Ахилла

Начало исповеди анонимной монахини тут.

***

Через пару лет меня и сестру N постригли в иночество, вот таких — неграмотных, немолитвенных, ничего толком о монашестве не знающих. Сестра N думала, что после пострига она изменится, но, конечно, никакого чуда не произошло. Да, благодать была (если это была благодать), мы «сияли», на душе было светло, радостно. Но все-таки к постригу надо подходить уже подготовленным, крепко стоящим на ногах, не ждать, что после пострига ты вдруг захочешь молиться, поститься и всячески подвизаться, если никогда не хотел и не умел. Постриг не сделает тебя более кротким, послушным, если ты был горд, то таким и останешься, велика вероятность, что станешь еще хуже (о чем пишет и свт. Игнатий Брянчанинов).

Я же ничего такого не думала, никаких изменений не ждала, так как в то время еще считала, что все «правильно». И я, и сестра N были творческого склада, мы чувствовали необходимость самореализации. Сестра N нашла отдушину в писательской деятельности, она всегда носила с собой блокнот, где записывала свои стихи, прозу, писала сценарии к нашим спектаклям и фильмам, которые мы ставили вместе с девушками-трудницами.

Матушке с одной стороны нравились наши представления, мы всегда готовили что-нибудь к Рождеству, Пасхе, именинам Матушки (и это не было обычными «розовыми слюнями» на тему православия), а с другой — ее напрягало, что сестра N пользуется такой любовью девчонок, к дружбе внутри монастыря у Матушки было негативное отношение. Дружба высмеивалась, за нее ругали.

Если почитать святых отцов, то Матушка вроде как получается во многом права, а даже если не права, то мы, как монахи и христиане в целом, должны терпеть, смиряться и т.д. и т.п. — и духовный плод не заставит себя ждать, в любом случае нашими страданиями мы преумножаем наше богатство на Небесах. Я не знаю, что там на Небесах, но на земле я не вижу плодов. Скорее вопреки, а не благодаря, человеку в монастыре удается сохранить… человечность.

И я не буду обвинять святых отцов и подвижников современности, мне кажется, что зачастую, как в нашем случае, от них взята только буква, но не дух, мы их просто не понимаем, извращаем, пропускаем через свою страстную природу и пожинаем гнилые плоды. Как писал К.С. Льюис в своем трактате «Любовь», главной составляющей любви является милосердие, а без этого любой вид любви (привязанность, дружба, влюбленность) будет неполноценным, любая «любовь» впадает в крайности без милосердия. Это мы и наблюдаем все эти годы.

Стоит вспомнить хотя бы отношение к бомжам, которые приходили просить поесть — нас учили их чуть ли не ненавидеть; или к трудникам, которые по определению были нам всегда «должны» — к ним относились чуть ли не как к рабам, часто грубо, по-хамски обращались, а если трудники начинали ездить в другие монастыри — их считали предателями.

Предатель — это вообще любая сестра, трудник или трудница, которые что-то делают не для нашего Монастыря или уходят из него. «Не нам, так хоть нашим», как говорил знакомый батюшка — это не про нас…

Эту человечность очень трудно сохранить, не поддаться влиянию Матушки, не давать себя натравливать на кого-либо, настраивать против сестры или трудников. Например, когда я болела около трех недель (лежала с высокой температурой, которая не снижалась), всем в монастыре внушалось, что я симулирую, так как просто не хочу работать. Мне не давали лекарств. Только когда я сама позвонила врачу, выдали нужные антибиотики, и мне стало легче на следующий же день.

Никому и в голову не пришло пригласить ко мне батюшку, чтобы причастить, а на службу не пускали. Вообще, в монастыре болеть — себе дороже. Уйти «болеть» можно только при повышенной температуре (около 38 и выше), при этом еще будет присутствовать комплекс вины, ведь болезнь в монастыре — чуть ли не преступление, предательство монастыря, ну и, наверное, самой Матушки лично, так как она очень негативно к этому относится. Чтобы выпросить нужные лекарства, надо набраться смелости — выдержать предстоящий выброс в твою сторону недовольства и обвинений.

По-настоящему болеет у нас только Матушка, остальные — симулянты. Надо сказать, что не только лекарства выпросить трудно. Иногда проще ходить в дырявой и мокрой обуви, чем попросить новую. Новой обуви и одежды, естественно, в монастыре мало, в основном жертвуют старое, в этом старом еще нужно найти нужный размер, что тоже не всегда получается. Однажды мне пришлось четыре раза (!) перемерять всю обувь на складе (стеллаж в несколько полок), один раз в присутствии Матушки, но так и не удалось доказать, что нужного размера нет, и что кроме как в резиновых сапогах мне ходить летом не в чем.

Обувь мне так и не приобрели, и закрыли глаза на новые туфли — пришлось попросить родственников купить, которые сами далеко не богаты. Другим сестрам приходилось бороться за прокладки, нижнее белье, поездки к врачам и т.д., и часто все это в итоге также оплачивалось родственниками, обычно тайно, так как за «подарки» нам тоже влетало.

И такие истории случались очень часто, из-за чего появился страх, мы боимся подойти что-либо спросить у Матушки, попросить. И за этими отказами мы видим лишь жадность или зависть и все то же отсутствие любви. Как сказала одна из сестер: «у нас нет послушания, у нас есть страх».

Страх, чувство вины, а также недоверие друг другу, так как любая твоя неосторожная фраза или действие (вольно или невольно) могут стать известными Матушке и иметь последствия. Я как-то сравнила это с боксом, когда ты постоянно ожидаешь удара соперника, находишься в постоянном напряжении.

Сама Матушка не купается в роскоши, отказывает себе во многом, болеет «на ногах», но не отказывается от подарков, той же обуви, дорогих лекарств, косметики и своей пенсии. «Купила на свои деньги» (например, дачу), «у меня же есть пенсия» — как часто мы слышим эти слова. То есть она, будучи монахиней, может иметь личные деньги, а мы слышим — «вы же монахи».

Получать деньги за проделанную когда-то работу можно, а за ту, что мы делаем сейчас — почему-то нельзя. Со временем у меня поменялось отношение к понятию «нестяжания» — оно, как и понятие послушания, очень расплывчатое, установить его границы самому почти невозможно, а в свете наблюдаемого вокруг (роскошь архиереев-монахов, зарплаты священников-монахов, пенсии, от которых никто не собирается воздерживаться) я позволила себе пользоваться «карманными» деньгами, если мне их дают родственники или друзья. Правда, потратить я их могу только на что-то незначительное, незаметное для Матушки, например, чипсы-пепси — «велие утешение братии», или на предметы личной гигиены.

«Инвалиды духовной войны»… Только недавно я перестала внутренне осуждать Матушку за нашу «инвалидность». Я стараюсь трезво оценивать и реагировать на ее поступки. Она такой же «инвалид». Она также была восторженным неофитом, также попала в «рабочий» монастырь, под воспитание (хоть и недолгое) жесткой настоятельницы, ничего другого она не знала, не видела, плюс наложилось советское воспитание, почитание Сталина, детская и женская «недолюбленность», необходимость самой заботиться о себе, скорое получение начальственной должности в Церкви, без должного духовного опыта, и на выходе мы имеем то, что имеем.

На обычной дороге тоже случаются аварии, несчастные случаи, когда водитель невольно становится виновником инвалидности пешехода или другого водителя. Но если не хватает знания правил дорожного движения или у человека проблемы со зрением или с головой, может, все-таки не стоит садиться за руль, как не стоит рваться и к власти над людьми?

А про последствия властолюбия очень правильно написано в статье «Круто быть богом». Властолюбие и любовь не совместимы. К этому «неосуждению» (относительному, конечно) прийти было очень тяжело. Я прошла через ненависть, презрение, внутреннее отторжение. Не знаю, может быть, и сестра N пришла бы со временем к состоянию принятия Матушки, монастыря, но она ушла. Последний год ее пребывания был особенно насыщен конфликтами с Матушкой, в этот период слишком часто Матушка давала нам повод не уважать ее. Особенно тяжело мы переносили случаи злоупотребления алкоголем, и вдвойне тяжелее было, когда этому ее состоянию были свидетелями прихожане и трудники.

Ощущение полной своей беспомощности вызывало злость. Злило, когда приходилось долго выслушивать неразборчивые слова по телефону, отвечать на глупые вопросы, которые могли быть заданы посреди ночи. Трудно сохранить уважение к человеку, способному в пьяном виде пнуть сестру в пятую точку (когда та делала земные поклоны), и отправить ее, таким образом, носом в землю. Трудно видеть в таком человеке проводника Божьей воли, чего так требуют святые отцы и современные проповедники абсолютного послушания.

Правда, у меня была попытка следования святым отцам, попытка полностью довериться Матушке, в смысле полного оправдания ее поступков, и все это — в сочетании с усиленной молитвой (с чтением пятисотницы и т.п.), ранним подъемом, молчанием и т.д. Я очень болезненно переносила наше немонашеское житие с полным отсутствием Бога в нашей жизни, которая, как я считала, проходила впустую, бессмысленно, зашла в тупик. Посоветоваться мне было не с кем, духовника у нас не было (и нет до сих пор), поэтому я решила сделать из себя монаха, руководствуясь книгами. Не сложно догадаться, что такая моя ревность не по разуму привела к излишнему сближению с настоятельницей, принятию ее взгляда на мир, доносительству, немилосердию, к разрыву с сестрой N и другими «нерадивыми» сестрами, а проще говоря, к прелести.

Конец моему безумию положил уход сестры N, а также некоторые поступки Матушки, предварявшие ее уход. Я словно протрезвела, особенно после того, как Матушка обвинила в уходе всех присутствующих и отсутствующих, и саму сестру N, а сама осталась ни при чем. Обвинения, естественно, носили весьма резкий характер.

Я очень тяжело переносила уход сестры N, жизнь в монастыре продолжала оставаться для меня бессмысленной, я перестала верить в то, что нахожусь на своем месте. Я оставалась самой собой, а это значило, что я была, может быть, вполне хорошим и милым человеком, но уже не чувствовала, что гожусь в монахи. И я решила уйти из монастыря. Так получилось, что в это же время я подружилась с одним из трудников обители, и мы решили пожениться.

Историю я эту подробно описывать не буду. О моем намерении узнал владыка. Я взяла тайм-аут на раздумья. Меня страшил мир. Уже много лет я жила в монастыре, пусть он и не соответствовал моему идеалу (который у меня все-таки был), но так страшно выйти из «зоны комфорта». У меня уже был какой-никакой статус, уважение, любовь сестер, в монастыре в смысле бытовом стало за последние пять лет вполне прилично. Но разве это повод оставаться, не честнее ли уйти, не строить из себя того, кем ты не являешься и вряд ли будешь? Я мучилась несколько месяцев. Точку поставили слова владыки, сказанные при встрече: «старец такой-то сказал, что воли Божией на твой уход нет». Как камень с души свалился.

Сейчас я не могу сказать, что это было? Действительно воля Божия или я просто была рада переложить ответственность на другого и остаться в своей привычной роли, ничего не меняя, не ломая свой мир? Я осталась. Под влиянием окружения, под влиянием новых сильнейших переломов в моей жизни уже через полгода я приняла монашеский постриг. Сейчас, спустя несколько лет, я понимаю, что это была ошибка, очередная ошибка. Еще бо́льшая, чем иноческий постриг, который позволял мне быть иной, но не возлагал тех обязательств пред Богом и людьми, которые лежат на мне сейчас.

После монашеского пострига я пыталась (опять) сделать из себя монаха, так, как пишут об этом святые отцы, но, может, все же в силу своей негодности или в силу отсутствия какой-либо помощи внутри монастыря (как и сестра N, в этот раз я надеялась на перемены внутри себя и в монастыре, а это глупо) у меня опять не получилось. Я пережила сильнейший кризис веры, которая, казалось бы, покинула меня. Я винила Бога во всех своих проблемах, во всем.

Сейчас я стала другой. Наверное, можно сказать, я примирилась с собой, такой, какая я есть, с Богом, с тем, что Он дает или не дает мне. Недавно я прочитала на «Ахилле» слова одного автора, женщины: «я знаю людей, которые примирились с собой и с Богом вроде бы странным образом — просто перестали ждать от Него ответа. Проживая скорби без утешения словами молитв и обещания вечной награды. Они перестали искать везде Его Промысел, десницу, присутствие. И нашли мир и покой, потому что теперь Его не надо выслеживать повсюду, ломать голову над тем, что Ему угодно, а что нет — для решений они используют подсказки разума, силу воли, прислушиваются к своему сердцу и совести».

Да, я просто теперь живу. Сейчас я на многое смотрю проще, шире. Я могла бы уйти в мир, монашество бы не остановило меня. Но, к сожалению, в меня, прожившую столько лет в монастыре, слишком вбито восприятие всего мирского, как ненужного, не ценного. Ценным по определению считается только духовное, только молитва, а все остальное ей мешает, а все что мешает, надо отсекать. Плюс во мне все еще жив страх: нам часто внушалось, что если кто вздумает уйти, то обязательно с ним или его родственниками случится что-нибудь ужасное.

Переломить все это в себе довольно сложно, и получается, что духовной жизнью я заниматься не в состоянии, а все остальное для меня не имеет ценности и, занимаясь этим (будь то чтение недуховной литературы, любое творчество, работа вне Церкви), я чувствую внутренний дискомфорт, неудовлетворенность, плюс страх. Да и если здраво рассудить, то слишком сложно уже начинать новую жизнь, когда тебе почти 40. Да, есть жилье, но профессиональных навыков никаких, молодость и здоровье закопаны в монастыре, в миру мне грозит начинать с самых низов, с той же уборки снега, например, без реальной возможности роста. Все то же, что и в монастыре.

Когда уходила сестра N, ей было еще не так много лет, она хотела «послужить человечеству», думала, что ее силы больше пригодятся в миру, чем в монастыре. Тем более, что Матушка часто укоряла нас, говоря, что мы совсем не знаем жизни, у нас нет опыта, что мы никогда не работали (и это при нашей-то жизни в монастыре!). И это тоже послужило поводом к уходу сестры N. Она помыкалась в миру, долго приходила в себя, долго адаптировалась (ведь ушла в монастырь совсем юной девушкой), участвовала волонтером в спасательных операциях, недавно вышла замуж и спасать мир уже не рвется, счастлива жить спокойной жизнью. Некоторые другие ушедшие сестры также вышли замуж или перешли в другие монастыри.

Если спросить меня об отношении к Церкви (РПЦ) в целом, то мне высказаться будет сложно. Долгое время мы оставались изолированы от внешнего мира. Интернет (у сестер, конечно, нелегальный) появился относительно недавно, у Матушки — намного раньше (это тоже к разговору о том, кому что можно и нельзя; нас всегда укоряют за любые вылазки в сеть, а Матушке смотреть кино и сидеть, например, Вконтакте и на политических сайтах можно). Матушка почти ничего нам не говорила о том, что происходит с нашей Церковью, чем она живет, мы замкнулись внутри Монастыря и его проблем. Иногда Матушка говорила о том, что происходит в мире, о политике, этих разговоров я пыталась избегать. Годами я чувствовала нас брошенными, никому не нужными, будто отрезанными от общего Тела Церкви. За 10 лет архиерей у нас был три раза пробегом.

Тогда я еще не знала, что все посещения владыки оплачиваются, и немалыми деньгами, правда, монастырь у нас и был, и есть совсем небогатый, «спонсоров» никогда не было, денег только-только хватало на ремонт, оплату счетов и хоть какую-то новую стройку, может, поэтому архиерей нас и не жаловал.

Местная администрация в лучшем случае не мешала, а иногда активно ставила палки в колеса, так что говорить о конкретно нашей «симфонии» с властью я не могу. Государство восстановило несколько зданий, но не потому, что мы православные, а потому, что здания — памятники.

После разделения епархии владыка стал бывать чаще, сначала мы воспринимали его визиты как праздник, хоть и изрядно уставали, готовясь к его приезду, но уже пару лет я воспринимаю его приезд как «гастроли», для очередного сбора дани. Знакомые батюшки и Матушка стараются владыке на глаза не показываться, а если все-таки вынуждает необходимость вылезать из своего угла и участвовать в «праздничных» мероприятиях, то тяжело видеть выражения лиц, глаз клириков, в которых читается лишь напряжение и страх.

Но не такое ли выражение и у меня, ведь монастырь — это система в системе, и болезни одинаковые: в монастыре так же насаждается страх перед власть имущим, от которого ты зависишь; никакой диалог не возможен, ты должен мыслить только в одном «благословленном» направлении, твое мнение, предложения, проблемы не интересуют; начальник по определению всегда прав, а если ты с чем-то не согласен, то ты оппозиционер, не монах и вообще «болящий»; а писать письма священноначалию оказывается бесполезно, проблемы никому не нужны, они игнорируются и вообще, сказано же, «начальник всегда прав!».

Штатный священник в наши дела не вмешивается, но хотя бы выслушивает. Одно время я осуждала его за, казалось бы, полное безразличие и к нам, и, главное, к прихожанам (ладно мы, но ведь он же пастырь). У нас никогда не было полноценного прихода, люди просто собираются, причащаются и расходятся по домам, а так хотелось объединить людей не только в рамках богослужения, но и вне его. Потом я поняла, что это было бы тоже невозможно, потому что прихожане тоже НАШИ, и с батюшкой их делить не будут, ведь, не дай Бог, прихожане начнут помогать ему, а не Монастырю. Думаю, батюшка это просто понял, как и многое другое. Соответственно, никакой просветительской, социальной работы не было и нет.

Сейчас у сестер отношения с Матушкой и друг другом разной степени напряженности. Мы все меняемся, взрослеем, стареем, учимся сосуществовать друг с другом. Кто-то понял, что надеяться на какие-то перемены бессмысленно и лучше просто молчать, со всем соглашаться, смеяться, когда надо смеяться, сочувствовать Матушке, когда надо сочувствовать, независимо от того, весело тебе или грустно, интересно, о чем говорит Матушка или нет, все равно делать перед начальством «лихой и придурковатый вид», а про себя думать, что хочется.

Ко всему этому примешан зачастую страх, усталость, ощущение бессмысленности существования, а иногда и суицидальные помыслы. Кто-то еще надеется на диалог и понимание, обычно это недавно пришедшие сестры, они пытаются высказываться, получают за это, конфликтуют с Матушкой, рано или поздно это заканчивается или уходом сестры, или она принимает правила игры. С годами «трэша» в монастыре стало поменьше, меньше крика и самодурства, может, это Матушка изменилась в лучшую сторону или постарела, а может, она частично достигла, чего хотела: мы ли где-то прогнулись в нужную сторону, или по-настоящему в чем-то смирились, Бог знает.

Несмотря на всю описываемую мрачность, могу сказать, что за все годы, прожитые здесь, помню достаточно радостных и ярких моментов, встреч с удивительными людьми, за которые я могла бы благодарить Бога. Если меня спрашивают, поступать ли в монастырь или нет, то я просто рассказываю о своей жизни и предоставляю человеку делать выводы, взвешивать свои силы, свое желание. Остаться человеком и даже быть монахом, по-настоящему отрекшимся от мира и от себя, в монастыре можно, но, думаю, это могут единицы — монахи от природы, с крепким стержнем и трезвым умом, остальных же просто сломают («смирят»), превратят в инфантильных, безынициативных, управляемых страхом рабов, или в апатичных циников, или просто живущих («работающих монахами»), со своими «утешениями» и т.д., — вариантов много, но все это будут монахи лишь по внешнему виду.

Сестра-повар говорит, что мы — монахи последних времен, для которых предназначен путь спасения скорбями (отсутствие руководства, обмирщение, душевные метания и т.д.), а не подвигами. Что ж, кто в это верит и готов — дерзайте.

Фото: patriarchia.ru (конкретные монахини и игуменьи на фото не имеет отношения к истории, фото взято лишь для иллюстрации женского монашества)

Читайте также:

• Начало истории

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: