Ахилла

Глава из книги «Где-то в Тьматараканской епархии». Все имена изменены, все совпадения случайны, такой епархии на свете нет, только в туманной Тьматаракани, за неведомыми горами…

***

Я понимаю, что любая моя история — частная, в других епархиях или даже в разных местах одной епархии может быть совсем не так, но в то же время, уверен, во многих местах — как раз именно так. Возможно, того, о чем рассказывается, уже нет, но знать о том, что было, все равно нужно.

В середине двухтысячных в нашем городе-миллионнике (деревни не беру, там ситуация практически всегда неизменна) была полная неразбериха с отпеваниями покойников. Основной причиной этой неразберихи были погребальные конторы, которые грызлись между собой за клиентов. Разумеется, духовную составляющую они тоже хотели подгрести под себя: торговали погребальными православными комплектами (саван + разрешительная молитва), гробовыми иконочками, свечами, чем сильно досаждали епархии, перебивая клиентов.

Но также похоронщики стремились обеспечить полный погребальный сервис «в одном окне» — человек приходил оформлять захоронение, а ему заодно с местом на кладбище, гробом, всеми ритуальными наборами еще и подсовывали сразу батюшку для отпевания. Людям было удобно: не ходить по храмам – сразу все услуги тут.

Делалось это так: контора договаривалась с каким-нибудь попом, который в мгновение ока появлялся по их вызову на квартиру или в дом, где был покойник, и отпевал. Или прямо в морге. Среди таких ушлых отцов стали регулярно появляться левые люди: или бывшие в запрете, отлученные, лишенные сана, а то и какой-нибудь альтернативной юрисдикции — разумеется, похоронщикам было плевать на статус.

Люди часто жаловались на таких попов: то они приходили пьяными, то без кадила, без епитрахили, служили какие-то нелепые чины.

Разумеется, такой подход похоронщиков был костью в горле епархии. И тогда за дело взялся епархиальный погребальный босс — известный уже нам (см. в главке «Секретари епархии») отец Владислав Жмурин, который крутил свой бизнес на похоронах. Он протолкнул через владыку идею, чтобы все отпевания служились только в кладбищенских «храмах» (в кавычках, потому что большинство таких храмов в реальности были обычными вагончиками-бытовками с крестом сверху или куполочком, существующими только ради отпеваний).

Через эту идею пытались якобы отсечь недобросовестных отпевальщиков, появляющихся из ниоткуда, но это ударило мощно по финансам остальных приходов: теперь люди должны были обращаться насчет отпевания не в свой ближний приход, даже если они сами были там прихожанами, а только в кладбищенский храм. Разумеется, это было крайне выгодно Владиславу и тем, кто отвечал за кладбищенские храмы.

Владыка выпустил соответствующий указ, несмотря на недовольство большинства отцов города. Первые пару-тройку лет за исполнением указа довольно бдительно следили благочинные и кладбищенские попы — за несанкционированное отпевание можно было ощутимо получить по башке.

Как раз в это время и случилась со мной история, одна из тех, герои которой не забываются до смерти.

Я еще был на священническом сорокоусте в соборе. В один из дней в собор пришла печальная интеллигентная женщина, чтобы пригласить священника в больницу на соборование. Я не помню, кто в тот день был дежурным, но он отказался ехать в больницу без предоставления ему такси туда и обратно и приличной суммы за требу. Потом он предложил съездить мне: мол, ты молодой, делать тебе нечего, а он лучше в поповке полежит, пивка глотнет.

Я поехал с той женщиной (как обычно ездил всегда в последующие 11 лет) на трамвае.

Больная, к которой меня пригласили, была исхудавшей симпатичной женщиной лет 35-40. Как оказалось, она сама была врачом этой же больницы, поэтому отношение к ней со стороны персонала было внимательным. Ольга, так ее звали. У нее был рак, но она не желала сдаваться, искала любые пути спасения.

Позвать священника ей посоветовали, кто-то сказал, что есть такая целительная процедура у церковников — соборовАние (чаще всего именно так в народе произносят).

— Батюшка, — честно призналась она, — я не очень-то во все это верю, но мне сказали, что это помогает. А я очень хочу выздороветь… Что вы мне скажете? Имею ли я право на это, если у меня нет настоящей веры?

Думаю, священники знают, как редко встречаются люди, способные вот так честно признаться в маловерии и которые стесняются чего-то требовать. Мы поговорили, я ей объяснил все про смысл соборования, исповеди, причастия. Она внимательно слушала.

— Значит, я еще не готова… — задумчиво сказала Ольга. — Я должна о грехах своих подумать, а потом только собороваться — я правильно поняла?

Я предложил ей начать с молебна о здравии. Она слушала, то и дело останавливала меня:

— А это что значит? А вот это вы что прочитали?

Евангелие я читал ей по-русски. До этого Евангелия она не читала никогда. После молебна она тихо попросила:

— А вы придете еще?.. Приходите, мне так интересно стало, я хочу, чтобы все было всерьез, по-настоящему…

Я приходил к ней в больницу регулярно, может, раз в неделю. Мы беседовали подолгу, она исповедовалась, причастилась, пособоровалась. Все то, что читалось, она обязательно просила объяснять. Читала книги, которые я приносил, Евангелие. Евангелие лежало у нее все в закладках, на закладках — множество пометок. Через три-четыре месяца ей стало намного лучше, она выписалась — и исчезла.

Прошло года три. Я уже служил в собственном приходе по соседству, регулярно посещал эту больницу. Однажды в храм пришла женщина со смутно знакомым грустным лицом:

— Батюшка, помните меня?.. Я сестра Ольги, я вас приводила к ней в больницу. Ну вот… — и она расплакалась. — Все плохо.

Ольгу я вновь увидел в той же палате, только у другой стены. Дело было и впрямь плохо: она была вся темно-желтого цвета, исхудавшая до костей, кожа на лице натянулась, проступили очертания черепа.

— Здравствуйте, батюшка… — тихий шепот. — Простите, я виновата… Вот и опять я тут…

После лечения три года назад ей стало резко лучше, практически выздоровела. Вновь стала работать, полюбила, ездила с любимым за границу, каталась на горных лыжах, была счастлива. И вдруг — ухудшение, настолько стремительное, что сама поняла — надежды нет.

— Я виновата — забыла Бога, забыла все, о чем мы тогда разговаривали… А теперь я хочу умереть, как положено. Вы поможете мне?..

Я приходил к ней несколько раз, она причащалась. Молиться по книгам уже не могла, глаза отказывали — я принес ей четки, она обрадовалась, потихоньку перебирала их, лежа с закрытыми глазами.

Последний раз я причащал ее, зная, что — последний. Она с трудом очнулась от забытья, четки обмотаны вокруг запястья, взгляд, уже почти нездешний, попытка улыбнуться — виноватая попытка. Крошечку причастия она долго держала на языке, не могла сглотнуть, сознание уплывало. Рубашка соскользнула с костлявого плеча, обнажив иссохшую грудь, глаза закрылись. Я поправил рубашку, погладил ее по голову, вышел в коридор.

Сестра стояла, головой упершись в стену, кусая губы.

— Вы же отпоете ее, батюшка? Обязательно вы, хорошо? Я позвоню вам, когда…

Ольга умерла через пару часов после моего ухода. Сестра (почему я забыл имя сестры? Галина, кажется) позвонила мне, сообщила, когда и на каком кладбище похороны. Когда я услышал название кладбища, понял, что будут проблемы.

На кладбище этого района стоял храм, там служил один немолодой протоиерей, Валентин Рудаков, многодетный отец (пятеро детей), маленький, худощавый. Его трепетали все отцы местного благочиния — Валентин как коршун следил за тем, чтобы никто, кроме него, не посмел отпеть на дому или в своем храме покойника — тут же узнавал об этом через связи у похоронщиков, бежал к благочинному, к владыке, жаловался, стучал, попросту говоря. Отцам прилетал втык, при виде Рудакова все плевались вслед.

Я поехал на кладбище, даже взял с собой певчую, договорились, что покойную привезут в храм, а там разберемся.

Около храма я встретил отца Валентина — он в рубашечке рысцой бежал с кладбища, там у него было очередное отпевание (отпеваний на кладбище ежедневно бывает несколько).

— Отец Валентин, — начал я, — так и так, позвольте мне в вашем храме отпеть очень близкого мне человека, можно сказать, родного, духовное чадо. Мне это очень важно, родным важно, они очень просили…

— Нет-нет-нет! — замахал руками он. — Вы знаете, кладбище скоро будут закрывать, отпеваний будет все меньше, нет-нет, нельзя!

— Отец Валентин, — попытался втолковать ему я, — мне денег не надо — родные пускай вам заплатят, я только отпеть хочу.

Он посмотрел на меня, как на коварного шпиона, недоверчиво ухмыляясь, мол, ага, так я и поверил.

— Нет-нет, ни в коем случае! Если хотите — можете петь, тем более вы с певчей!

В это время подъехал катафалк, вылезли злые погребальщики, кинулись к отцу Валентину: че за дела, время — деньги! Он их успокоил: «Все будет нормально, успеем».

Я только смог шепнуть сестре покойной, что отпевать мне не дают. В это время гроб поставили посреди храма. Отец Валентин залетел в алтарь, через секунду вылетел оттуда, на ходу накидывая рясу прямо на рубашку-безрукавку, сверху — епитрахиль, в кадило закинул быстроразжигаемый уголь, кусочек ладана, завопил тоненьким голосом:

— Благословен Бог наш! — потом вприпрыжку побежал — я не вру, не приукрашаю ради литературы — побежал вокруг гроба, крутя кадилом и выкрикивая ектенью. Он строчил в таком немыслимом темпе, при этом показывая нам с певчей: ну, подпевайте, что ж вы. Но мы стояли в ступоре: разве можно было подпевать пулемету, который выплевывал слова на бегу?

Отпевание длилось 12 минут. 12 МИНУТ. Даже самое укороченное отпевание служится полчаса, но это было просто надругательство. Отец Валентин выплевывал какие-то несвязанные куски из чина погребения, заглатывая слова, не заботясь ни о смысле, ни вообще о возможности что-либо услышать. После отпевания он подскочил к сестре покойной, протянул руку за деньгами. Потом снисходительно махнул мне:

— Если хотите, можете на кладбище проводить, а то у меня скоро еще отпевание!

У могилы я начал служить литию. Могильщики подсунулись ко мне, недовольные:

— Отец, у нас время, уже ведь отпели…

Мои нервы были на пределе. Я повернулся и громко сказал, глядя им в глаза:

— Еще — слово — вякнете — отпою заодно и вас!

Они струхнули и отстали.

Очень редко мне доводилось испытывать такое отвращение к живому человеку и горечь по отношению к мертвому, над которым надругались подобной «молитвой».

Таких, как Валентин Рудаков, я, к сожалению, встречал часто, и продолжаю встречать до сих пор.

Людей же, которые умирали бы так внимательно, вдумчиво, серьезно и человечно, я за всю мою священническую практику встречал максимум 4-5 раз. Самое удивительное, что практически все они были при жизни или далеки от Церкви и Бога, или заходили в храм время от времени.

А такие, как Ольга, оставляют в душе не только след — они оставляют свет.

Фото: Артемий Иксарь