Ахилла

Василий Экземплярский (1875–1933) — религиозный философ, богослов, профессор кафедры нравственного богословия Киевской духовной академии, председатель Киевского религиозно-философского общества, издатель и главный редактор журнала «Христианская мысль». В 1912 году был уволен из академии за публикацию статьи, о которой говорится ниже. В 1917 году восстановлен в академии. Выступал против смертной казни.

Накануне революции вместе с архимандритом Спиридоном (Кисляковым) основывает общество «Иисуса Сладчайшего», занимавшегося широкой благотворительностью для людей любых национальностей и вер. Участвовал в жизни общины о. Анатолия Жураковского. Ослеп в 1920 году.

***

Несколько слов уволенного профессора духовной Академии в защиту своего богословского направления

Судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает. Ин. 7:51.

Определением Св. Синода я лишен академической кафедры и уволен без прошения вообще от службы по духовному ведомству. Причина увольнения — доклад митрополита Киевского Флавиана по поводу моей статьи, предлагаемой ниже вниманию читателей.

Об увольнении своем узнал первоначально лишь из газеты. Меня не только не признали нужным выслушать, но даже не потребовали от меня никакого объяснения, так, как если бы дело было ясным само по себе и ни в каком пояснении не могло нуждаться. Между тем я позволю себе думать, что это — не так, и что лишение меня права представить свои объяснения могло отразиться крайне неблагоприятно для меня на самом процессе синодального судопроизводства. Доклад митрополита Киевского мне неизвестен, но сущность его содержания согласно передается в газетах. «Колокол», особенно хорошо осведомленный в церковных делах, передает, что я уволен за «антиправославную» литературную деятельность. «Новое время», равно как и другие газеты, отмечает и некоторые пункты в докладе митрополита, указывающие, что именно в моих суждениях было «антиправославного». Это то именно, что я в своей статье называл Л.Н. Толстого «великим учителем добра», утверждал будто бы, что «нравоучения писателя во всем сходны с учением Иоанна Златоуста», а о современном официальном нравственном богословии говорил, что оно искажает учение христианства, разрешая деяния, противные ему. Эти газетные сведения и являются в действительности для всего русского общества единственным источником ознакомления с моим делом. Синодальный указ о моем увольнении не вносит по существу ничего нового, могущего освятить вопрос с другой стороны, чем как это сделали газеты. Содержание доклада митрополита Киевского и в указе не передается, а в резолютивной части указа выставляются против меня обвинения в таком же духе, как они были отмечены в печати. Ниже я приведу текст синодального указа и предложу свои краткие пояснительные замечания по поводу его.

Итак, меня осудили и обвинили на основании печатаемой ниже моей статьи в противоцерковном направлении моей деятельности. Обвинение тяжкое: профессор академии, занимающий при этом кафедру нравственного богословия, обвиняется не только в неправославии, но и в деятельности, направленной против православной Церкви. Думается, что подобное обвинение должно показаться каждому поразительным по своей необычайности, почти, казалось бы, невозможности. Приговор Святейшего Синода уже состоялся, и так как это высшая инстанция в нашем церковном управлении, то остается только этому приговору подчиниться. Но приговор Святейшего Синода, этот суровый приговор, есть лишь начало суда для меня. Меня ждет еще другой суд — суд всех русских православных людей, интересующихся церковными делами, которые имеют право потребовать от меня ответа. Они могут сказать мне, должны сказать: если определение Св. Синода не ошибочно, то как же ты смел занимать кафедру в православной духовной академии? Как мог ты, призванный на служение Церкви и все от нее получивший, действовать против нее? Не достоин ли ты названия предателя, если так поступал? Особенно ясен для меня недоумевающий взгляд моих бывших слушателей, как бы спрашивающий: неужели ты нас обманывал, неужели ради звания и денег ты одно говорил нам на лекциях, а другое делал на стороне, делал страшное дело измены родной Церкви? Я не могу не слышать этих тревожных и законных вопросов, вопросов роковых для суда над самой душой человека, и я считаю своим правом и долгом держать ответ перед этим судом.

