Ахилла

От анонимного бывшего алтарника.

***

В этом году я впервые для себя решил, что нельзя строить Церковь одному. Впервые за 3 года, которые я провел в алтаре, я понял, что больше не могу врать сам себе. И это, пожалуй, главное решение этого года. 

Решение это далось мне непросто. Мне 25, более 10 лет я провел в Церкви сознательно. Никаких воскресных школ, насильных походов на службу, никаких домашних правил. Просто однажды я сам пришел в храм, где и остался. Наверное, это на самом деле было призвание, с одной стороны. А с другой — вокруг меня было много образованных, культурных и верующих людей. Верующих свободно, без надрыва, надлома, какого-то вечного невроза, свойственного русскому изводу православия. Напротив, это были преимущественно интеллигенты. Сначала это были учителя, затем профессора, а затем круг знакомств расширился. Даже мой духовник имеет две кандидатских степени. Таким образом, духовно я возрастал в среде, которую стоило бы назвать языком «ревнителей русского благочестия» модернистской.

Конечно, большинство этих людей никакими модернистами не являются, просто они могут отделить веру от традиции, полезное от вредного и не превращают свою веру в неудобоносимое бремя. Я же предпочитал соблюдать посты чуть ли не по «Типикону», долгое время мог не причащаться и видел в православии скорее некую идеологию, которая привносит законченный элемент в жизнь.

Первый переворот в моей жизни случился после реакции церковной среды на выходку скандальной группы «Pussy Riot». Тогда я впервые увидел иное христианство. В нем осуждался грех, а не грешник. Статьи о. Алексея Уминского, высказывания о. Федора Людоговского и ряда других клириков и мирян были совсем иные, нежели у тех, кто ратовал за наказание девушек. Здесь я впервые понял, что значит молиться за врагов.

Второй переворот в моей жизни свершился, когда я прочел «Дневники» о. Александра Шмемана. Настолько они оказались созвучны тогда моим мыслям. Близок мне оказался и его взгляд на Евхаристию, на жизнь в этом мире. Впервые мир из серого стал наполняться красками. Впервые Христос явился не карающим и безальтернативным, а любящим и милосердным. 

Мой духовник, который тогда еще не был им, поддержал мое желание причащаться ежевоскресно. Спустя полгода я попросил его быть моим духовником, а уже через год я стал алтарником в строящемся храме, куда его назначили настоятелем. Разумеется, никакого храма не было. Была всего лишь душная бытовка. И были прихожане, которые пошли вслед за батюшкой. Все они были похожи на апостолов. Эти люди составили первый хор, они же наводили порядок в бытовке. Многие из них стали костяком будущей общины.

Когда же появился временный храм, эти люди начали по копейке его созидать. Община росла, украшался храм, приходили новые люди. Все изменилось в прошлом году, когда по доносу епископа был снят настоятель и отправлен на службу третьим священником за 101 километр. В основаниях для снятия писалось, что общины нет, храм беден и многого нет. Произошло это практически на следующий день после освящения храма.

Подписи всех 200 прихожан остались без ответа. Прием у епископа ничего не дал. Новый и.о. настоятеля в кулуарах позволял себе неуважительно отзываться о «мятежном приходе», а со временем и вообще ставил на службу второго священника, предпочитая служить в том храме, где он был главным.

Тогда в жизни произошел третий переворот. Распадающаяся община, конфликт с прихожанами, лицемерие благочинного и клириков, беспардонное поведение епископа — все это заставили усомниться в адекватности церковной структуры. Плетью обуха не переломишь.

Постепенно распался костяк. Причастников становилось все меньше и меньше, а количество для статистики набирали за счет детей. Книги Шмемана, Уминского, Дудченко, Хопко, Илариона (Алфеева) и других видных богословов новый настоятель заменил брошюрками типа «Исповедую грех, батюшка», «Как найти православную невесту» и «1001 рецепт Великого поста». Деградация заходила все дальше. Всякие попытки что-то изменить наталкивались на стену непонимания со стороны нового начальства.

На смену духу пришел церковный формализм. Даже мое ежевоскресное причастие находило непонимание у начальства. Проповеди после Евангелия были запрещены, исповедь сделана обязательным явлением с комментарием, что «в русской церкви так принято» и т.д. 

С приходом же постоянного настоятеля на приход ничего не изменилось, кроме количества народа, которого стало еще меньше. Врать себе, что можно что-то изменить, например, проповедовать после Евангелия, допустить постоянных прихожан до причастия, начать хоть что-то менять в языке богослужения, просто невозможно. Напротив, советско-синодальная традиция оказалась очень крепка. Слишком уж велика пропасть между двумя сторонами русского православия: так называемой «модернистской» и псевдоконсервативной. И вряд ли они сойдутся.

Дух, если так можно сказать, развитого христианства, оказался чужд этой системе. Никакого евхаристического возрождения, развития общинности ждать не приходится. Труды Парижской школы, как и дух Собора 1917 г. оказались не востребованы. Ждать, что что-то изменится — смысла нет. Поэтому теперь я хожу в «модернистский» приход. И моя христианская жизнь стала куда комфортнее, оставив надежду на адекватное православие.