Ахилла

Отрывок из первого тома «У церковных стен», из главы «Миссионерство и миссионеры».

Истекшее лето мне случилось провести верстах в девяти за Териоками. Мы переехали на дачное жилье целою группою семей, связанных зимним знакомством, — и, любя беседы на религиозные темы, я имел случай удовлетворять эту жажду с людьми высокого богословского образования, частью прошедшими духовную академию, частью университет и духовную академию. Из них трое, М.А. Новоселов, В.М. Скворцов (редактор «Миссионерского Обозрения») и В.А. Тернавцев, были упомянуты в газетных сообщениях, как участники двух миссионерских съездов — в Нижнем Новгороде и Орле. Священники Альбов, Устьинский, Городцев, хотя и реже, по причине своих занятий, но принимали здесь участие. Вообще нужно сожалеть, что так редко и мало в общую печать доносятся отголоски очень живых и очень частых теперь в Петербурге и Москве религиозных бесед, неустановленных, беспрограммных, чистосердечных, проникнутых самым глубоким взаимным уважением и, на мой взгляд по крайней мере, глубоко содержательных и волнующе интересных. При взаимном уважении, кому хотелось бы обидеть — не обижал, кто вправе был бы быть нетерпимым — не оказывал нетерпимости. Острота мнений притуплялась, жестокость решений — сглаживалась. И при полном очевидном несогласии друг с другом относительно многих весьма коренных пунктов, мы сходились и расходились не только с взаимным благожелательством, но и с желанием как можно скорее вновь сойтись и еще и еще беседовать.

Не нужно напоминать читателю некоторых церковных явлений этой весны, чтобы указать, что одна тема, именно о свободе религиозных мнений, получила тогда особый импульс. И вот, я помню один летний вечер, как три наших семьи собрались у почтенного священника П.Д. Городцева, чтобы почайничать на веранде. Хлебосольный хозяин, любитель рыбной ловли, отличный ученый, законоучитель в нескольких высших учебных заведениях в Петербурге, расставил нам всяческие яства и пития, — но мы жаждали более питания духовного и сейчас же заговорили о некоторых статьях «Миссионерского Обозрения», редактор которого был с нами и несколько смущался, поступили он тактично или нетактично, опубликовав рискованные документы {Именно он опубликовал в полном виде «Ответ гр. Л. Толстого Св. Синоду», только что отлучившему его от Церкви, с исповеданием веры этого писателя, из какового исповедания даже в официальных документах, — где, как известно, «все должно быть изображено», — были выпущены большие куски текста.}. Все мы привыкли уважать этого редактора и дружно принялись утешать его, говоря, что, оставляя в стороне вопрос о такте, в котором все мы не компетентны, подаем руку как мужественному христианину, который всегда хочет бороться, потому что верит в свою правду. И вот я помню памятные слова старого нашего почтенного хозяина-священника:

— У нас в Академии преподавал Янышев (теперь — протопресвитер). Что это были за лекции и какое тогда было время! Он первый устранил из чтений своих условность и схоластику, устранил деланный высокопарный язык и начал показывать нам суть всякого разбираемого вопроса. Мы, студенты Духовной академии, все были одушевлены. Вот раз мы собрались и говорим своему профессору: «Пусть откроют свободу мнений, пусть пишут все: мы победим. Неужели же мы не победим?!»

И он оглянул нас, сидевших, горящим взглядом и, сделав жест, как бы переламывает палку, которую тянет к себе, когда его противник тянет ее в противоположную сторону, продолжал:

— Кто кого перетянет? Неужели же мы не одолеем? — и лицо его осветилось победой.

— И как я тогда думал, тридцать лет назад, так и сейчас думаю: пусть печатают всякие еретические мнения! Истина несокрушима, Православная вера непобедима! Только уж тогда и нам дремать не придется. Придется покинуть ленивое существование и начать работать, работать и работать — для торжества св. Православной веры.

Меня это несколько удивило и я посмотрел на В.М. Скворцова:

— Рано, рано, отец. Нет! Какое ведь наше время и общество? Разве возможен ныне честный спор? Вас не поймут, засмеют, вас оклевещут, мнения ваши извратят, затопчут — и вам негде защититься… Тут — страсти; тут — литературная ловкость. Победителем окажется не человек честный, а человек ловкий. Рано, отец.

Но вот факт. Мнение о свободе изложения религиозных мнений было высказано священником и отпарировано редактором миссионерского журнала не по принципиальным основаниям, а по практическим соображениям. Сколько вечеров я сам беседовал с этим редактором. Когда-то учитель семинарии в Киеве, никем не нудимый, открыл около Киева прения с сектантами, и, любитель-кустарь своего дела, теперь перенес деятельность в Петербург, сохраняя те же приемы не академического высокомерия, а, так сказать, домашнего рукоделья в своей деятельности. Все в нем открыто, твердо и порядочно. Сколько вечеров я задушевно переговорил с этим редактором, при первом же со мной знакомстве спасшем от духовной цензуры одну ею не пропущенную мою статью («Замечательная еврейская песнь»). Мы почти непрерывно разговаривали о разных явлениях в церковной современности, и вот образец его терпимости:

— Помилуйте! — говорил я раз. — Как перепутываются при непонимании мнения и меняются взаимно позиции. Уже в печати я обвиняюсь в том, что будто бы высказываюсь за гражданский брак, без религиозных форм, когда я стою здесь не за убавление религиозных форм, а за прибавление религиозных форм; за дальнейшее, более глубокое и более последовательное освещение всех сторон и всех моментов супружества, отчества и материнства. Почему о путешествующих, воинствующих есть в эктении прошения, а когда наши жены рождают и мучатся, и боятся смерти, и ищут помощи — нет о них простого и умилительного слова в эктении? А это возможно было бы и нужно было бы. Сошлются, что невозможно что-нибудь здесь прибавить или убавить. Неправда. Установлена же новая молитва после несчастной кончины Александра II, в которой испрашивается у Бога, чтобы он оградил своего помазанника ангелами-хранителями. Молитвенное творчество, молитвенное созидание Церкви не кончено, не запечатано. О всякой скорби и во всякой муке можно молить Бога, и молить не общими, а особо приноровленными словами. И вот я говорю, что для такой особенной и страшной и вместе радостной минуты, какую женщина переживает, рождая, нужны бы две молитвы: личную для нее, утешающую и ободряющую, и — общую за них всех и о всех их, которую, слушая на эктении, повторяли бы мысленно их отцы, братья, мужья, дети. Но этого нет! И наши всемирные и прекрасные эктинии о всем помнят, а такой центральный факт, как рождение — забыли и обошли молчанием. Мне это обидно; как семьянину — мне это больно. Теперь обращусь и к разводу, который опять же должен бы вытекать из таинства, т.е. протекать религиозно-торжественно, а не в судебных протоколах, что соответствует гражданской сделке. Не находит ли дух гражданского брака себе опоры в вашей же церковной сфере, установившей для брачных людей, в случаях несчастия брака, — судоговорение, свидетельства, документ, т.е. сумму юридических форм?! Ибо ведь если формы юридические, то, предполагаемо — и зерно их тоже юридическое? Кто же наглядно учит о гражданском браке, кто его внушает обществу? Вы сами! Пусть бы священник, в епитрахили, выйдя после литургии на амвон, объявил такой-то брак расторгнутым. А, это я понимаю! Это — таинство. Но теперь? Я вижу судей, юристов; и даже если вижу священников в консистории, то без епитрахили, т.е. не священствующих, а разбирающих житейское дело, как в консистории же они разбирают разные жалобы на священников. И, следовательно, вот откуда идет, а не от моих статей, воззрение и внушение другим, что брак есть вообще только житейское дело, юридическая сделка. Я-то — за таинство, а мои оппоненты — против таинства. Но этого никто не замечает.

— Это интересно, это совершенно ново и глубокой правдой дышит… Конечно, вся сумма не вашего, а нашего отношения — юридична, и тут много забыто из того, что «едино на потребу». Все это было бы полезно вам изложить и напечатать.

Такое слово мне дорого. Никогда в этом человеке я не видел ни официала, ни официоза, а мужественного, прямого воина своего дела, хотя преданного, ревностного, желающего именно воинствовать. И речи с ним лились легко.

Однажды, под живым впечатлением только что произведенной ревизии, он рассказывал мне с негодованием, с горем, об одной семинарии, в которой ректор, обязанный следить за содержанием живущих в интернате учеников, одиннадцать лет не спускался в столовую. «Была одна салфетка на семь учеников. Вы представляете себе, какой грязной и вонючей тряпкой они утирались?! Юноши заволновались на одиннадцатый год, и их обвинили в либеральном духе и политической неблагонадежности. А они были только брошены и забыты, как свиньи».

Он чистосердечно признавался в недочетах. Как было не признаться ему в своих недочетах? И душам, открытым с одной и с другой стороны, было легко. Я думаю, это отношение между нами было христианское. А воистину, где метод христианских отношений (я настаиваю на слове «метод»), — там все хорошее и доброе становится не трудно, а все злое само собой выскакивает вон.

Иллюстрация: Василий Перов, «Спор о вере», 1880

• У нас нет пыток, костров, у нас, несомненно, «тонкие культурные приемы»