Ахилла

Сын бедного пьющего чувашского дьячка, постриженный в монахи из-за несчастной любви, первый раз наказанный духовным начальством за то, что под видом келейника держал при себе любовницу — беглую крепостную; начальник пекинской духовной миссии, сосланный на Валаам за «злоупотребления и развратное поведение»; один из основоположников русской синологии, выдающийся китаевед и переводчик, неоднократный лауреат Демидовской премии, член-корреспондент императорской академии наук, почётный иностранный член Парижского Азиатского общества, знакомец Пушкина и Зинаиды Волконской, друг знаменитого историка Михаила Погодина и декабриста Николая Бестужева — все это Никита Яковлевич Бичурин, в монашестве Иакинф. 9 сентября исполняется 242 лет со дня его рождения.

Текст читает Ксения Волянская:

В 80-е годы ХХ века востоковед Владимир Кривцов написал роман, посвященный Бичурину, в предисловии к которому, отдавая дань советской идеологии, писал о своем герое как об «убежденном атеисте и вольнодумце, по печальной иронии судьбы всю жизнь связанном с церковью и самой мрачной ее ветвью — монашеством». Судя по воспоминаниям современников, вольнодумцем его действительно можно назвать, но вот выводы о его атеизме, конечно, поспешны. Впрочем, могла ли выйти в СССР книга, посвященная монаху-ученому, без такого идеологически выверенного предисловия?

Н. Моллер (к сожалению, имя ее неизвестно), которая называла отца Иакинфа — двоюродного дядю своей матери — просто дедушкой, помнила его с раннего детства, и оставила о нем трогательные мемуары, опубликованные в 1887 году. Она вспоминала, что он никогда не постился, «даже запаха постного масла не мог слышать. Если в посту он приезжал к нам во время обеда, то сидел за столом, не касаясь никакого блюда. Когда же ждали его обедать, то готовили для него одного скоромные кушанья». Моллер хорошо запомнила привычки о. Иакинфа, который часто подолгу жил в семье своей двоюродной племянницы в поселке Мурино под Петербургом.

«Завтракал дедушка в одиннадцать часов, всегда у себя на балконе и также не смотря ни на какую погоду. Завтрак его был всегда один и тот же — яйца или простокваша, которые он ел всегда без хлеба. За обедом и завтраком выпивал по стакану красного вина. Водку, как мне помнится, не пил, но шампанское очень любил, и у нас пили его при всяком удобном случае. Вообще он ел так мало, что все удивлялись, чем он только живет. После обеда около часа проводил с нами, курил сигару, пил пунш и вел дружескую беседу».

«…Ходил он с палкой, подобную которой мне больше не случалось видеть. Если ее поднять и махнуть ею сверху вниз, то из конца ее выскакивал довольно большой кинжал. Эту палку он привез из Китая и прятал ее далеко от детей, никогда не забывая ее у нас».

Моллер рисует удивительно симпатичный образ своего любимого дедушки:

«Называл он меня: „моя махонькая, козочка, золотая курочка“, но чаще „махонькая“. Он исполнял все мои детские прихоти и никогда ни в чем не отказывал.

Наша мать хотя и была характера веселого, беспечного, но очень настойчива. С детьми же она обращалась строго, почти деспотически. За каждую ничтожную шалость наказывала, а за более крупную даже и секла.

Дедушка не любил и сердился всегда, когда наказывали детей, в особенности терпеть не мог розог.

Помню, бывали крупные разговоры между ним и матерью по поводу наказания детей. Он горячился, бранился и доказывал, что наказывать детей не следует и в Китае их никогда не наказывают, а между тем все китайцы умные и хорошие люди.

Если, приехав к нам, он заставал кого-либо из детей наказанным, он тотчас же настаивал на прощении.

Если же это было пред обедом, он не садился за стол до тех пор, пока провинившийся не был прощен, и сажал его обыкновенно около себя».

Когда «махонькая» повзрослела, мать рассказывала ей о дедушке забавные истории. Например, о том, как, переодевшись купцом и покрасив бороду, он ездил в театр на балет «Дива Дуная», где блистала известная итальянская танцовщица, а потом таким же тайным манером и в оперу. «Да и что он за монах, сама видишь; не постится, в церковь не ходит, даже лба путем не перекрестит, а монашеское все — просто ненавидит. Зато ученый вышел из него известный. (…) Много трудился он на своем веку, но и надурил не мало…»

Разноречивы отзывы об отце Иакинфе. Но понятно, что он был прежде всего ученым, исследователем, монашество его было следствием «романического» порыва, а не обдуманным шагом, оно тяготило его. Был если не атеистом, конечно, то во всяком случае малоцерковным и сомневающимся точно. По версии матери Н. Моллер романическая история состояла в следующем: по окончании курса Казанской духовной академии он и его двоюродный брат полюбили одну и ту же девушку, оба ухаживали за ней, но никому из них она не оказывала предпочтения. Тогда они решили, чтобы не ссориться и сохранить дружбу — сделать предложение вместе. Тот, который будет выбран, женится, а другой пойдет в монахи. Никита проиграл. Исполняя уговор, принял монашество в 22 года, и стал Иакинфом.

Фамилию Пичуринский он получил в семинарии — по названию села, в котором служил его отец, позже уже сам переиначил ее на «Бичурин». Интересно, что родные братья, обучавшиеся в Казанской семинарии, получали разные фамилии. Так, младшему брату Никиты Илье дали фамилию Фениксов.

Никита Бичурин был одним из лучших учеников семинарии, а потом и Академии, в которую она была преобразована, окончил ее, зная четыре языка — древнегреческий, латынь, французский и немецкий. Год преподавал грамматику в Академии, потом постригся в монахи, через несколько дней возведен в сан иеродиакона, еще спустя месяц — иеромонаха. Нам сегодня кажется, что пострижение и рукоположение юнцов — примета нашего времени, но нет — Иакинф стал иеромонахом в 23 года. Правда, при возведении его в сан иеродиакона в метрике был записан возраст в 30 лет — так были «соблюдены» каноны.

Уже через год молодой иеромонах стал архимандритом, настоятелем Вознесенского монастыря в Иркутске и ректором Иркутской семинарии. Головокружительной духовной карьере Иакинф был обязан своему покровителю — митрополиту Амвросию (Подобедову), который приметил талантливого юношу еще в семинарии. Злые языки причину такого покровительства видели в том, что Иакинф был якобы незаконнорожденным сыном владыки, что, конечно, совершенно фантастично.

В Иркутской семинарии о. Иакинф учредил богословский класс и ввёл преподавание светских дисциплин, довольно резко принялся реформировать порядки. Точно неизвестно, что вызвало недовольство семинаристов, но они стали шпионить за ректором и обнаружили, что под видом келейника он держит в келье женщину. Последовали беспорядки (наверняка под лозунгом «и этот человек учит нас не ковырять в носу»), была вызвана караульная команда, началось следствие, которое длилось три года.

Автор книги о Бичурине Владимир Кривцов, изучивший множество архивных документов, посвятил несколько глав своего романа истории отношений о. Иакинфа и крепостной девушки Натальи. Она сбежала от сластолюбивого прапорщика Харламова, была найдена юным иеромонахом в снегу, с вывихнутой ногой. Он приютил несчастную, а потом и выкупил из неволи. Вероятно, что и сошелся с ней, как обычно бывает в таких случаях, по любви или нет — нам уже не узнать. Но не бросил, возил с собой переодетую мальчиком в качестве послушника Адриана. На следствии Иакинф и Наталья отрицали знакомство друг с другом, потом архимандрит сумел отправить её в Казань, и, наверно, как-то помог устроиться.

Сам же Иакинф был лишен архимандричьего креста и запрещен в священнослужении, отстранен от управления семинарией и монастырем и отправлен учителем в Тобольскую семинарию.

Не прошло и года, как владыка Амвросий помог своему протеже вернуть сан и стать начальником Пекинской миссии.

Миссия, которую возглавил наш герой, была уже девятой по счету (первая прибыла в Пекин еще в 1716 году). Православных албазинцев, которых он должен был укреплять в православии, было 35 человек, и, судя по тому, что через 12 лет их осталось 22 человека, особого миссионерского успеха Бичурин не добился. Зато оставил заметный след в мировой китаистике.

Занятия китайским языком он начал уже на следующий день после прибытия в Пекин, и тут же узнал, что словарей и пособий в русской миссии нет.

В китайской одежде он ходил по улицам Пекина и, если видел неизвестный ему предмет, просил его владельца назвать его и написать иероглифами это название. Далее учитель-китаец проверял правильность написания и произношения. Иакинф познакомился со множеством китайцев различных социальных слоёв, особенно с чиновниками из правительственных и дипломатических служб и с крестьянами загородных деревень. В итоге Бичуриным был составлен небольшой китайско-русский словарь.

Первый его серьёзный труд — перевод «Четверокнижия», свода канонических текстов, который считается введением в конфуцианство. Помимо этого, он сделал черновые переводы нескольких китайских географических и исторических трудов. С 1817 года Иакинф готовил описание Пекина, для составления карты которого исходил все улицы и переулки, перемерив их шагами.

В первое время дела и хозяйство миссии шли благополучно. Но в 1812 году правительство перестало посылать деньги на содержание миссионеров — оно и понятно, началась война. Русским пришлось существовать на скромное жалование от маньчжурского правительства, но этого не хватало, и они выкручивались, как могли: изучившие язык на должном уровне занялись адвокатурой, другие пустились в торговлю, а третьи — и в азартные игры, остальные требовали денег у своего начальника. Бичурин стал продавать и закладывать церковные вещи, а часть здания, принадлежавшего миссии, сдал в аренду игорному заведению, а по некоторым сведениям — под публичный дом. Потом выяснилось, что начальник миссии последние годы не только почти не служил, но и в церковь редко заглядывал. Иакинф сосредоточился на научной работе и общении с местным населением, а один из камней с митры использовал для ношения на китайской шапочке.

В Пекине о. Иакинф пробыл почти 14 лет. Из Китая он увозил библиотеку, которая была навьючена на 15 верблюдов и весила около 400 пудов (6,5 тонн).

Эти книги составили первооснову китайских собраний Петербурга — Азиатского музея, Публичной библиотеки, университета.

Сразу после возвращения о. Иакинфа в Петербург Синод начал судебное дело о «злоупотреблении и развратном поведении» архимандрита и членов Девятой духовной миссии. К этому времени митрополит Амвросий, покровитель Бичурина, уже скончался, и защитить его было некому.

Синод, не приняв во внимание ученые заслуги Бичурина, лишил его священного сана и сослал в заточение в Валаамский монастырь — навечно, простым монахом. В 1824 году синодальное начальство сподобилось выплатить узнику 4100 рублей — вознаграждение за миссионерскую службу. Игумену монастыря велено было выдать ссыльному 100 рублей, а прочие деньги положить в банк с выплатой процентов «на разные его мелочные надобности, а наипаче на покупку книг».

Настоятель обители оказался гуманным человеком, в результате Иакинф мог позволить себе не тратить время на исполнение монастырского устава, а посвятить его научным занятиям. Через три с небольшим года благодаря хлопотам дипломата и писателя Тимковского, министра иностранных дел графа Нессельроде и Шиллинга, дипломата и востоковеда, Иакинф был отпущен из монастыря и переведен монахом в Александро-Невскую Лавру.

Надо сказать, что шестидесятилетний Бичурин надеялся избавиться от своего монашеского звания. Но если это удалось спустя три десятилетия архимандриту Феодору Бухареву при Александре II, то при Николае I прошение Бичурина было отклонено, хотя ходатайствовал за него сам Нессельроде. В то время Иакинф состоял переводчиком китайского языка при бароне Шиллинг-фон-Канштате, при экспедиции его в Сибирь на китайскую границу 1830 году. (В той экспедиции, кстати, предполагалось участие Пушкина, но он не получил разрешения императора; за делопроизводство в команде отвечал приятель поэта — литератор В. Д. Соломирский.)

В своем обращении в Синод вице-канцлер писал:

«Находящийся ныне в Восточной Сибири по делам службы монах Иакинф, известный по глубоким познаниям своим в литературе Китая, и доселе не престающий обогащать наше отечество и самую Европу полезными сведениями на счет государства сего… — обратился в министерство с просьбою о предстательстве, дабы с него сложили монашеское звание, по тому уважению, что, при ученых его занятиях и по свойственным человеку слабостям, он не может с точностью и по совести соблюдать всех обетов монашества и что сан сей препятствует ему в свободном отправлении возлагаемых на него по службе обязанностей».

Синод готов был пойти навстречу странному монаху. Но царь указ не утвердил и распорядился держать Иакинфа по-прежнему в Александро-Невской лавре, «не дозволяя оставлять монашества». Однако пилюлю подсластили — императорским указом Бичурину было назначено жалованье в 1200 рублей в год и ещё 300 рублей на письменные принадлежности, необходимые для работы переводчика. В порядке поощрения Министерство иностранных дел иногда выдавало ему единовременные премии.

Это позволило Иакинфу, формально оставаясь монахом, вести вполне светский образ жизни и быть завсегдатаем литературных салонов. Среди его знакомых были Пушкин (сохранилась его запись о том, что «самым достоверным и беспристрастным известием о набеге калмыков обязаны мы отцу Иакинфу, коего глубокие познания и добросовестные труды разлили столь яркий свет на сношения наши с Востоком»), Одоевский (в своем романе «4338-й год» Одоевский отправляет в путешествие по России китайского студента Цунгуева), Крылов, Панаев и многие другие литераторы.

Панаев так вспоминал о Иакинфе:

«Он обыкновенно снимал в кабинете Одоевского свою верхнюю одежду, оставался в подряснике, имевшем вид длинного семинарского сюртука, и ораторствовал о Китае, превознося до небес все китайское.

Он до того окитаился, вследствие своего долгого пребывания в этой стране, что даже наружностию стал походить на китайца: глаза его как-то сузились и поднялись кверху. Отец Иакинф говорил грубо, резко напирал на букву „о“ и не стеснялся в своих выражениях.

Какой-то светский франт перебил его однажды вопросом:

— А что, хороши женщины в Китае?

Иакинф осмотрел его с любопытством с ног до головы и потом, отворотясь, отвечал хладнокровно:

— Нет, мальчики лучше».

Советские исследователи считали, что мысль о снятии сана возникла у Бичурина после общения с декабристами — Бестужевым и Пущиным. Встретиться они могли в Петровском заводе (ныне г. Петров-Забайкальский), когда Бичурин посещал буддийские монастыри, а декабристы отбывали каторгу. Главным подтверждением их знакомства является акварельный портрет синолога в подряснике, выполненный Н. Бестужевым. Внучка Бичурина рассказывает, как получила в подарок от дедушки железные четки, отлитые Бестужевым из кандалов, при этом он сказал:

«С той минуты, когда я получил эти четки, я никогда не снимал их; они мне очень дороги. Был у меня дорогой друг, в Сибирь сослали его… Он сам делал их, и этот крестик из его собственных оков и сделан им самим».

На службе в Министерстве он появлялся редко, работал, как правило, в своей келье в Лавре, на лето снимал дачу на Выборгской стороне. В 1840-е годы часто жил в доме родственников в Мурино.

Трудоспособность его была невероятной: он один сделал столько, сколько под силу только целому коллективу китаистов. Десятки научных трудов, переводов, пять словарей (один из них в девяти томах), пятнадцать больших монографий, публицистические статьи и трактаты, кипы рукописей в архивах.

«Иногда он писал с таким увлечением, что его нельзя было оторвать от занятий; забывая еду и сон, он по несколько дней не выходил из комнаты», — вспоминает Н. Моллер.

Мемуары ее написаны с любовью и печалью — о том, что по молодости не понимала масштаб личности любимого деда, что по девическому легкомыслию не успела расспросить его о многом, что не имела возможности ухаживать за ним в последние месяцы его предсмертной болезни. Вот несколько отрывков из этих мемуаров, рисующих образ не показного, а истинного христианина.

«Отец Иакинф пользовался в Мурине большою популярностью и уважением. Его все там знали — как дачники, так и крестьяне — от мала до велика. Крестьяне называли его отец Иким и предание о нем сохранилось между ними до сих пор. По свойственной ему доброте он помогал каждому из крестьян, кто обращался к нему за помощью. Больным, дряхлым, одиноким он сам носил деньги. Были у него и излюбленные нищие, которым по праздникам он давал серебряные монеты. Не только муринские крестьяне, но из всех окрестных деревень приходили к нему за помощью и никому он не отказывал в ней. За то знали его и любили не только в Мурине, но и во всей окрестности».

«Относясь гуманно и сострадательно вообще ко всем крепостным, о. Иакинф всегда был защитником пред отцом и матерью моею в случае провинности кого-либо из наших людей. Когда же он узнавал, что кто-нибудь из них был отправлен в часть для наказания или в рабочий дом для исправления, то возмущался до глубины души и приходил в большое негодование. Он почти тотчас уезжал от нас и не приезжал иногда довольно долго, пока, наконец, забывал об этом обстоятельстве».

«Личность о. Иакинфа была светлая, гуманная, доступная высоким движениям сердца. Он был отзывчив на горе и несчастие ближнего и когда обращались к нему за помощью, он никогда в ней не отказывал. Правда, у него было много странностей и многие считали его чудаком. Он любил браниться как в разговорах, так и в полемике; в выражениях своих не стеснялся и бывал иногда чересчур резок. Люди же, знавшие его близко, извиняли ему эту слабость и любили его искренно, непритворно. Зло, причиненное ему кем бы то ни было, он легко прощал и тотчас же забывал его навсегда».

«Характер вспыльчивый, раздражительный, иногда резкий. Сердце доброе, великодушное. Прямой и простодушный, он никогда не фальшивил и потому терпеть не мог людей лукавых и заискивающих».

Здоровье учёного непрерывно ухудшалось на протяжении 1840-х годов. В 1848-1850-х годах каждое лето он вынужден был проводить в заведении для больных и слабых монахов Александро-Невской лавры в Киновеях. По воспоминаниям Н. Моллер, он сильно постарел и обессилел. Монастырское начальство с трудом удавалось уговорить отпустить о. Иакинфа к родне. Появились признаки деменции: рассеянность, забывчивость.

Тогда же произошёл странный инцидент, описанный в воспоминаниях Н. Моллер. Находясь на даче в Мурине, отец Иакинф решил исследовать местность под названием «Чёртово болото». Внучка не хотела отпускать его одного, но, как это бывает со стариками, он стал сердиться на излишнюю опеку, сказал, что идет недалеко. Когда он не вернулся к вечеру, родные переполошились, и «чуть не вся деревня встала на ноги, крестьяне, любившие его, целой толпой бросились в лес с фонарями». Нашли его лишь на рассвете следующего дня — без сознания, привязанным к дереву. При этом нетронутыми остались золотые часы с цепочкой и бумажник с 300 рублями. Он был в невменяемом состоянии, и твердил одно и то же: «Перекрестись, перекрестись! Сделай святое знамение!»

Отец Иакинф утверждал, что «его водила нечистая сила, а к дереву привязал леший». Шок был сильным: Бичурин трудом узнавал близких, боялся оставаться один.

Последний раз монастырское начальство отпустило о. Иакинфа пожить у родных зимой 1851 года, а после тяжелого приступа в начале следующего года его забрали в монастырь, в Киновею, куда женщинам вход был воспрещен, а значит, внучка и племянница навещать его не могли. В своей келье он смог принимать посетителей только осенью, подарил внучке к свадьбе деньги и собольи меха, привезенные из Сибири. Потом Моллер очень печалилась, что из-за своего любовного увлечения, а потом и медового месяца редко приезжала к отцу Иакинфу. А когда наконец выбралась к нему после долгого перерыва, застала страшную картину:

«Предо мной, вытянувшись, без движения лежал бедный старик. Исхудалое лицо его было бледно, точно восковое, глаза закрыты. Реденькие, совершенно уже белые, волосы сбились в комки, какие бывают у долго лежащих больных, если их не причесывают. Так много трудившаяся правая рука лежала без малейшаго движения».

Слуга, приставленный к старому ученому, не ухаживал за ним, оставлял одного в нетопленной комнате, запирая на ключ. Некоторый порядок был наведен по настоянию родни, но ненадолго. Муж Моллер заболел тифом, ей было не до посещений деда, когда же она наконец приехала к нему — о. Иакинф умирал. Тело было в пролежнях, по постели ползали насекомые, белье в нечистотах.

«Под впечатлением глубокой скорби, бесконечной жалости и обиды за дедушку я рыдала безутешно и не заметила, как в комнату вошел старик монах.

— Зачем вы здесь? Уйдите! — проговорил он сурово, прикасаясь к моему плечу.

— Я внучка, — сквозь рыдания сказала я и посмотрела на него. Лицо его было строго и сурово. Глаза мрачно смотрели на меня.

— У монашествующей братии земных родных не бывает. У них только один Отец Небесный. Зачем пришли вы смущать покой умирающего старца? Уйдите! — также холодно и сурово продолжал он. Слезы душили меня, я хотела встать с колен и не могла. Он подал мне руку и помог.

— Это мой дедушка, он умирает, он просил есть, покормите его, — говорила я прерывающимся от слез голосом.

— Об этом не беспокойтесь. Отец Иакинф уже покончил все земные расчеты, он соборован и его ждет пища небесная. Уйдите же и не смущайте его больше! — проговорил он строгим, повелительным голосом.

Он выждал, пока я оделась, вышел вместе со мною и долго шел молча сзади меня, постукивая своей клюкой по каменному полу коридора».

Учёный скончался в пять часов утра 11 мая 1853 года. О смерти Никиты Яковлевича родные узнали только из газет спустя несколько дней: монастырское начальство не нашло нужным известить их.

На его могиле в Александре-Невской лавре был установлен деревянный крест без эпитафии. Со временем друзья поставили черный мраморный обелиск с надписью: «Иакинф Бичурин. Род. 1777, ум. 1853 г. Мая 11». Между этими надписями, вдоль памятника, по-китайски записана эпитафия: «Труженик ревностный и неудачник, свет он пролил на анналы истории».

Читайте также:

• «Выходом из монашества и вступлением в брак снял монополию спасения у монашества»

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: