужно креститься, когда все крестятся, кланяться, когда все кланяются, шла, видимо, великопостная служба, очень было много поклонов, и в большом храме в Сергиевом Посаде людей тьма… Выходим мы после службы, подруга спрашивает: ну что, МаркОвка (так меня все называли в ту пору), как тебе служба? Я говорю: ничего, все хорошо, замечательно, только песок на зубах хрустит. Откуда же песок?! А я же думала, надо не просто поклоны делать, а и пол целовать. И я целовала, целовала этот пол при каждом поклоне…

— Радовались или страшновато было перед рукоположением мужа?

— Наверно, я не придавала этому значения, у нас двойняшки уже были, потом сразу третий, четвертый, я больше о них думала, чем о том, кто я.

— А потом – Вы как-то ощущали себя матушкой?

— Ну, какая из меня матушка… у нас ведь не учат быть матушкой. А уж тем более ощущать себя ею. На примере других я поняла, что лучше матушкам не вмешиваться в дела прихода. Что этого стоит опасаться. И старшее поколение советовало. Вообще, в светских профессиях, в школах, фирмах не приветствуются родственные отношения на работе, а в церкви же это обычное дело, матушка может слишком рьяно помогать священнику. Потом, мы не хотели, чтобы дети часто прислуживали в алтаре, чтобы не было повода возгордиться, мы считали, что для неокрепшей души это соблазнительно, многие юные создания ломаются на этом. Опять же спокойно стоять в храме невозможно, потому что все будут обращать внимание. Мы с детьми старались ходить в другой храм. Не знаю, нести на себе еще этот груз «матушИнский»…

— Для Вас Бог, вера, православие — те же, что 25 лет назад?

— Скорее изменилось не отношение к Богу, к вере, а переоценка ценностей произошла, то, что сначала было важным, отошло на второй план — ритуал, строгий пост, исповедь по списку, юбки-платочки. Ты приходишь в храм, и это первое, что слышишь от местных прихожан – о соблюдении внешних правил. Это как ребеночка можно учить любви, состраданию, честности, учить размышлять, побуждать его быть высоконравственным, гармоничным, а можно научить в три года держать вилку с ножом, вовремя говорить нужные слова, следовать правилам поведения. Так было и у меня — вовремя крестись, молись, отойди в сторону, когда кадят в церкви и ни в коем случае не поворачивайся спиной к алтарю, Рождество — седьмого, а ни в коем случае не двадцать пятого. Вообще, многое изменилось… и будет меняться.

— Ваши дети получили религиозное воспитание?

— Да, конечно. С Богом легче воспитывать детей, всегда можно обратиться к высшему, незыблемому авторитету. Сближает с детьми и то, что родители не самые главные на земле, они такие же дети, просто дольше здесь живут и помогают младшим. Конечно, мы ходили с детьми в храм, читали Закон Божий, жития святых, Евангелие, мы все это обсуждали, я училась вместе с ними. Еще чем дети священников отличаются от детей мирян – им приходится больше видеть и слышать внутри дома. Все же знают, как дети любят слушать разговоры взрослых. А вообще они и службу знают, кто-то лучше, кто-то хуже, могут подпевать на клиросе.

 — То есть в подростковом возрасте, как часто бывает у детей воцерковленных родителей, они не отошли от Бога, от Церкви?

— Я думаю, от веры они вряд ли могут отойти, наверно, это еще развивается и будет развиваться. Еще до эмиграции Алексей общался с членами экуменической общины Тэзе из Франции, он помог и сыновьям съездить туда, что дало им новый неформальный опыт в понимании Бога, веры. Здесь уже они обошли много разных церквей, где они только не были… выбор тут велик.

— А как получилось, что отец Алексей еще в России, как я понимаю, перестал служить?

— У Алексея возникли проблемы со службой, частью это было связано и с Глебиным рождением, он служил в Москве, будучи заштатным клириком другой епархии, и ему сказали в патриархии, что он не должен больше появляться на московских приходах… Там было много всякого, о чем сейчас не хочется вспоминать, в результате он стал «антрепризным батюшкой», как выразилась одна знакомая театралка. Не знаю, решились бы мы на отъезд, будь у него приход в России.

— Нет у Вас печали, что муж не служит?

— Мне его, конечно, жалко. Он с 16 лет в Церкви. Это же не просто рисовать, и потом бац — не рисовать. Это же не ремесло. Мои картинки, например, не могут мне сказать: иди отсюда, ты нам больше не нужна. Но вы знаете, я считаю, что это тяжело, но хорошо. Я рада, что он теперь не там, не внутри. Внутри он мог бы не понять того, что видно со стороны.

— Думаете о возможности возвращения или уже проросли корнями на новом месте, чувствуете себя как дома?

— Мы живем — одна нога там, другая здесь. Вряд ли за три года можно корни отрастить. В нашем возрасте это, наверно, уже невозможно, мы видим людей, которые здесь долго, по 20 лет, они все равно что-то читают про Россию, переживают за то, что там происходит. В гостях мы или дома? Наверно, в каких-то затяжных гостях.

— А чего вам не хватает там — отношений, людей, природы?

— Природа шикарная здесь, просто удивительная, сказочная, все, что раньше рисовала и думала, что я это выдумываю – здесь все это есть, и больше того. Конечно, это не сравнить с моим севером, север — это совершенно мистическое место, там природа скуднее, земля, вода – я ничем этого заменить уже не смогу.

Языка очень не хватает. Друзей. Мы выехали, когда нам было 46, ведь за эти годы мы обросли связями. Дети не так страдают, им все интересно, у них все впереди, другой период какой-то, а мы часто оглядываемся назад, нас тянут веревочки невидимые, мы больше потеряли. Хотя много и приобрели – много появилось знакомых, друзей, и хорошо, что существует скайп и интернет вообще, мы можем общаться, но посидеть в кругу старых друзей – этого не хватает.