Церковный бонсай
19 июля 2017 Илья Крюков
Размышлениями об истории лишения духовной свободы монашества и о современном состоянии российских монастырей делится наш новый автор Илья Крюков.
***
Очень благодарен «Ахилле» за то, что он существует. Действительно, здесь собираются люди самые разные, но всем им не все равно. Они с болью рассказывают о своих переживаниях, рассуждают. И в своих рассуждениях все чаще приходят к выводу, что в сложившейся в Церкви ситуации виноваты три иерарха (Страгородский, Ярушевич и Симанский), которые пошли на сговор со Сталиным и по его указке изуродовали церковную систему управления.
На мой взгляд, это не совсем так. Безусловно, в этом есть доля истины, но проблема лично мне видится глубже, в нашем отношении к монашеству и так называемой идее Симфонии. Прежде всего хотелось бы разобраться, что такое монашество, с чем его едят и как к нему относиться.
С момента издания Константином Великим миланского эдикта в 313 г., традиционное язычество стало сдавать позиции официальной религии, на смену ему очень быстро пришло христианство. Ромеи всегда обладали способностью держать нос по ветру, так и здесь, почуяв перемену ветра, дельцы, соблазнившись многочисленными преференциями, стали повально отказываться от веры отцов вовсе не ради красоты христианского учения и Царствия Небесного. Разумеется, большинство обращений были чисто номинальными. Христианство все более становилось мейнстримом. Номинальные христиане не отличались благочестием и стали заражать Церковь изнутри, началось падение нравов в среде христиан.
Некоторые же люди не могли спокойно за этим наблюдать, но и поставить что-то в противовес тоже не имели возможности. Ну, что, например, мог сделать благочестивый мелкий лавочник с влиятельным, но развращенным царедворцем? Епископы тоже не горели желанием налагать прещения на знатных безобразников, так как уже отведали вкус роскоши, и предпочитали их шалости не замечать.
Что же оставалось этим рыцарям печального образа? Они, опасаясь самим заразиться этим духом охлаждения, просто оставляли христианские города и уходили в пустыню, чтобы восстановить христианское благочестие в себе самих, путем богомыслия, молитвы и терпения всевозможных пустынных лишений. Как правило, они очень быстро восходили по духовной лестнице, обрастали учениками и основывали первые монашеские общины. Что примечательно, монашество тогда не носило постоянного характера, не на всю жизнь. Новоначальный приходил в монастырь, давал обеты на определенный отрезок времени, 5-10 лет, после этого он выбирал, остаться в пустыне или вернуться к семье.
Многие могут возмутиться: а как же обеты, произнесенные Богу? На мой взгляд, любое обещание Богу смехотворно. Ибо Бог лучше нас самих знает наши возможности, темпераменты, да и будущее Ему, в отличие от нас, известно. Кроме того, отношения с Богом, построенные на обещании Ему, попахивают торгом. Если подобные отношения вполне годились для Ветхого Завета, то в Новом они выглядят так же нелепо, как как соска-пустышка во рту бородатого мужика. Вот и христиане IV-го века понимали это. И потому обет был вовсе не обещанием Богу, а всего лишь гласным принятием правил той монашеской общины, в которую поступал новоначальный монах.
Но такое пустынножительство продолжалось относительно не долго. Уже к седьмому веку большинство монастырей перебралось в города. Константинополь уже тогда был густо населенным городом, в нем насчитывалось как минимум 30 тыс. жителей, и в его черте располагалось множество монастырьков с крохотной, облагороженной садиками и фонтанами территорией. Как и следовало ожидать, с внешними переменами монастырей наступили и внутренние перемены монахов. Они уже не желали сидеть в монастырях и праздно шатались по городу. Произносили полуграмотные проповеди на улицах, пугали жителей скорым концом света (что вполне узнаваемо и в наши дни) и распространяли всевозможные мракобесные слухи. Монахи навязывали свое нравственное суждение о любом общественном явлении.
Церковная власть была против них бессильна. Однако, особо зарвавшихся чернецов, которые по запарке объявляли василевса антихристом, светская власть предавала смертной казни. По мнению проф. В.Л. Махнача, именно монахи толкнули императора Льва Исавра на иконоборчество. Тот был человеком прагматичным и религиозные взгляды были ему безразличны. Монахи его раздражали не только посеваемым ими мракобесием, но и паразитизмом. Они не платили налогов, не могли быть призваны на воинскую службу. Численность монахов медленно, но неуклонно росла, открывались все новые монастыри. Император стал всерьез опасаться за благополучие и целостность государства, ведь для империи прежде всего нужны деньги и солдаты. Лев Исавр почему-то полагал, что влияние монахов зиждется прежде всего на хранимых в монастырях древних, почитаемых как чудотворные, иконах. И он принимает по-детски наивное решение поднять иконы на недосягаемую высоту, чтобы лишить паломников возможности прикладываться к ним. Позднее иконы и вовсе объявляются идолами и подвергаются уничтожению по всей византийской империи.
Западная Церковь прерывает всякое общение с еретичествующим Востоком и культурно изолируется. Даже за высшим образованием римская Церковь стала посылать своих чад не в Константинополь, а в Кордову, где бытовало повальное увлечение Аристотелем. Именно от исламских и иудейских профессоров Кордовы римская Церковь заражается юридизмом и скепсисом. А Западная Европа и вовсе стремительно дичает, там наступают Темные века.
К середине девятого века, когда иконоборческая ересь в Византийской империи сошла на нет, Восточная и Римская Церкви предпринимают попытки воссоединения, но обнаруживают, что стали слишком разные. Отличия появились во всем: в богословии, храмовой архитектуре, богослужении. Именно эти отличия и послужили катализатором для дальнейшего, абсолютного разделения в одиннадцатом веке. Таким образом мы можем видеть самый крупный плод так называемой Симфонии Церкви и Государства. По моему мнению, идея Симфонии является красивой утопией и не более. Ведь заручившиеся государственной поддержкой иерархи не устояли перед соблазном бороться с еретиками не только пламенной проповедью, но и не менее пламенными казнями. Государство же в обмен на покровительство взяло для себя право совать свой бронированный нос в дела Церкви.
Монашество тоже не осталось в стороне и стало пробиваться во властные структуры Церкви. Доподлинно неизвестно, когда весь епископат стал монашествующим, однако известно, что с конца седьмого века, согласно 12-му правилу трулльского собора, епископ должен быть безбрачен. Но нигде (!) нет такого правила, чтобы епископ был непременно монахом. Напротив, есть правило, что если священник принимает монашество, то он продолжает служение, но если епископ примет монашество, то он должен оставить епископскую кафедру. И это вполне логично. Монашество — это образ покаяния, а епископский сан подразумевает власть, и эти две вещи несовместимы. Хочешь каяться — сними с себя власть.
Потом, в двенадцатом веке, церковные правоведы будут говорить, что под монашеством подразумевалась великая схима. Ничего похожего! Мантийного пострига тогда не существовало. Было две ступени мироотречения: иночество — начальная ступень и собственно монашество — великая схима. Возможно, в связи с этим была введена третья, мантийная ступень, но она тоже содержит обеты постничества, нестяжания и послушания. Зачем? Для того чтобы будущий епископ смог их благополучно попрать?
Вообще, мне совсем не понятно, зачем Церковь нарушила прямой завет апостола Павла: «Епископ должен быть одной жены муж…» (1 Тим 3:2). В конце концов, тот кто имеет опыт главы семейства, малой церкви, тому легче будет встать и во главе городской христианской общины. Будучи еще иеродиаконом, за рюмкой чая я поднимал этот вопрос среди монашествующих друзей, но те лишь делали страшные глаза и махали руками: «Ты что? Хочешь, что б Церковью баба-епископша правила?» На самом деле, если вернуться к древней практике выборности епископа верными, то я не вижу здесь особой проблемы. Тех пресвитеров, которые попали под каблук своих матушек, народ бы просто не выбирал. К тому же, вот епископы у нас безбрачны, в результате, что мы имеем? Я знаю уйму случаев, когда епархией или мужским монастырем де-факто управлял не епископ, игумен, а наглая, пробивная баба в апостольнике, сумевшая взять влияние над законным главой. Я даже не буду приводить случаи более тяжких извращений, когда у кормила стоит безусый любовник епископа, какие безобразные скандалы он учиняет епископу на людях, добиваясь исполнения своего очередного каприза.
Отказ от брачных отношений в совокупности с властью, богатством и всеобщим почтением, так подогревающими человеческую гордыню, порождает многочисленные пороки. Среди которых красной нитью прослеживается содомия. В отличие от других пороков, именно мужеложство в силу своей специфики, стало цементом, связывающим круговой, тайной порукой часть официальной иерархии. Причастность к этому греху стала почти обязательным условием для того что бы взлететь на церковно-административном лифте до карьерных высот. И это вовсе не «заслуга» товарища Сталина. Монашеский гомосексуализм имеет настолько глубокие корни, что в определенных кругах именуется «монашеской традицией» или «чисто монашеским утешением».
Однако, это извращение не причина, а всего лишь следствие духовного разнагишания определенной части монашества. Основная часть монахов, сохранивших свою традиционную ориентацию, тоже понесла потери в духовной брани. Отдельные чернецы и вовсе сдались без боя, не имея на сопротивление ни воли, ни душевных сил. За что отдельное спасибо императору Петру Алексеевичу, именуемому Великим, за его медвежье изящество и утонченность, с коими он влез в дела Церкви, продемонстрировав всем полную невозможность идеи Симфонии.
Петр не мыслил за пределами категории «государство». Он все сводил к этой идее. Он был тираном как по установке, так и по методологии. Но в отличие от тирана Иоанна Грозного, не был эгоистом и не отождествлял понятие «Государство» с собственной личностью. Петр и себя подчинил идее государства до полного самопожертвования. Государство заменило ему высший смысл существования и в каком-то смысле встало на место Бога. Петр, как и Лев Исавр, был абсолютно бездуховным человеком. Идея Церкви как мистического Тела Христова просто не укладывалась у него в голове и казалась дикостью. Как сказал бы о нем И. Бунин, у него не было органа, которым верят. Вообще, русское общество раздражало его своей экклесиоцентричностью, от того и весь подростковый возраст первого русского императора прошел в немецкой слободе, на Кукуе. Поэтому он решает превратить Церковь в департамент нравственности. Он совершает чудовищную подмену, в которой уже не государство поддерживает Церковь, а Церковь служит государству, вытесняя Божие кесаревым.
С момента кончины патриарха Адриана, с 1700 г., Петр на протяжении 21-го года спускает на тормозах выборы нового первосвятителя. Все это время, параллельно ведя войну со шведами, он готовит церковную реформу. Ввести ее сразу он не решается, опасаясь народных волнений. Вести внешнюю войну и подавлять бунт одновременно было опасно, империя просто не вынесла бы такой нагрузки. Только с одержанием победы в северной войне Петр, почувствовав, что руки у него развязаны, создает контору по управлению Церковью. Пилотное название ее звучало как «коллегия духовных дел». Однако, кто-то (возможно, Феофан Прокопович) подсказал, что от этого названия непристойно несет западной секулярностью, и император изменил название на православный, греческий лад — Священный синод. Отныне каждый церковный сегмент подчинялся Священному синоду, во главе которого стояло светское лицо — обер-прокурор.
Именно с этого момента в Церкви начинает душиться всякая свобода. А где нет свободы, там нет и Духа. У монастырей отнимается залог монашеского послушания — выборность игумена. Если ранее монахи самостоятельно выбирали своего духовного руководителя из среды братии, то в синодальный период игумен стал назначаться волей синода. Как правило, это был человек посторонний и не знакомый с уставом и спецификой управления отдельно взятого монастыря. Если ранее игумен прежде всего был духовником, то теперь он становится в первую очередь администратором. Меняются приоритеты в церковной системе — с духовных на вполне приземленные. Позднее, чтобы облегчить административную работу, функция духовника отделяется от игуменской должности, и братия обязывается нести послушание как игумену, так и духовнику. То есть у монахов отнимается право выбирать, кому исповедоваться. Вся духовная жизнь сводится к тотальной обязаловке.
Вообще, послушание лишается целесообразности. Послушание игумену логично и понятно, в случае его выборности братией, и если он в дальнейшем чем-то не угоден, то все вопросы к тем, кто выбирал. А сейчас назначают незнакомого дядьку и приказывают во всем его слушаться. Но простите, с каких это щщей монах должен доверять спасение своей души кому попало? Сомнительно, что этого игумена знает и сам архиерей. А доверить свою душу можно лишь тому человеку, с которым бок о бок прожил в кельях по соседству не один год! Откуда подневольному монаху знать, что навязываемый архиереем игумен не педераст, не еретик, не шизофреник в конце концов? Да это архиерею, впрочем, и не важно, главное, чтоб монастырь продолжал быть епархиальной кормушкой.
Итак, в XVIII-м столетии монастыри становятся полностью подчинены правящим архиереям. Представить такое еще в XIV-м веке невозможно. Если б епископ сказал монахам эпохи Сергия Радонежского, что с завтрашнего дня они по его воле переходят на новый устав, то его бы просто выставили за врата обители.
Лишение монахов духовной свободы не замедлило отрыгнуться жуткими безобразиями и побегами из монастырей. Н.С. Лесков в своих «Бродягах духовного чина» публикует сыскные листы на беглых монахов XVIII-го века. Приведу для убедительности небольшую выдержку из этого сочинения: разыскивается «иеромонах Варлаам, 60 лет, в трезвости спокоен и обхождения честного; в пьянстве же сердит и к дракам охочь. Священнодействие ему запрещено за убой игумена своего из ружья. Макарий — совести худой, нрава развратного, тайно из монастыря бродит, пьянствует и к похищению чужого добра склонен… Амвросий — самого преразвратнейшего состояния, всех пороков скопище прегнуснейшее».
К последствиям духовного закабаления иерархи предприняли меры… еще большего закабаления. Бродячих и пьянствующих монахов отлавливают, забивают в колодки и отправляют в ссыльные монастыри. Когда читаешь это, возникает ощущение, что наши иерархи повредились рассудком. Они переносят методы государственного управления на Церковь, где залогом подвига и спасения всегда была благая и непринужденная воля. Да, можно заточить человека в монастырь, кормить его отбросами, называя это постничеством, совать ему ежедневно грязным сапогом в лицо и называть это смирением. Но невозможно человека привести ко Христу на аркане! Если посмотреть на историю Русской Церкви, то можно заметить, что все особо значимые преподобные, такие как Сергий и Никон Радонежские, Антоний и Феодосий Киево-Печерские, Кирилл Белоезерский, Александр Свирский просияли в период патриаршества, в синодальный же период таких светочей иночества мы уже не видим. Разве что приходит на ум преподобный Серафим Саровский, да и тот достиг таких духовных высот не благодаря, а вопреки сложившейся системе. Достаточно вспомнить как он называл антихристом правящего архиерея, который мешал ему окормлять дивеевскую общину.
Ныне модно сетовать на то, что «оскудел преподобный» в силу отсутствия настоящих послушников. Наглая ложь. Послушников, готовых бездумно выполнять любой заскок духовника, и сейчас хватает предостаточно. Вопрос в другом: где взять тех умудренных опытом духовников, которые смогли бы вести человека к духовному возрастанию? Такой подвиг самоотречения оправдан лишь в том случае, если человеку взамен дают Христа, а наши псевдостарцы, кроме своего раздутого эго, ничего предложить не могут, ибо сами духовно наги и нищи. Известны случаи, когда горе-духовники, запудрив мозги духовным дочерям, склоняли их к плотскому соитию с ними, а те повиновались, думая, что тем самым выполняют волю Божию.
Отсечение собственной воли не самодостаточно для спасения! Лишив монахов духовной свободы, превратив монастыри в дойных коров, стоит ли удивляться, что монашество обмельчало. Святейший Кирилл настойчиво призывает монахов к отказу от компьютеров и мобильных телефонов, а те лишь смеются над его словами. И правильно делают. Потому, что патриарх переживает прежде всего о доходах, которые в свою очередь зависят от рейтинга монастырей. Если грубо, то его воззвание звучит примерно так: «Вы ребята не забывайте, что вы монахи, подвизайтесь получше, чтоб спонсоров привлечь, а уж мы на их пожертвования гульнем от души».
В монастырях устраивают сады с павлинами, чтобы привлечь толпы туристов, несущих монахам соблазн и обмирщение. Параллельно с этих же несчастных монахов священноначалие требует подвигов и умного делания. Монахи просят, чтобы монастыри закрывались для туристов хотя бы после окончания Литургии. Но разве ж это возможно? Ведь туристы несут в монастырь деньги…
Таким образом монахи не в силах выполнять те функции, к которым призваны. Некоторые читатели, возможно, возмутятся и станут приводить примеры монастырей с вековыми духовными традициями, но это всего лишь благочестивое лицедейство. Уж я-то, как человек проживший в монастыре десять с лишним лет и общавшийся с братией других монастырей, знаю, о чем говорю. В епархиальных, а тем более ставропигиальных монастырях в братию действительно набирают людей более высокого культурного и интеллектуального уровня, чем в стоящих на отшибе монастырьках. Монахи в таких монастырях, как правило, вменяемые, умные люди. Среди них редко можно встретить фанатика или иную асоциальную личность. В основном, это уставшие от всего люди, они как часы выполняют привычное, за годы надоевшее послушание, и мечтают, чтобы их уже оставили в покое и дали тихо дожить свой век. Практически у всех них имеются компьютеры, с помощью которых они переселяются из своей рутины в виртуальные миры, и надевают рясу с клобуком только для того, чтобы отслужить череду. Они уже не верят в перемены к лучшему и довольно апатичны к происходящему в монастыре, т.к. от них действительно ничего не зависит. Их поведение тоже является, по сути, пассивный протестом: «делайте, что хотите, я в этом дурдоме не участвую». Такие монахи за отсутствием если не опытного, то хотя бы грамотного духовника, уже набили себе шишки и оставили всякие духовные потуги.
Однако, встречаются особо упорные личности, которые ищут и все же находят «духовника», который отнимает у них последний клочок свободы и начинает самым бессовестным образом их эксплуатировать в личных целях. У таких несчастных довольно часто случаются срывы, они уходят в запои. Потом, конечно, терзаются муками совести, а духовники выдают эти срывы за признак духовного восхождения: «Вот видишь, какие искушения, стало быть, диавол не напрасно на тебя лютует. Уж больно не нравится ему твое духовное возрастание. Ты главное меня во всем слушайся, и все будет хоккей».
Разумеется, всё это недоступно для глаз паломников. Никто из братии не делится с постоянными прихожанами тем, что творится в братском корпусе. Каждый монах на людях придерживается определенной модели поведения. Это обуславливается не попыткой пустить пыль в глаза ради личной выгоды, а, скорее, заботой о прихожанине, который тоже живет в своей елейной реальности, полной блаженно-юродивых, старцев, плавающих в клубах благовонного фимиама. Монах просто жалеет этого прихожанина, бережет его внутренний мир от надлома, ибо помнит с какой болью разрушилось когда-то его наивное и радужное представление о русском православии. Хотя, конечно, встречаются отдельные выродки, которые из корыстных целей ломают перед прихожанами комедию, имитируют прозорливость и прочие духовные дары.
Большинство монахов давно бы оставило монастырь с его глупыми, отжившими свой век средневековыми правилами, но им попросту некуда идти. Протянув не один десяток лет лямку монастырских послушаний, на склоне лет, уже потеряв здоровье и навык полученного когда-то профессионального образования, люди понимают, что адаптироваться в светском обществе будет очень сложно. Те, кто еще не потерял веру, боятся Божией кары за нарушение обетов.
Я не потерял веру, просто в определенный момент понял, что мой Бог совсем не такой, каким мне Его рисует Система, а раз так, то нужно уходить, пока не поздно. Пока Система не высосала меня всего или я не превратился в оборотня этой системы.
Этими размышлениями мне хотелось бы донести для братьев, которые еще не потеряли веру, но разочаровались в своем монашестве, одну простую мысль: не вы виноваты в вашей духовной стагнации. Загнав монашество в угол, приняв на вооружение бредовую идею симфонии, Церковь из некогда ветвистого и плодоносного дерева превратилась в весьма дорогой, но бесплодный бонсай.
Читайте также:
