Ахилла

Отношение к иерархии

Согласно всему, что было сказано относительно таинства священства и вытекающих из него остальных священнодействий (см. первую часть статьи), идея церковной иерархии обретает совершенно другой контекст.

В православной и католической церквях особое внимание в церковной иерархии уделяется апостольскому преемству. То есть каждый епископ должен мочь проследить свое рукоположение через цепь рукоположений до апостолов. Однако, если вернуться к мысли о том, что на небе рукоположение могло не состояться, то апостольское преемство становится не богословским, а каноническим и юридическим постулатом. Что уже, согласитесь, не имеет отношения к благодати посвящения и последующим священнодействиям. 

Рассмотрим подробнее появление апостольского преемства, как основополагающего постулата современной иерархии в православной и католической церквях.

В богословии считается, что преемство установлено в посланиях Климента Римского и Иринея Лионского. При этом, Климент Римский (называется апостолом от семидесяти, хотя он не был в числе тех учеников Христа, которых он посылал на проповедь, он жил в Риме) в послании к Коринфянам пишет: «И апостолы наши знали через Господа нашего Иисуса Христа, что будет раздор о епископском звании. По этой самой причине они, получивши совершенное предведение, поставили вышеозначенных служителей, и потом присовокупили закон, чтобы когда они почиют, другие испытанные мужи принимали на себя их служение». Ириней Лионский пишет: «Все, желающие видеть истину, могут во всякой церкви узнать предание апостолов, открытое во всём мире; и мы можем перечислить епископов, поставленных апостолами в церквах, и преемников их до нас…»

При беспристрастном рассмотрении, в обоих отрывках, которые якобы устанавливают преемство рукоположений, о нем в буквальном смысле нет ни слова. Очевидно, что после того, как одни служители уходят, на их место приходят другие. Они могут приходить на то же место, а могут и на новое при расширении христианского мира. Напрямую о преемстве, именно как непрекращающейся цепи рукоположений друг от друга, не говорится, это несколько расширенное толкование этих посланий. К примеру, можно перечислить русских царей от Алексея Михайловича до Николая второго, но это не означает никакого особого преемства, кроме последовательности престолонаследия. Некоторые из них даже не встречались: Анна Иоанновна уехала в Курляндию в 1712 году, а Петр II, которому она наследовала, родился в 1715. Приехала она же уже после его смерти.

Поэтому, толкование вышеупомянутых отрывков как признания апостольского преемства в том смысле, в каком его понимают сегодня, мне кажется неоправданным.

Вместе с тем, апостольское преемство католической церкви не является достаточным для признания православными благодатности их таинств. То есть преемственность апостольская есть, проследить можно до апостола Петра, но таинства безблагодатны, поскольку католики исповедуют отличное от православия вероучение. Этим создается определенная неразбериха, поскольку при переходе католических священников в православие они переходят в «сущем чине», лишь исповедуя православную веру. Никаких обрядов или таинств над ними не совершается, и благодати православного священства им не дается. Получается, что их священническое поставление в католицизме было как бы действительно, а благодатности таинства мешали лишь вероучительные отличия — убрав их, дар священства начинает работать. Аналогично дело обстоит и с епископами. 

Если говорить про древнюю церковь, то в изначальном христианстве были апостолы (не ученики Христа, а проповедники), пророки, пресвитеры, дьяконы и проч. У каждого была своя роль и свое служение. Современные священнослужители от собственно служения по принципам «итак умоляю вас, братия, милосердием Божиим, представьте тела ваши в жертву живую, святую, благоугодную Богу, для разумного служения вашего» (Рим. 12:1) и «и служения различны, а Господь один и тот же; и действия различны, а Бог один и тот же, производящий все во всех» (Кор. 12:5-6) трансформировались в жреческую касту, со всей свойственной кастам замкнутостью и оторванностью от других сословий. Причем, кастовость эта ничуть священноначалием не осуждается, а, наоборот, всячески приветствуется.

Эволюция эта шла довольно долго. Каликст Римский первым присвоил себе полный апостольский почет и апостольские полномочия, между тем как Тертуллиан приписывал епископу лишь locus magisterii (служения!), но не безоговорочное обладание Святым Духом. На востоке и в Александрии апостольский характер епископов (то есть власть вязать и решить) был признан лишь много позже (времена Оригена, III в.).

Несмотря на то, что трехступенчатая иерархия как бы дана нам искони, согласно преданию, смысл ее появления, и появления совсем не в апостольские времена, состоит в формализации церковных отношений. В придании церкви организационной структуры и порядка, узаконивания взаимодействий ее членов. Что само по себе не является дурным, но при злоупотреблениях становится крайне трудноустранимым злом, ибо основано на монархическом подчинении и полном отсутствии демократии (при том, что пропагандируется соборность церкви).

Зло это распространяется на все уровни иерархии. Архиереи становятся поместными князьками, не подвластными практически никому (новый устав Русской церкви это еще раз закрепил и даже усилил). Тем более, что в сознании простого прихожанина они являются этакими небожителями, редко появляющимися на публике (описано еще у Лескова в XIX веке и с тех пор всё так же). В их монархическом самовластии нижестоящие священники становятся бесправными и, как следствие, или раболепными и сервильными, или диссидентствующими. В массе своей все же первыми, что обусловлено материальной неустроенностью и пониманием зависимости от церкви, а также ложным пониманием смирения, приводящим к отсутствию самоуважения. Вторым в церкви, как правило, ничего не светит (вернее светит почисление за штат или запрещение), лишь отдельным, самым публичным и известным дозволяется фрондировать, но в установленных рамках.  Власть епископа ограничена лишь властью папы (или патриарха, который по сути тот же папа, хоть и без соответствующих догматов). И если с оными не ссориться, то местный феодализм епископа не ограничивается ничем, что легко способствует развитию пороков, которые в простой жизни могли бы и не проявиться.

Нижестоящие священники тоже делятся на ранги: благочинные, настоятели и просто приходские попы. Естественно, благочинными не рождаются, а проходят все ступени раболепства и «смирения» от приходского попа «никто и звать никем» до настоятеля, а потом и до благочинного. И на этом пути зачастую происходит некоторая деформация личности, которая с одной стороны приучается к ложносмирению и угодничеству, а с другой происходит некоторое охлаждение веры, ибо Богу и мамоне служить сложно.

Последнее не исключено и просто при определенном стаже священничества, наступает привыкание. В редком алтаре творится сугубая молитва. Обычно же полное молчание достигается лишь во время евхаристического канона. Во время же вечерни в алтаре ведутся просто разговоры, происходит обмен мнениями по разным вопросам, в том числе и по важноцерковным — недовольство настоятелем, епископом да и самим… патриархом! Самые ревностные такого себе, конечно, не позволяют, но что делать, если во время службы возник вопрос о том, как купол крыть медью? Приходится решать. Тем более, что алтарь православного храма удачно отгорожен иконостасом, четко разделяя царство священников от толпы мирян, церковь учащую от церкви учащейся. Жрецов от лаиков, брахманов от всех прочих.

Вообще нищенское положение основной массы простого духовенства приводит порой к ужасным последствиям. Оно рождает бесправие, страх начальства с одной стороны (как следствие определенную нравственную деградацию и сервильность) и непрерывные поиски источников заработка и спонсоров с другой. Работа священника на приходе — это постоянные поиски треб (на священническом жаргоне «требушить»), потому что на оклад жить, да еще и с семьей, невозможно. Поиск треб приводит к тому, что мы пытаемся освятить буквально все аспекты жизни. С одной стороны, это хорошо, что человек хочет ощущать присутствие Бога во всем, что он делает. С другой, в массовом сознании освящения машины, дома или дачи — это некие шаманские действия, которые должны охранить машину от поломки, а дом от пожара или кражи. И участвуя в этих действиях священник невольно поощряет шаманизм людей и суеверия, хотя при этом и говорятся какие-то банальные слова, что эта машина должна помочь спасению этого человека, а в доме с этих пор должны твориться исключительно добрые дела, но как(?) остается за кадром. Обычные разговоры священников при этом ведутся о «копеечке», то есть не об обращении людей через это освящение идет речь, что, возможно, через этот шаманизм они придут ко Христу, а о доходах, кормления от алтаря (41 апостольское правило: «…служащие алтарю от алтаря питаются»). 

Все это приводит к весьма нездоровой моральной атмосфере вокруг алтарей. Там, где должна быть любовь Христова и согласие, могут быть раздоры и откровенная безнравственность. Иной раз, в обычной устроенной коммерческой структуре отношения более человечные и нравственные, чем у Престола Божия. Неудивительно, что высоконравственные и добрые священники высоко ценятся прихожанами и к ним ездят за много километров, паства следует за пастырем. Но и в этом случае речь идет не об исполнении им своих «служебных» обязанностей, а о проповеди и пасторстве. Наличие при этом у него священнического сана обусловлено тут лишь привычкой, он мог бы быть и добрым авторитетным мирянином (например, как проф. А.И. Осипов). А с учетом сказанного о таинствах наличие такой жреческой иерархии вообще лишается смысла. 

И вот сняв последний, пятый лист с нашего кочана церковности, мы обнаруживаем, что под ними скрывается самая суть — священное предание. Кочерыжка нашего православного кочана, на которой все держится. Вглядимся же в нее пристальнее. 

Предание

Наверное, ничто так не подвергалось профанации в истории христианства как Священное Предание. Его начало ведется примерно с IV века от Климента и Оригена, и благодаря этой универсальной формуле в теперешнем богословии всё можно объяснить и всему дать окраску и толкование. Так есть, но этого нет в Новом Завете — так это часть предания! Таинства — предание! Благодатный огонь? Еще большее предание, и попробуй сказать что-то против (представьте себе чудо, совершаемое по расписанию пасхалии. В какие же мы рамки запихиваем Бога?!).

Филарет Московский пишет о Предании так: «Истинное и Святое Предание – не только видимая словесная передача учений, правил, постановлений, обрядов, но также и невидимое и действенное сообщение благодати и освящения». Каковое определение, конечно, прекрасно с мистической точки зрения, но трудно применимо в реальности. Подчас оно может даже привести к ужасным последствиям — двуперстное крестное знамение тоже было частью предания. Только более раннего, чем троеперстное. И очевидно, в этом случае второе далеко не всем показалось действенным сообщением благодати, и было воспринято как отход от предания и благодати. В итоге одни бились за предание новое, другие за старое. Насмерть.

В учебнике ПСТГУ написано еще шире: «Предание — это не просто передача опыта, передача знаний, и даже не только передача благодати, это еще и даруемая нам способность расслышать, почувствовать эту благодать». То есть старообрядцы не расслышали и не почувствовали благодать троеперстия? И потому отпали от предания и православия? Тогда почему в рамках единоверия двуперстие и старый обряд вообще не являются критерием отпадения от Предания? Значит старый и новый обряды не часть предания? Но Аввакум и Иван Неронов верили, что они — его неотъемлемая часть, верили причем так страстно, что готовы были за это голову сложить.

Очевидно, что при таком широком и неопределенном толковании Предания допускаются большие манипуляции, и становится сложно, а порой и невозможно, отличить «бабьи басни» от передачи благодати, обычай от Преданий.

На одном очень авторитетном сайте дается еще такое определение Предания: «Священное Предание – передача жизни и опыта Церкви, вдохновляемой и ведомой Святым Духом. В состав Священного Предания входят: Священное Писание, определения Вселенских Соборов, литургическое предание, творения святых отцов и учителей Церкви, жития святых и пр.». Это хорошее определение, кратко описывающее то, что сейчас может использоваться для доказательства правильности суждения.

Священное Писание

Безусловно, к Новому Завету вопросов нет, хотя и его канон формировался не вдруг, и многие книги, считавшиеся каноническими, переставали таковыми быть или появлялись новые (Послания соборные долго не включали, Пастырь Ерма в итоге исключили, Апокалипсис Иоанна Богослова включили, апокалипсис Петра исключили и так далее). Но сформированный окончательно на Трулльском соборе VII века сегодняшний канон, особенно Евангелия, сложившиеся очень рано как единое четвероевангелие, является для нас основой того, что говорил Христос и чему Он учил.

Определения вселенских соборов

Определение вселенскости всегда было трудным для богословия, ибо соборы организовывались властью императора, под его чутким и неусыпным руководством. Но время шло, императоры менялись, или менялось их расположение к спорящим сторонам, и признание того или иного собора вселенским могло меняться. Тот же Трулльский собор не признан католиками, а ведь в VII веке они составляли с православными единое сообщество верных. А признаком вселенскости является «признание собора Вселенским всеми поместными церквами», для Трулльского (он же Пято-шестой или продолжение Шестого вселенского) этого признания нет.

Или разбойничий собор в Эфесе 449 года, который получил этот титул от папы Льва I, который на соборе не был и решения не признал, хотя все каноны были соблюдены. Или иконоборческий собор 754 года, который не стал вселенским из-за того, что впоследствии победили противники иконоборцев и так далее.

Не яснее дело и с определениями (то есть решениями) соборов. Протоколов первого собора нет вовсе, Карташев считает, что они и не велись. Все сведения о соборе мы имеем из работ Афанасия Великого и Евсевия Кесарийского и более поздних соборов, ссылавшихся на его решения. Все соборы проходили под руководством императора, и на его решения власть не могла не влиять. Антиохийский собор признан не был из-за того, что к власти пришел Феодосий I, поддерживавший Афанасия и созвавший Второй вселенский собор. Решения Шестого вселенского собора имели в своей основе трактат императора Юстиниана «Исповедание веры» 551 года (Юстиниана причислили к лику святых).

Отлично припечатал соборность один византиец еще в XIII веке:

«Василевс, который есть и называется верховным блюстителем церковного порядка (epistemonarhes), стоит выше соборных определений и сообщает им силу и действие. Он есть вождь церковной иерархии и законодатель по отношению к жизни и поведению священников. Он имеет право решать споры между митрополитами, епископами и клириками и избирать на вакантные епископские кафедры. Он может возвышать епископские кафедры и епископов в достоинство митрополий и митрополитов. Словом, за исключением только права совершать литургию и рукоположение, василевс сосредоточивает в себе все прочие преимущества епископов, и потому его постановления имеют силу канонов. Как древние римские императоры подписывались pontifex maximus, так и настоящие имеют такой же авторитет в силу получаемого ими священного миропомазания. Как Искупитель наш, помазанный Духом Святым, есть верховный наш Первосвященник, так справедливость требует, чтобы помазанник Божий василевс наделен был благодатью первосвященства». (Димитрий Хоматиан, архиепископ Охридский, 13-й век.)

Император выше собора. Цезаропапизм на востоке был частью симфонии. Но двигал ли Святой Дух всеми проявлениями ее?

На соборах было также определено, что церковь высказывается через древние свидетельства, последующий собор опирается на предыдущий, а также на единогласные свидетельства отцов церкви. Древность на соборах стала синонимом истины. При этом, богословский аппарат самых древних отцов был не разработан и не отвечал требованиям времени последующих богословских споров. Понятие «древности» пришлось расширять. От мужей апостольских понятие отцов расширилось до 3-4 поколения после апостолов, потом до Оригена, потом все, что было до Константина стало древностью. Быстро исчерпав богословский потенциал и этих отцов, стали прибавлять к ним Игнатия, Афанасия…

«Таким образом, решения все больше и больше стали основываться на авторитетах, которых себе часто тут же создавали. Вместе с тем, собор был непогрешим только потому, что он учил согласно «Отцам» и только поскольку он так учил. Таким образом, непогрешимость не является непосредственной». (А. Гарнак «История догмата»)

Когда Никейский собор стал древностью, он сам стал авторитетом для последующих решений. Считая, что в хорошем государстве должна быть одна вера, Юстиниан тщательно контролировал вероучение и препятствовал разночтениям, будучи уверенным в своем праве устанавливать догму. Он же сделал все 4 собора непререкаемыми авторитетами.

С другой стороны, некоторые правила, установленные на соборах, со временем перестали действовать как бы сами собой: апостольское правило 30 запрещает получать епископство через мирскую власть («если кто епископ, мирских начальников употребив, чрез них получит епископскую в церкви власть: да будет извержен и отлучен, и все сообщающиеся с ним»), при этом все епископы в России даже и до синодального периода назначались властью, или 11 правило Шестого вселенского, запрещающее мыться с иудеями в бане. Конечно, можно сказать, что по здравому смыслу эти правила лишились смысла и вообще они несколько о другом. Но ведь не было собора, отменяющего их и не было собора растолковывающего их! То есть формально они действуют, причем именно в той формулировке, в какой написаны. Получается, что никакого определенного мерила в этом вопросе тоже нет. И всё это делает определения соборов весьма ненадежным и, главное, гибким источником, особенно в канонических вопросах. 

Литургическое предание

Под литургическим преданием понимают историю нашего богослужения, таинств, иконографии и гимнографии.

По отношению к таинствам уже сказано выше. И количество их менялось во времени, и сам смысл некоего принуждения Божьей благодати (несмотря на то, что везде это отрицается) нивелируют их смысл. Изначальные же таинства — крещение и евхаристия — установлены Христом и в предании не нуждаются. Обрядовые традиции вокруг обоих таинств могут отличаться, но главные слова евхаристии установил Христос (Лк. 22:19), Он же и установил главный смысл крещения — крещение во имя Отца и Сына и Святого Духа (Мф. 28:19-20).

О литургическом предании в отношении таинства крещения хорошей пищей для размышления будет отрывок статьи В. М. Марцинковского 1920 г.: «Итак мы видим два предания — одно в защиту крещения бессознательных и необращенных младенцев, другое — в защиту просвещенных и обращенных. Первое предание противоречит Слову Божию, укоренилось в период государственного искажения церкви и дало горькие плоды ее омертвения. Второе предание требуется Словом Божиим, исполнялось в период духовного процветания Церкви, когда она была свободна от мирского, государственного влияния, проводилось самими отцами Церкви и предписывается доныне догматическим определением крещения и крещальным чином православной церкви». Два предания? И которое верное?

Определенной и неотъемлемой частью литургического предания являются облачения священнослужителей. Если считать, что литургика зародилась в апостольские времена, то не всё облачение пришло из древности. Поручи появляются лишь в XII веке, саккос в XII-XV (до него архиереи носили фелонь полиставрион, крестчатую ризу). В России полиставрион был запрещен царем Петром I. Епитрахиль, очевидно, появилась от ораря, который в свою очередь пришел из ветхозаветной церкви. При этом Александрийский патриарх носит две епитрахили (!) с XI века, право дано ему по разрешению спора с императором и Константинопольским патриархом. Что из этих предметов можно считать частью предания, как это определить? Ведь вряд ли царское решение об отмене крестчатых риз можно называть действием благодати, которую расслышали архиереи.

Сегодня все части богослужебного облачения наделены определенным богословским смыслом, но этот символизм тоже сложно приписать преданию. Скорее, некоторые практические вначале моменты впоследствии стали рудиментарными и им придали богословское значение. Это хорошо видно на метаморфозе литургии во времени.

В ранние годы евхаристия характеризуется преломлением единого хлеба и благословение общей чаши. О том, какие молитвы при этом произносились и как было устроено это богослужение ни в НЗ, ни в апокрифах не упоминается. Считалось, что употреблялась молитва «Свят, Свят, Свят Господь Саваоф…» (по посланию Климента), но открытие древних литургических молитв, где ее нет, не дает сделать и это утверждение бесспорным. Скорее всего, первые христиане совершали преломление хлеба и благословение чаши с обычными еврейскими пасхальными молитвами (барах и зиммун). Установочные фразы Христа «примите, ядите…» у Матфея, Марка и Луки отличаются, и отличаются же слова апостола Павла (1 Кор. 11:24). Между этими установлениями нет смысловой разницы, вероятно первохристианам важна была сущность, и они не превращали эти слова в формулу (см. Н.Д. Успенский «Историко-литургические исследования»).

Трехчастная форма литургии, похоже, существовала уже при Иустине (II век), согласно Успенскому. Престол, он же жертвенник, стоит в середине храма, который должен иметь продолговатую форму с притворами. Приготовление даров в те времена совершалось в отдельном помещении, дары приносились епископу у алтаря/престола священником и дьяконом (в литургии Иакова — дьяконами). Из принесенных хлебов и вина отбирались лучшие для евхаристии и приготовлялись с молитвой для службы. До VIII века канонизации проскомидии не было, ее появление обусловлено ростом общин и необходимостью поминания большого количества людей. С ее появлением действия с престола перенеслись на жертвенник и переложились на символические воспоминания событий от Рождества до погребения Христа. Участвующие в этом предметы тоже от практических — дискос, покровы, звездица — стали богословскb обусловленными (тарелка для хлеба стала яслями и одновременно пещерой погребения, а звездица — вифлеемской звездой).

Количество просфор не одинаково во времени, в православии служили на семи до Никона, потом на пяти. В греческой церкви служат на одной.

Смешение вина с водой упоминается на литургии Иакова (после вечери взяв чашу и растворив в ней вино и воду) и в Апологиях Иустина, хотя армяне это отвергают. В Евангелиях упоминания о воде нет. В Евангелиях синоптиков, в которых есть установочные фразы, вообще не упоминается вода там или вино. Иудейский обряд, который совершал Христос? предполагал вино. Но были секты, которые служили и на чистой воде.

Исключительно поздней и непонятной вставкой в анафору был тропарь третьего часа “Господи, Иже Пресвятого Твоего Духа в третий час Апостолом Твоим низпославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящих Ти ся”, который вообще не имеет евхаристического смысла, а говорит о Пятидесятнице. В греческой церкви тропарь опускается.

Целование мира для всей общины из литургии исчезло по неизвестным причинам, остался лишь священнический рудимент. Трисвятое было введено в литургию в V веке, Херувимская песнь — в VI веке. Антифоны появляются после X века (см. Н.Д. Успенский).                                                                                                            

Список можно продолжать бесконечно, за 2000 лет изменения было множество. Видно одно: литургия — главное богослужение христианства — модифицируется во времени, исчезают одни обряды, появляются другие, меняются молитвы, меняются песнопения, и лишь евангелический смысл ее остается. В этой связи не ясно значение предания, как передачи знания, правил и обрядов. Если богословы могли вносить правки в богослужение, а цари — в богослужебное облачение, само время делало ненужными какие-то обряды, которые или исчезали, или оставались рудиментами (безусловно, не меняя основного смысла!), то в чем мистический смысл передачи? Налицо нормальная эволюция обряда и богословия, с ним связанного, в котором последующее опирается на предыдущее, причем упор делается на сохранение главного основополагающего смысла: Христос и евхаристия. Все остальное колеблется во времени и меняется под действием внешних обстоятельств.

Творения святых отцов

Термин «святые отцы», увы, так же плохо определен, как и термин вселенскости для соборов. Можно понимать под этим словом лишь древних учителей церкви, можно добавлять к ним средневековых авторов, например, Григория Паламу, а можно добавлять к ним и наших современников, например, Феофана Затворника. Это уже дает нам широкий спектр мнений, особенно если учесть, что богословский аппарат древних был гораздо менее развит, чем у современных писателей.

В любом случае, это не священное писание, а творение людей. И даже сама церковь учит не принимать во внимания все их высказывания или произведения (сложно принять высказывание святителя Кирилла Александрийского, одного из великих учителей, относительно другого святителя и великого учителя Иоанна Златоуста: «Если Иоанн епископ, то почему Иуда — не апостол?»). Но если не принимать во внимание все высказывания, то какие тогда принимать? Чем руководствоваться?

Проф. Осипов, к примеру, приводит большое количество высказываний отцов, от древних до XIX века, не поддерживающие крещения младенцев, и его оппоненты, несмотря на вековую традицию такового крещения, кроме бессмысленной риторики, аргументов против привести не могут.

Считается, что абсолютным авторитетом обладают те произведения, которые были рассмотрены на вселенских соборах. Учитывая особенности соборов, показанные выше, это как-то не слишком надежный критерий.

Если искать consensus patrum как признак истины, то и его крайне трудно найти, например, при обсуждении иконопочитания обе стороны приводили выдержки из святых отцов. Какой уж тут консенсус.

Еще существует мнение, что истинны произведения, прочитанные и принятые публично, например. проповеди. Глядя на проповеди наших священников и даже патриарха (на сайте патриархии было про общение божественных сущностей), и чьи проповеди почему-то не вызывают немедленного восстания за веру (ну даже если кто-то в проповеди и скажет про три сущности Троицы, сколько прихожан вообще это поймет?), этот критерий тоже сложно принять.

В общем, остается огромное пространство для богословского маневра. Например, свт. Феофан Затворник пишет (Толкование первого послания апостола Павла коринфянам): «Феофилакт [болгарский] сказал было, что это напоение совершается в причащении, но потом прибавил: «Но истиннее здесь разуметь наитие на нас Святого Духа, которого сподобляемся мы после крещения и прежде причащения Святых Таин». Очевидно, он разумеет святое миропомазание». Почему очевидно миропомазание, если Феофилакт явно пишет — крещение? Феофилакт жил в XI веке и про миропомазание, введенное официально в IV веке, знал. Тогда почему? Потому ли, что Феофану было нужно сказать про свое, и цитату он просто втиснул в контекст? 

Жития святых

Этот источник предания вообще сложно воспринимать всерьез. Жития могут или содержать искаженные сведения, или быть просто написаны под копирку прочих житий. Два самых распространенных сюжета: он/она родился в благочестивой семье и не вкушал молока матери по средам и пятницам, потом ушел в монастырь/стал мучеником, или он был страшным разбойником, потом с ним произошло перерождение, и он стал святым подвижником. Иногда в древних житиях есть просто сказочные сюжеты, как драконы, и святой мученик Христофор с песьей головой, или мытарства Феодоры, которые, кстати, многие искренне считают учением церкви о посмертной участи.

 Жития, впрочем, могут использоваться как некоторые примеры благочестивой жизни и как один из источников для работы историков. 

С учетом всего сказанного, предание может приниматься как суммарный опыт веков христианства, как все то знание, которое было накоплено в результате богословских споров и исследований, но предание не может быть авторитетом само по себе. Отсылка к преданию не может служить доказательством.  Иными словами, нельзя ссылаться на Предание как таковое, можно ссылаться только на конкретный источник (описанный факт, документ, исследование). Фраза «по преданию церкви» сама по себе смысла не имеет и употребляться вовсе не должна, а если употребляется, то это свидетельствует об отсутствии информации и желании некоторым образом «замылить» вопрос, потопив его в экзальтированной риторике. 

В итоге, даже при весьма кратком рассмотрении, наша кочерыжка-предание оказалась как бы ненастоящей. Туманной. Бесплотной. То есть необъятное и великое евангельское поле есть, огромный кочан православия, обросший кучей листов, больших и поменьше, пахнущий ладаном и блестящий сусальным золотом, тоже наличествует и его можно даже недурственно ощутить всеми пятью чувствами, а вот связующего их вместе… как бы и нет. То есть на него все время ссылаются, апеллируют к нему при различной аргументации, но попробуешь его пощупать, и рука проваливается в пустоту. Нет этой единой основополагающей кочерыжки, несомненно соединяющей Евангелие со всеми православными листочками. У каждого при известной дотошности можно рассмотреть вполне материальную и определенную причину, причем вовсе не укореняющуюся непосредственно в Новом Завете, каким мы его знаем сегодня, и даже в его времени. Даже для самого сокровенного и почитаемого мариологического культа можно увидеть источники отнюдь не в Евангелии, а просто в апокрифических текстах или умозаключениях отдельных церковных писателей, которые маскируются под неопределенное предание старцев. 

О вере 

С появлением христологических споров и внедрением в христианстве греческой философии и науки, вопросы веры перешли из мистической области в догматическую, иными словами, стала важна не вера человека как таковая, а то, во что человек верит, правильное ли он исповедует вероучение. Все вселенские соборы и религиозные споры поменьше опирались на основополагающий вопрос «како веруеши?». Само собой, что это понимание трансформировалось со временем в общий принцип, и люди, имевшие мнение, отличное от главенствующего в данный момент, начали считаться отпавшими еретиками. Верить как-то иначе перестало дозволяться, и все инакомыслящие автоматически оказывались вне церкви, анафема.

Мнение это расцвело в веках, и сейчас сугубоправославные считают по этой причине римо-католиков, и, тем более, протестантов, еретиками и отпавшими от церкви. Правоконсервативные сотериологические производные этой мысли говорят о том, что все неправославные не спасутся.

Аналогичные идеи были и у католиков до второго Ватиканского собора, в результате которого понимание их все же претерпело некоторые изменения: «Церкви, которые не пребывают в совершенном общении с Католической Церковью, оставаясь объединенными с ней крепкими связями — апостольской преемственностью и Таинством Евхаристии — являются подлинными поместными Церквами» (II Ватиканский Собор. Декрет «Unitatis redintegratio»),  «…церковные общины, не сохранившие подлинного Епископата, а также истинной и совершенной сущности таинства Евхаристии, не являются Церквами в истинном значении этого слова; тем не менее, люди, крещенные в таких общинах, объединены со Христом посредством крещения и пребывают в определенном, хотя и несовершенном, общении с Церковью» (II Ватиканский Собор. Декрет «Unitatis redintegratio», n. 22). В этой связи римо-католики не отрицают однозначно возможности спасения вне католической церкви, допуская его даже для нехристиан: «Касаясь способа, которым спасительная благодать Божия, всегда даруемая через Христа в Святом Духе и мистически связанная с Церковью, нисходит на отдельных нехристиан, II Ватиканский Собор ограничился утверждением, что Бог дарует ее «известными Ему путями» (II Ватиканский Собор. Декрет «Ad gentes»).

Согласно православному катехизису митрополита Филарета (Дроздова), «Церковь есть от Бога установленное общество людей, соединенных православной верой, Законом Божиим, священноначалием и Таинствами». Это однозначное и категоричное мнение, однако, тоже претерпело изменения, и согласно уже принятым на Архиерейском соборе 2000 г. «Основным принципам отношения к инославию Русской Православной Церкви»: «Православная Церковь не выносит суда о мере сохранности или поврежденности благодатной жизни в инославии, считая это тайной Промысла и суда Божия». То есть современное православие идет по пути римо-католиков, не определяя четко границ церкви и действия благодати.

Впрочем, это не мешает многим по-прежнему быть уверенным в том, что вне православия спасения нет.

И, с одной стороны, мысль эта, как мне кажется, движима неприятием инакомыслия в принципе, потому что следующим шагом обязательно идут уже внутриправославные споры о том, кто более ортодоксален, чье кун-фу сильнее и непременные поиски следов антихриста (спорят же до хрипоты с Осиповым, уж куда православным человеком, грозя гееной, зубовным скрежетом и муками вечными), с другой — желанием некоей общинной замкнутости, принадлежности к «клубу» (мы и они, наш двор и соседский, наша страна и все остальные не-наши страны). Церковный раскол XVII века движим был примерно теми же причинами.

Казалось бы, какая разница, как человек верит, если он верит в того же Бога, в Христа, в то же воскресение и читает то же Евангелие? Две тысячи лет показали, что церковным учителям, великим и не очень, разница была. И она была такая огромная и такая важная (даже важнее милосердия, важнее любви), что ради нее можно было послать на костер хоть сто, хоть сто тысяч человек. И можно было взойти и самому, как Томас Мор (справедливости ради отметим, что этим грешили все, не только католики с их инквизицией. Мора сожгли англикане, а реформатор Кальвин, который сам немало претерпел за свою веру, сжег на костре еретика Мигеля Сервета; там рубили большой лес, и маленькую щепку Сервета намотало на маховик истории).

Но учительствующим вождям всегда нужны последователи, и вожди заразили этим неприятием вероучительных различий простецов, которые априорно не любят непохожесть, и у которых поэтому было несложно разбудить вероучительную ортодоксальность, апеллируя к двум вышеназванным мотивам. С этим мы живем, к сожалению, и по сей день, разве что костры с площадей переместились в головы ортодоксов, мысленно сжигающих своих заблудших оппонентов. Сам термин «православие» предполагает, что есть и «неправославие», где в Бога верят не так, как следует. Осторожные православные богословы, впрочем, сейчас другие христианские деноминации называют инославными, уже не еретическими, как раньше, но все же иными, не вполне доброкачественными, сохраняя, безусловно, термин право-славие (правоверие подошло бы больше, но его застолбили мусульмане) для себя.

Фраза апостола Павла «ибо надлежит быть и разномыслиям между вами, дабы открылись между вами искусные» (1 Кор. 11:19) как-то забылась или истолковывается сугубо «православно» (причем апостол для слова «разномыслия» использует слово ереси, которое в других местах переводится прямо). 

Эволюция веры от мистического богообщения и евангельских истин к ортодоксии догматики (вероучение — сам за себя говорящий термин), как и в истории Ветхого Завета, снова привела к фарисейству со всеми вытекающими из него последствиями. Церковь, как православная, так и католическая, стала называть себя голосом Бога, претендовать на истину во всех своих высказываниях (а не только тогда, когда она говорит о Христе), распространяя этот постулат на своих служителей, разделившись (в католичестве de jure, в православии de facto) на церковь учащую и церковь учащуюся.

Выходом из сложившейся непростой ситуации может быть лишь возврат к евангельским ценностям и сугубо евангельским же принципам устроения церкви, как именно общины, где каждый листок, который мы считаем частью ее, должен непременно прослеживать себя от Христа Нового Завета без православно-католических отвлеченных и натянутых рассуждений и туманных толкований.

Выходом видится не православие или католицизм, а просто христианство, религия Христа и вера в него.

Читайте также:

• В поисках кочерыжки