Первым условием, необходимым для справедливого суждения о деле, является, по моему мнению, то, чтобы дать возможность каждому узнать, за что меня обвинили. И вот, ниже печатается слово в слово та моя статья, которая послужила предметом суждений Святейшего Синода. Собственно, это главное: пусть каждый читает и судит меня по своей совести. Но так как всякое дело имеет не только внешнее выражение, но и внутреннюю основу, и нередко для суда над человеком важен не столько самый поступок, сколько мотивы его совершения, то я считаю важным для выяснения истины просить читателя прежде чтения моей статьи выслушать, почему я избрал такую тему для нее и нашел нужным сказать то, что сказал, и от чего, конечно, не могу и никогда не захочу отказаться.

Когда ко мне обратились от имени издательства «Путь» с любезным предложением принять участие в сборник статей «о религии Л. Толстого», то я откликнулся на это предложение с полной готовностью. С учением Л.Н. Толстого я был хорошо знаком, так как каждый год с академической кафедры излагал это учение и критически его оценивал, как с философской, так и с историко-христианской точки зрения. Знал я также, что и задуманный в то время (весною 1911 г.) сборник статей будет иметь целью именно критическую оценку религиозных взглядов Л.Н. Толстого. Для себя я избрал задачей отметить то положительно ценное во взгляде Толстого на христианство, что особенно привлекло к нему сердца всех, и показать, что это ценное, по справедливости дающее право назвать Толстого учителем добра, давно уже составляет достояние сокровищницы вселенского церковного сознания, что, говоря словами моей статьи, «та часть истины, которая прошла через его (Л.Н. Толстого) сознание, уже с первых веков христианства заключена в творениях великих провозвестников церковного учения и заключена во всей полноте».

Почему я избрал такую тему? Потому, что мне хотелось привлечь внимание русского интеллигентного общества, для которого и предназначался сборник, к древне-церковной мысли, и в Церкви показать хранительницу и провозвестницу Христовой истины. Пусть, думалось мне, увидят русские образованные люди, что все лучшее у Толстого давно составляет достояние церковного сознания и пусть не смешивают современных богословских измышлений с голосом вселенской Церкви. Поэтому, хотя я очень определенно в своей статье утверждал, что «Толстой не учитель Церкви» и даже что он по самому существу своей проповеди оказался «вне Церкви, вне соборного познания истины Христовой», тем не менее в мою задачу не входило на этот раз подробно критически разбирать учение Толстого, как, например, делал я это на своих лекциях, и я хорошо знал, что эта критическая задача будет в значительной мере выполнена моими уважаемыми соучастниками в издаваемом сборнике. Удачно ли я выбрал тему для своей статьи или нет, это, конечно, вопрос, остающийся открытым; но что целью моей было желание посильно служить интересам православной Церкви, в этом свидетель Бог и моя совесть.

Перехожу теперь к характеристике моей богословско-литературной деятельности в приговоре Св. Синода. Вот что говорится в указ по поводу моего увольнения. В Св. Синоде было заслушано представление Киевского митрополита и письмо ректора Киевской академии на имя митрополита и письмо ректора Киевской академии на имя митрополита. Содержание представления и письма в указе не передается, а постановление Св. Синода, вынесенное после чтения и обсуждения этих документов, гласит следующее:

«Обсудив настоящее представление Вашего Преосвященства и приложенное к нему письмо ректора Киевской духовной академии совместно с напечатанными в книжке Сборник второй «О религии Л. Толстого» рефератом э. о. профессора Киевской духовной академии Экземплярского «Гр. Л.Н. Толстой и св. Иоанн Златоуст в их взгляде на жизненное значение заповедей Христовых» и принимая во внимание:

Что Экземплярский, будучи профессором нравственного богословия, дерзнул:

сопоставлять великого учителя Церкви святого Иоанна Златоуста с отлученным от Церкви, за отрицание ее и ее учения, писателем графом Львом Толстым и утверждать при этом, что «на высоко поднятом словом и страдальческою жизнью знамени св. Иоанном Златоустом был начертан тот же святой призыв, что и у Л.Н. Толстого»,

называть сего отлученного от Церкви писателя «великим усопшим проповедником», а его антихристианское учение путем «в землю обетования»,

утверждать, что «господствующее направление современного богословия», которое Экземплярский иногда презирательно называет «казенным», «официальным», богословием, «стремится притупить остроту разлада между Евангельскими заповедями и наличной жизнью христианского общества, скрывает правду Христову, не признает ее жизненности, освящает явно несправедливые устои современной жизни и, особенно, жизни общественной; от имени Божественного учения, путем искусственного подбора мест из новозаветного, а преимущественного ветхозаветного Откровения, для него оказались возможным оправдать весь строй, господствующий в жизни христианских народов, со всеми его ужасами, противными не только христианскому, но и языческому сознанию»,

что реферат профессора Экземплярского, по удостоверению ректора академии, не есть случайное явление, но отображение общего направления деятельности и миросозерцания Экземплярского, который, нападая на «официальное» богословие, позволяет себе дерзко оскорблять и некоторых почтенных академических представителей богословия, и

что по Высочайше утвержденному уставу:

духовная академия имеет задачей приготовлять христиански просвященных деятелей для служения святой православной Церкви, и в круг деятельности академии входит высшая ученая разработка богословия на церковном строго православном основании (§ 1 и 2).

преподавателями академии могут быть только лица православного исповедания, строго православного образа мыслей и церковного направления, предпочтительно состоящие в священном сане (§ 65), и

преподаватели должны вести свое преподавание в строго православном духе, направляя свою деятельность к утверждению в умах студентов благоговения перед непреложной истиной православия и готовности послужить св. Церкви, никакие уклонения из сего правила не могут быть терпимы (§ 85).

Св. Синод не может не признать дальнейшую преподавательскую деятельность профессора Экземплярского не согласною с требованиями Высочайше утвержденного устава духовных академий и вредною, а посему определяет: экстраординарного профессора Киевской духовной академии Василия Экземплярского уволить от службы в духовной академии».

В приведенном сейчас определении Св. Синода, как ясно, ставится мне в вину мое отношение к учению гр. Л.Н. Толстого и к нашему «официальному» нравственному богословию. Прежде остановлюсь на моем служебном «преступлении».

Что касается моего отношения к Л.Н. Толстому, то, кроме достаточно определенного сказанного по этому поводу в моей статье, я, полагаю, вполне выясню этот вопрос, если скажу, что в своем сознании и совести признаю себя и перед другими себя исповедую православно верующим христианином, принимающим во всей полноте исповедание греко-восточной Церкви. Поэтому само собой подразумевается, что догматических воззрений великого писателя я не разделяю и всегда искренно скорбел, что Л.Н. Толстой находился вне общения с Церковью и порицал многое, безмерно для меня высокое и святое, в ее учении. Но гр. Толстой, по содержанию своих произведений последнего периода его жизни, был по преимуществу моралистом, и в этом его нравственном учении я нашел много такого ценного, пред чем не мог не преклониться.

«Новое Время» передает, что в докладе митрополита Киевского сказано, будто бы я утверждал, что «нравоучения писателя во всем сходны с учением Иоанна Златоуста». Не знаю, действительно ли содержится подобная мысль в докладе митрополита Флавина, но если да, то ошибочность этой мысли несомненна. Во-первых, утверждать подобное торжество нравоучения названных моралистов значило бы обнаружить совершенное незнакомство и с Толстым, и с Иоанном Златоустом, в чем едва ли кто решится заподозрить профессора, десять лет подряд говорившего с кафедры о Толстом и написавшего две богословские диссертации из области святоотеческого учения.

Во-вторых, в моей статье речь идет не обо «всем» нравоучении Толстого и Златоуста, но об одном лишь частном пункте в их учении, именно — о вере в жизненное значение заповедей Христовых.

И, наконец, в статье моей прямо отмечается, что у сравниваемых моралистов «много общего, много и различного» и с полной определенность указана сущность коренного различия между Л.Н. Толстым и св. Иоанном Златоустом в их взглядах на христианство. Но может быть, самое сопоставление Толстого со св. Иоанном Златоустом уже составляет преступление? В указе Святейшего Синода прямо это и отмечается, когда говорится, что я «дерзнул» сопоставить учителя Церкви с лицом, от нее отлученным. Но что же собственно преступного в этом сопоставлении, что даже в нем просто неудобного для православного богослова? Почему никто не считает преступным сравнивать учение язычника Платона с учением Господа Иисуса Христа и отмечать истинное в учении первого? Почему никого не соблазнило бы, например, сопоставление св. Иоанна и Э. Канта? Сравнивать учение Л.Н. Толстого и св. Иоанна Златоуста можно, продолжаю и теперь я думать, потому, что ставили и согласно решали они один и тот же великий вопрос об отношении евангельских заповедей к жизни. В указе сказано, что это дерзость с моей стороны. Но эта «дерзость» была бы неразумной и не законной в том лишь случае, если бы мое сопоставление оказалось неудачным, искусственным. Но если этого нет, если и действительно взгляды Л.Н. Толстого и св. Иоанна Златоуста по затронутому вопросу сходны, то, думается, прав я, когда в своей статье утверждаю, что «как бы ни было велико различие св. Иоанна и гр. Толстого во всех остальных отношениях и в понимании частных заповедей Господа, но согласие двух столь различных моралистов в понимании такого великого жизненного вопроса имеет самое существенное значение для нашего времени и потому заслуживает быть отмеченным».

Теперь я скажу еще больше: после св. Иоанна Златоуста в ряду наших православных богословов не было ни одного, кто бы с такой ясностью поставил и с такой прямолинейной твердостью ответил на вопрос о жизненности евангельского учения, чем как это сделано усопшим Л.Н. Толстым. За эту самоотверженную его проповедь величия и силы евангельского учения, истинной его жизненности и высшей красоты я и назвал Толстого «великим усопшим проповедником», а его учение — дорогой, хотя «не прямою», в «землю обетования». Действительно поразительно, что на «высоко поднятом словом и страдальческой жизнью» св. Иоанна Златоуста знамени был начертан тот же святой призыв, что и у Л.Н. Толстого: «ищите Царствия Божия и правды его». Но для верующего остается лишь преклониться пред неведомостью тех путей, какими открывается истина в мире, и с благодарной памятью говорить о том, кто силою своего разума и совести поднялся на высоту истинно христианского постижения вечной правды заповедей Христовых. Ведь не моя же вина в том, что через 1500 лет великий призыв святого учителя Церкви был повторен не нами, представителями православного богословия, но «отлученным от Церкви писателем». Истина не становится ложью от того, что она высказана тем, а не другим лицом, но она сияет своим собственным светом, пред которым не может не приклониться христианская совесть. И если на том знамени, с каким шел в мир Л.Н. Толстой, на одной стороне этого знамени был начертан святой девиз: «ищите Царствия Божия и правды Его», то вполне естественно, что «этот девиз привлек сердца людей, тоскующих по Богу и правде, к великому русскому писателю, а последний обессмертил свое имя горячей и преданной любовью к добру, пониманием его внутренней силы и святости».

Что же касается обратной стороны знамени Л.Н. Толстого, о которой я говорю в своей статье, — хотя об этих моих словах и не вспоминается в указе, — то я, равно как и каждый православно-верующий, не могу смотреть на эту сторону знамени иначе, как с чувством искренней скорби и сожаления о том, что такой великий учитель добра оказался вне Церкви, вне полноты познавания истины Христовой. Но судить за это усопшего не долг православного богослова, так как умерших судит один Бог. Скорее нашу совесть может смущать другой вопрос, не были ли мы, представители православного богословия, хоть отчасти виноваты в том, что Л.Н. Толстой отшатнулся от церкви и пошел своей дорогой, нередко доходя на своем пути до открытой вражды против Церкви и оскорбления самых святых христианских переживаний.

***

Вторым моим служебным «преступлением» в формулировке синодального указа были мои слова о ситуации в нашем нравственном богословии. В общем, я согласен со справедливостью того, что говорится в указе по поводу моего отношения к этому направлению нашего богословия. Позволю себе лишь решительно отклонить то утверждение в письме ректора академии, что будто бы я позволял себе «дерзко оскорблять некоторых почтенных академических представителей богословия». Этого я никогда не делал в своих лекциях и печатных работах и даже в большинстве случаев старался не называть имен своих идейных противников. Если же я горячо полемизировал с ними, то, мне думается, более прямым ответом могло быть опровержение моих суждений в форме научной критики, а не тяжкая кара со стороны начальства. Ведь в том, например, сочинении, в котором я с особенной горячностью боролся с господствующим направлением наших систем нравственного богословия, — разумею свое исследование «Ученые древней Церкви о собственности и милостыни» — я почти ничего не говорю от себя, но словами Откровения и святоотеческих писаний. Если я неправильно изложил учение древней Церкви, если правда на стороне нашего богословия, когда оно называет богатство путем в Царство небесное, разрешает роскошь в жизни, считает, что не может быть сомнения с христианской точки зрения на счет позволительности отдавать деньги на проценты, что долг христианина хранить и умножать имущество и проч., — если во всем этом правы мои идейные противники, а святые отцы заблуждались или же я неправильно передал святоотеческое учение, то почему «почетные академические представители богословия», считавшие будто бы себя оскорбленными, оказались нуждающимися в защите ректора академии, моего бывшего начальника, а не защитили себя сами в научной полемике, тем более, что лично никого я не позволил себе оскорбить, хотя бы то и отдаленным намеком? А что я не раз упрекал господствующее направление нашего богословия в ошибочности того пути, каким оно шло до настоящего времени, то это — верно, и теперь я постараюсь пояснить, какое именно богословие я называл довольно неопределенным термином «официальное» или «казенное».

Если в области христианского вероучения, в самом существенном, мы уже можем с благодарной памятью жить плодами многовековых усилий древней Церкви в ее стремлении облечь христианскую истину в точно отвечающие ей догматические формулы, то в области нравственного христианского учения мы почти не имеем таких формул (..). История Церкви свидетельствует, что самому общецерковному определению догматов предшествовали великие и честные усилия личной христианской мысли и живой веры проникнуть вглубь истины. То же самое, конечно, нужно и законно в отношении христианского нравственного учения, тем более, что в виду бесконечного разнообразия жизненных вопросов невозможно надеяться и даже желать разрешения всех их в определенных формулах. Поэтому приходится считаться и мириться с тем, что по различным жизненным проблемам могут параллельно существовать в богословской науке и самые различные опыты решения вопроса. Но при всем возможном разнообразии частных вопросов и ответов на них христианской совести и науки, бесспорно в последней всегда существуют целые направления, предрешающие, до значительной степени, самую постановку и ответы на жизненные вопросы. (..)

Перед лицом верховного Евангельского идеала жизни, признаваемого святым и истинным, всегда возможна двоякая оценка жизненных явлений, — что и составляет задачу нравственного богословия. Возможно или этот верховный святой идеал сделать пробным камнем качества и совершенства существующих жизненно бытовых форм и отношений, или же, признавая последние истинами с точки зрения их господства в данный момент истории, стремиться низвести верховный идеал жизни до ее наличного уровня и от имени христианства освящать такие стороны жизни, которые не находятся в соответствии с евангельским ее идеалом. Первую оценку явлений жизни я считаю единственно законной в христианской этике, как науке нормативной, и на этой точке зрения всегда стояли, в моем сознании, святые учителя Церкви. Вторую же оценку жизненных явлений я считаю ошибочной по существу, и это направление нашей науки, можно сказать, господствующее у нас, я характеризую термином «официальное» или «казенное» богословие. Называю я это направление так потому, что, по моему убеждению, оно более прислушивается к голосу мира и преданиям человеческим, чем к голосу Господа и предания церковного.

Для иллюстрации позволю себе указать на один пример из истории нашей богословской мысли, заимствуя его из статьи сенатора Таганцева. В этой статье передается, как самый высокий авторитет половины XIX столетия в области богословской мысли писал докладные записки в защиту с христианской точки зрения телесных наказаний и крепостного права. Насколько эти мнения были характера «казенного», ясно видно из того, что впоследствии имя этого богослова упоминалось в числе составителей проекта манифеста об освобождении крестьян от крепостной зависимости. Так было раньше, то же самое видим мы и теперь.

