Ахилла

Тогда еще я вдруг решил нарисовать икону. Рисовать я, конечно, не умел, но кое-что иногда по настроению выходило — запавшие в душу пейзажи Пахры, кошки в движении и покое, львы, лоси…

Последний раз меня посетило вдохновение после путешествия на лодках по мурманскому Заполярью. Я был очарован суровой красотой нетронутой человеком природы. Тогда я пришел к своему другу художнику Игорю и начал рассказывать, а он дал мне картонный прямоугольник, кисточку, масляные краски и сказал — рисуй! Я в первый (и в последний) раз пробовал маслом. В то посещение Игоря я сделал сразу три работы, я пытался, правда, без особого успеха, изобразить угольно-черную воду озера у лодки, которую можно из ладошки пить, чуть дальше отливающую ярким, заставляющим жмуриться, серебром, кривые хилые березки на камнях, бурые волны сопок.

Все-таки кое-что удалось. В этом я убедился, когда к нам пришла соседка снизу Римма Алексеевна и, посмотрев на мои вывешенные в холле картинки, воскликнула: «Да это же Север! Там Павел врагов народа охранял!» У моей мамы ни один мускул не дрогнул на лице: она чудом выжила после кровавой коллективизации, оставшись в десять лет сиротой, но с тех пор, как я понял, она внутренне отрезала Римму от своих подруг.

Римма Алексеевна была женой энкеведешника пенсионера Павла, молчаливой личности с выпуклыми белыми глазами. У них было два взрослых сына — один жил с семьей и работал в конструкторском бюро города Жуковска, а младший, недавно женившийся и одаривший родителей внучкой, считалось, удачно устроился на бензоколонке, но в прошлом году неожиданно умер в бане от якобы сердечного приступа.

Олег был рослый белесый и улыбчивый парень; учиться, как старший, он не захотел и был вполне доволен сложившейся жизнью. Утром перед его гибелью я видел, как он подтягивался на турнике напротив дома, и дивился его силе: он без особого труда подтянулся десять раз, о чем мне тут же сообщил, улыбаясь во всю свою круглую физиономию, — я-то с трудом дотягивал лишь до семи подтягиваний.

Однако, судя по роскошному черному памятнику, выросшему рядом с памятниками браткам, его денежный успех, а возможно, и смерть, не обошлись без криминальной составляющей.

На икону я замахнулся не по вдохновению, а из интереса: вдруг что получится и, может, в ходе самой работы мне что-нибудь откроется? Взяв цветные карандаши и лист ватмана, я уселся за стол. Сначала обрисовал контуры фигуры, удлиненной головы. Голову, как учил меня друг художник разделил на три равные части: лоб и брови, от бровей до линии рта, ну и подбородок. Глаза, длинный узкий нос, длинные волосы, желтый нимб вокруг. Красно-коричневый хитон со складками. Руки, согнутые в локтях и поднятые кверху ладонями боком, — я схитрил таким образом, чтобы не пришлось рисовать пальцы.

Моей наглости очень помогало, что в иконописи отсутствовала перспектива и светотени. Вокруг фигуры заштриховал ровный голубой фон. Конечно, бездарно и схематично, ну а как иначе и должно было получиться? Дерзая рисовать икону, однако, я думал о Нем, что своим распятьем Он искупил грехи людей, но с тех пор человечество накопило этих грехов куда больше, чем совершило до Него, а могло быть так, что Он искупил и будущие грехи людей? И все-же как хорошо, что Он был (Бог ли, человек — все равно!), и даже если бы Его и не было, Его стоило бы придумать!

Конечно, ничего путного на листе не получилось, зато пока я рисовал, мною владело какое-то светлое и легкое чувство, которое, думаю, сродни тому, что испытывает истинно верующий при молитве.