Встреча

7 октября 2018 Гелия Харитонова

Просмотры: 2 955

Эта мысль не была новой, она приходила ей в голову в разные моменты жизни. Тяжелой жизни, продолжать которую, казалось, тогда она уже не могла. Поэтому думала о самоубийстве. Она и сейчас приветствовала эту мысль как старую знакомую — которая уже не пугала, но вымотала, вымучила и изъела все нутро так, что избавиться от нее можно было только одним способом. С ней вместе она и ступила на балкон.

Постояла.

Посмотрела вниз.

Прислонилась к стене панельной девятиэтажки, ощутив ее прохладу ладонями рук, отведенных за спину.

Ей было 38 лет. За эти годы, недолгие с точки зрения вечности, страшное намерение свести счеты с жизнью появлялось, пожалуй, трижды.

В детстве отец истязал мать, все стены в доме были испачканы кровью. Они с младшей сестрой, братом и матерью все время куда-то убегали от него и прятались. Сначала она жалела мать и ненавидела отца. Потом жалость сменилась презрением: она не понимала, как можно жить с человеком, бьющим тебя смертным боем, и не уходить от него, даже не пытаться. Она сама бы уже давно убежала, улетела, испарилась из этого ада, но по малолетству бежать ей было некуда. Разве что до одного из трех домов в деревне, где их еще принимали. И то — когда отец добегал до убежища почти вслед за ними и ворота сотрясались под его кулачищами, она боялась, что скоро им и в этом доме откажут. Вот тогда, в один из многих страшных дней, ей впервые захотелось не быть, не дышать, не испытывать страха, не чувствовать боли — не жить. Умереть. Но не решилась — не знала как. Она уехала из ненавистного дома, лишь только закончила школу.

Потом эта мысль до-о-олго шла. И пришла, когда она уже сама стала матерью. Муж, ничем не напоминавший отца-чудовище, однако ж был ей так же ненавистен. Он не делал ничего особенного, не пил, не бил ее. Он просто не спешил домой с работы, не покупал продукты, не разговаривал с ней по душам, не обнимал за плечи, не заглядывал в ее глаза, не реагировал на просьбы и слезы, не интересовался дочкой, которая вечно болела, не утешал, не смеялся, не балагурил. Он ее не замечал, как будто и не было вовсе рядом с ним никого. Он просто не любил ее.

Жили они в старом бараке, на окраине города. Рядом был пустырь. И, когда дочка засыпала, она выходила из дома и шла на него. Приходила и орала. В голос. Изо всей мочи. С завываниями и какими-то нечеловеческими стонами. Ее голова была запрокинута, и вой-вопль уходил в небо. В ночь. В непроглядную темень. Из которой к ней однажды и пришло снова это желание — не быть, не жить, умереть. С ним она жила долгое время. Вынашивала. В особо тяжелые дни эта мысль грела ее. Она играла с ней, перекидывала из ладони в ладонь, как жонглер, разглядывала, упивалась ею. Во всем другом в своей жизни она казалась бессильной — ни мужа изменить, ни дочку сделать здоровой. Тут же имела власть. Так ей казалось. Понимание того, что она самолично может распорядиться своей жизнью, давало ей какое-то подобие свободы. Подобие. Любовь к дочке тогда победила…

И вот теперь. Незваная (или званая все же?) гостья вновь пожаловала. Дочери уже 18. И она совсем не тот ребенок, о котором мечтают и которому рады. Белокурая, бледная, болезненная девочка превратилась в монстра — с черными волосами и ногтями, в черных же огромных, с шипами ботинках на ногах. Татуировка, пирсинг, сигарета в зубах. Алкоголь, наркотики, вынос на продажу из дома вещей, лазанье по чужим сумкам и карманам. Мать без конца искала ее по подворотням, вытаскивала из подвалов, отдавала долги заимодавцам, забирала из милиции, писала расписки, прикладывала примочки к ее разбитому лицу.

В этот раз дочери не было дома уже почти две недели. За долгие и мучительные 12 дней матери казалось, что ее маршрут от кухонного окна к дверному глазку прочерчен на карте их квартиры. Она не выпускала телефона из рук, то и дело включая экран и проверяя, не пропустила ли по оплошности звонка или смс-ки. Она и спала — не спала. Так, проваливалась в забытье. Выныривая из него, снова устремлялась к дверному глазку, от него — к окну.

Было 5 часов утра, когда заметила во дворе одинокую фигуру. Она вроде и казалась похожей на дочь, однако ж была почти голой и как-то странно передвигалась, будто искала что-то или кого-то. Мать поднесла ладонь к открывшемуся было рту и зажала его ею: «Она забыла, где живет!!!» Ноги будто приросли. Она не могла отвести взгляда от этой странной и внушающей ужас фигуры. Стук во входную дверь вывел ее из остолбенелости, которая сменилась недоумением: «В пять утра? Кто?» Глазок показал дворничиху. «Иди, забери дочь».

Дома дочь проспала сутки кряду, мать не сомкнула глаз, сидя у постели. Она гладила ее черные волосы и целовала в макушку, поправляла сползающее от беспокойного сна одеяло, подоткнув его в ногах. Любовалась бесконечно дорогим лицом, которое во сне вновь стало безмятежным и доверчивым, тем далеким и уже почти забытым, каким было в детстве.

И которое вмиг исчезло, лишь только дочь очнулась. Его исказила гримаса раздражения и пренебрежения: «А, это ты». Снова закрыла глаза, но ненадолго. Попыталась встать. Тут ее повело в сторону, мать распахнула руки, как бы собираясь обнять, но та одной рукой отвела материнскую, другую приложила к глазам, постояла и уже спокойнее начала двигаться.

Она собиралась уходить. — «Опять?» Напяливала черный свитер и драные джинсы. — «Куда ты?» Дочь била дрожь — то ли от негодования, то ли от отходняка, то ли от нетерпения. Стала просить денег. Вернее, требовать — на просьбы, видимо, не было ни сил, ни желания. Мать не давала и как могла препятствовала ее уходу. Каждое новое противодействие только распаляло дочь и вызывало бурную реакцию. Она грязно ругалась, угрожала, отталкивала мать. Слова, которые она выкрикивала, хлестали бичом, повергали в ужас и оцепенение.

«Чтоб ты сдохла!» — это последнее дочернее еще пульсировало в голове, когда входная дверь с грохотом захлопнулась. Мать вздрогнула, зажмурилась и замерла, прижав руки к груди.

«Сдохла»… Она вышла на балкон. С давно знакомой мыслью.

Когда обдумывала свое самоубийство раньше, все время запиналась на выборе способа смерти. Она абсолютно точно знала, что не хочет, чтобы ее тело кто-то видел после. Не хотела лежания в гробу, похорон, любопытного внимания ротозеев. И теперь та же мысль: разбитое от падения ее тело будет лежать внизу, его долго станут разглядывать зеваки, показывать пальцем, обсуждать, строить предположения, а она не сможет ни уйти, ни укрыться. Это единственное сейчас останавливало ее от того, чтобы занести ногу над перилами. Она смотрела вниз на асфальт и то представляла свое тело летящим в развевающемся халате и спадающих на лету тапках. То пыталась предположить, насколько будет больно и почувствует ли она что-нибудь при ударе о землю, или ее сердце разорвется еще в полете. То видела лицо дочери, когда та узнает о произошедшем. То…

И в этот момент, внезапно, опередив все предыдущие мысли, растолкав их, разметав на пути, из нее вырвалось туда, ввысь, громкое: «Силы небесные! Бог, если ты есть! Дай знак! Подскажи, что мне делать?!»

Вмиг обессиленная, сползла вниз по стене. Сидя на корточках, держась вытянутыми руками за металлические прутья балконного ограждения, сотрясалась в рыданиях. Она вырёвывала сейчас всю свою жизнь. Своего отца. Своего мужа. Свою дочь. Свою неизбывную боль. Свои несбывшиеся мечты и надежды. Слезы ручьями сбегали по ее щекам, сходясь на подбородке в один поток, текли по шее, на халат, на колени. Она не вытирала их, не отнимала занемевших рук от перил.

Совершенно неожиданно почувствовала легкое щекотание на запястье. Оно показалось ей таким… нелепым, что ли, нелогичным в этой ситуации, почти возмутительным. Оно не проходило, а будто микроскопическими ползками поднималось вверх, к локтю и как бы вынуждало ее обратить на себя внимание. Разлепив глаза, сквозь капли на ресницах она увидела расплывчатую красную точку на руке. Зажмурилась, сбрасывая слезы, и присмотрелась. Точка двигалась. Божья коровка? Надо же! В эту секунду откуда-то из закутков памяти, на уровне инстинкта, выплыл стишок и шепотом стал падать с губ: «Божья коровка, улети на небко, там твои детки кушают котлетки, всем по одной, а тебе ни одной»… Она помнила, что стоило в детстве прочесть это заклинание, как божьи коровки тут же улетали. Вот и сейчас жучок расправил крылышки и поднялся в воздух.

И тут, не вполне еще осознавая, стала замечать, что робко, на цыпочках в душу приходит покой. Тишина и мир разливаются внутри, заполняя теплом все закоулки ее измученного естества. Боясь шелохнуться, она прислушивалась к этому незнакомому состоянию. Старательно рассматривала ромашки на своем выцветшем халате, приколотую к его карману булавку, почти оторванную пуговку, держащуюся на честном слове. Да, все такое же, как прежде. И не такое. Медленно поднялась, опершись на перила, и растерянно стала озираться по сторонам в поисках источника — откуда пришло это доселе неведомое переживание? Чья могущественная сила еще держала ее на балконе? Кто забрал боль и желание смерти и вдохнул в нее сейчас жизнь?

Она вытерла подолом лицо. Оно теперь смотрело не вниз. Вверх. В лицо неба. Его синева, кажется, покрыла ее голову, словно шалью, зацепившись за крышу. Тишина вокруг была такого же цвета — неба. Куда-то туда улетела крошечная божья коровка. …Да ведь она прилетала и раньше. Тогда, в детстве. И потом, на пустыре. Только никто ее не заметил. Или забылось…

Тот, с Кем она только что впервые встретилась, был тут, рядом, на восьмом этаже. Она крепко держалась за Него. С Ним переступила порог балкона и вернулась в комнату. Обвела взглядом привычную обстановку. Сколько она отсутствовала? 15 минут? Полчаса? Всю жизнь… Только б руку не отпустить…