Мне не хочется здесь отклоняться в сторону и называть имена современных богословов, представителей «казенного» богословия. Интересующихся позволю себе отослать хотя бы к моей статье против смертной казни, где можно найти достаточно примеров того, как можно извращать учение Слова Божия и унижать самые высокие предметы нашей христианской веры. О том, же можно читать и в предисловии к моему исследованию «Учение древней Церкви о собственности и милостыни». Несомненно во всяком случае то, что если я признал это господствующее направление нашей богословской мысли ложным по существу с научной и церковной точки зрения, то долгом своим, как православного богослова, я признал и то, чтобы осуждать научно это направление нашей богословской литературы, не сообразуясь с тем, кто высказывает ошибочные взгляды и кто покровительствует их защитникам. Мне всегда казалось в этом направлении нашего богословия наиболее ужасным то, что его представители, защищая всевозможные неправды жизни, всюду прикрывали свою защиту святым именем Христа и словами Его Евангелия. Обыкновенно поступать так: высокий Евангельский идеал совершенно сознательно объявляется недостижимым, в виду его абсолютности, а затем уже на этом твердом фундаменте строятся оправдания нарушения любой заповеди Евангелия. Даже выдающиеся наши богословские силы потратили немало труда на то, чтобы доказывать обществу, будто жизнь — одно, а учение Христа — другое, что заповеди Его неосуществимы в жизни и нарушение их — зло неизбежное.

Такое направление нашей духовной литературы могло привлечь к себе симпатии тех, для которых удобно прикрывать язвы современной жизни знамением Креста Христова. Но это же направление, в основе фальшивое, неизбежно должно было оттолкнуть от себя всех, кто не потерял еще настолько честности, чтобы прикрывать свои грехи и недостатки именем Всесвятого Бога, и на основании своей недостаточности и лености отрицать жизненное значение Евангельского идеала. И результаты такого направления нашего богословия, такого смешения божеского и человеческого были ужасны, по крайней мере таким представляются они моему сознанию. Произошло страшное недоразумение в отношении к христианству значительной части современного общества. Христианству всегда было противно и враждебно то направление жизни, которое исходным началом ее делает эгоизм, заботу о себе, служение своим чувственным и себялюбивым интересам, христианство всегда было для многих безумием, утопией, мечтаниями. Но в одном никто прежде не упрекал христианство, это — в его бесчувственности, в равнодушии к людскому горю и нужде, в потворстве греху и себялюбию. Но теперь эти упреки обычны. Христианство, эта религия любви и самоотречения, эта радостная весть всем униженным, оскорбленным и обездоленным, этот призыв к беззаветной жертве на служение горю и нужде ближних, — теперь эта религия, эта радостная весть, этот благородный призыв объявляются враждебными жизни, а Церковь православная — защитницей того зла и неправды, какие царят в мире. Это, конечно, страшное недоразумение, и причины, вызвавшие его, заключаются до известной степени, по моему мнению, в том одеянии, в какое стремится наше богословие облечь христианство, пытаясь приблизиться святой небесный идеал к условиям нашей жизни, называемой христианской.

Конечно, голос нашего официального богословия, при том, к счастью, все же не единодушный, не есть голос Церкви вселенской. Но все же эти попытки исказить святой идеал в угоду духу времени сделали свое страшное дело. И это попытки должны быть осуждены и с научной богословской точки зрения, так как почти вовсе игнорируют ученые церковных авторитетов и извращают истинный смысл учения Слова Божия, и с чисто нравственной, так как они делают Христа Спасителя, этот образ светлый, милостивый, полный безграничной любви и ласки, участником и защитником нашего несовершенства и нашей жизненной неправды. Пусть мы злы, пусть жизнь наша неправедная, пусть на всей земле не будет правды — со всем этим может примириться тот, для кого Бог — отец и Христос — единый учитель. Но никогда не примет сердце человеческое того Бога, который изображается как покровитель неправды мира и участник в нашей нечистоте. Задача богословия привлекать ко Христу, уясняя и раскрывая чистое небесное учение, но не отталкивать от Христа и Его учения, путем извращения последнего. Об одном должен заботится православный богослов — чтобы сиял свет Христов своим тихим, чистым сиянием, светил миру, согревал сердца и влек души человеческие к святому, небесному, вечному…

Итак, вот что я обличал и вот к чему я призывал наше богословие. Обличал я то, что в моем сознании является заблуждением и бессознательной изменой Христу. Призывал я к тому, что считал долгом верности богослова Евангелия и Церкви. Я думал в этом последнем случае: если мы сами не можем светить миру своим светом и в жизни своей являться городом, стоящим на верху горы, то сделаем меньшее, что только возможно, не будем заслонять свет истины от ищущих Его, поможем посильно этим ищущим найти Христа и полюбить Его. Толпы народа шли за Ним во дни Его земной жизни; сотни миллионов идут к Нему и теперь, ищут в Нем опоры и утешения, в Нем видят своего единственного Помощника и Покровителя. И если наше богословие призвано быть слугою Христовым в мире, то оно должно исповедовать и проповедовать истину Христову во всей ее чистоте и лучезарной красе, а не извращать ее в угоду началам, господствующим в нашей наличной жизни. И я утверждал, что не нужно и не должно следовать духу времени в понимании вечного и абсолютного, не нужно и не должно оправдывать зло жизни на основе христианства. И я говорил об этом, быть может слишком навязчиво, в каждой своей статье, в каждом почти академическом чтении. Может быть, я ошибался и преувеличивал извращенность нашей богословской мысли, и дай Бог, чтобы было так, чтобы меньше был соблазн от такого изложения христианского учения. Но я жалею не о том, что говорил по этому вопросу, но лишь о том, что говорил слишком мало и слишком слабо. И если бы мне была дана не одна жизнь, а несколько, и не мои слабые силы, но истинный богословский талант, то все это, верится мне, я с радостью отдал бы одному великому и святому для моей совести делу — проповеди в научной форме жизненного значения слов Христовых и борьбе с неправыми путями в области нашей богословской мысли.

Вот и все, что хотелось мне сказать по поводу увольнения меня за неправославный образ мыслей. Теперь я считаю себя вправе спросить своих судей: неужели то, что я научно исповедовал, было изменой православной Церкви? Ведь сущность всех моих богословских утверждений сводилась к одной центральной мысли: заповеди Христовы и учение Церкви вселенской должны признаваться нормами христианской жизни, независимо от того, что царит в современной нами жизни как личной, так и общественной. Неужели эта мысль неправославная? Это первое и самое важное.

Далее я полагаю, что вполне отвечает требованиям и совести православно верующего и самого академического устава тот путь, каким шел я к утверждению мысли о жизненности христианского учения. Путь этот — изучение творений учителей древней Церкви, какое изучение я сделал с первых шагов своей преподавательской деятельности, — и даже еще раньше — со студенческой скамьи, предметом своих специальных занятий. Не говоря о моих академических чтениях, мною написан уже не один труд на основе святоотеческого учения, и прямою своей задачей я ставил то, чтобы изъяснять Слово Божие и давать ответы на жизненные вопросы в строгом согласии с духом церковного учения. Неужели это путь, достойный осуждения, неужели было бы более достойно православного богослова прислушиваться к меняющимся мнениям представителей нашей неустойчивой церковной политики? Почему меня не обличают в неверности церковному учению, а говорят о моей борьбе с известным направлением русского богословия? Пусть даже я не прав в этой борьбе, но ведь я вел ее и на лекциях, и в печати не от своего лишь лица. В моем сознании за мною стояли сонмы великих учителей Церкви вселенской, и пока мне не докажут, что я заблуждался в понимании их учения, я буду иметь смелость утверждать, что архипастыри русской церкви, заседающие теперь в Св. Синоде, ошиблись, признав меня человеком не православного образа мыслей и не желавшим вселить в умы и сердца своих бывших слушателей беззаветной любви к православной Церкви. Эту именно любовь я всегда стремился вселять в сердца своих слушателей и читателей, когда ставил своей задачей показать, что «Церковь православная была истинной матерью для верующих, — матерью, тем существом, которое для детей является носительницей любви, самоотверженной защитницей, источником всего чистого, греющего, ласкающего, к которой дети простирают свои руки, ласкою и заботами которой живут», что «Церковь была проводником любви Христовой и света Его истины в жизни мира». Неужели так учить о Церкви не значит «направлять свою деятельность к утверждению в умах студентов благоговения пред непреложной истиной православия и готовности послужить Церкви», как говорит академический устав?

Обсудить статью на форуме

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340 (Плужников Алексей Юрьевич)

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: