Ахилла

Второй текст из нашего проекта «Исповедь анонимной матушки».

***

Я из нецерковной среды. Из верующих — только прабабка по линии отца. Её дети, среди которых и моя бабушка, уже не были верующими. Лишь у старшей из бабушкиных сестер была какая-то религиозность, которая выражалась в том, что она не давала житья родне.

Помню, как в деревне, где эта родня жила, меня, тогда еще кроху (мне было меньше трех лет), мыли в раскаленной бане в ушате с ужасно горячей водой. Я орала, как резаная. Но нервное потрясение помогло мне запомнить, о чём говорили папины тетки: «Крестить ее надо!»

Вера в таинство соседствовала с верой в коммунизм.

Это я помню четко.

Попытки меня крестить повторяла позже подруга мамы — Тамара Николаевна. Но мама не разрешила. Ей казалось, что Церковь — весьма сомнительная организация и лучше беречь веру в Бога в своём сердце, не доверяя её тем, кто вызывает те самые сомнения.

Помню, мне было около восьми лет, и Тамара Николаевна взяла меня в храм на Богоявление. Это был Казанский собор на Красной площади в Москве. В храме стояла огромная ёмкость с водой, льющейся в неё из серебряного креста, расположенного посередине. Освящение воды и обстановка полутемного храма произвели на меня достаточно сильное впечатление, которое, впрочем, уравновешивалось усталостью, давкой и духотой, не позволяя мне впасть в восторженное состояние.

Я стала чаще бывать у маминой подруги. Общалась я не с ее детьми, а с ней самой. Я всегда была странным ребенком. Настолько странным, что сверстники со мной общаться избегали.

Например, я вечно приставала ко взрослым. Тамара Николаевна оказалась для меня в самый раз. Она-то и учила меня молитвам, читала мне Евангелие и адаптированные для детей сюжеты из Библии.

Так получилось, что пока мы общались с маминой подругой на тему веры в Бога, её муж общался… с моей мамой. Они познакомились случайно — он заехал пообедать с работы домой. А мама с Тамарой Николаевой разбирали детские вещи.

Тамара Николаевна попросила мужа отвезти вещи, отложенные для нас, к нам домой, чтобы моей маме не тащить на себе тюки.

Мама знала, что у себя дома довольно часто Лев Глебович не находил ничего съедобного, поэтому угостила его жареной картошкой и налила чаю — всё, как он хотел. Много ему не нужно было, но он получил больше, чем ожидал. Пока мама готовила картошку, у них завязался разговор обо всем понемножку. Я видела, что новый знакомый не хотел уходить. И ещё — даже я, несмотря на возраст, понимала: религиозная тема уже изрядно утомила домочадцев маминой подруги…

Это меня подстегнуло уже при следующей встрече начать задавать неудобные вопросы моей просветительнице. Много неудобных вопросов. Из блаженной и добродушной она мгновенно превратилась в раздраженную, бледную, со сжатыми губами и тревожным взглядом женщину — того возраста, который мне казался тогда уже старостью… чего я до этого и не замечала.

Про то, что дядя Лева стал каждый день бывать у нас, я впоследствии не только не проболталась, но, напротив — вела себя, как партизан. Хотя мама мне ничего вообще не говорила об этом отдельно. Причина была проста.

Моё внимание переключилось на дядю Леву. И скоро я забыла запах свечей и успокаивающее звучание молитв, а лицо дяди Левы мне казалось похожим на лик Христа из собора, который мы купили в виде дешевенькой копии, чтобы молиться. Только дядя Лева был без бороды и усов, да и волосы покороче. Неважно. Зато его голос и смех, добрые глаза и родственное отношение ко мне делали меня счастливым человечком.

Мне тогда не было и девяти. Родители уже лет пять как были в разводе. Отец иногда приходил, и бывали скандалы и всё то же битье и оскорбления, что и до его ухода из дома. Я не собиралась ставить на нём крест — в голове были тысячи планов по спасению папаши, но с появлением дяди Левы мне захотелось от них отвлечься и просто побыть маленькой девочкой. Я забиралась к нему на колени, и, обвив его шею руками, клала голову ему на плечо. Или с упоением смотрела ему в глаза, когда он говорил. С папой у нас были игры только в выживание в спартанских условиях, в армию, да и вообще никакие нежности в нашей семье не существовали в принципе.

Я с тех пор, как хоть как-то осознала себя, не хотела быть девочкой и гневно отвергала все попытки посторонних людей напомнить мне о том, что я-таки и есть девочка. Я злилась и плакала. Утешалась тем, что, когда вырасту — уеду в Израиль и там буду служить в армии, как положено, по-настоящему.

Родители в отчаянии купили мне крошечные кирзовые сапоги; мама сшила камуфляжный костюм — из плащ-палатки, насколько я помню. В «Детском мире» был куплен игрушечный автомат Калашникова, и я в «полном обмундировании» шла… шокировать детский сад.

Много у меня было таких вот странностей. Например, я запиралась в темной ванне с отцовским фонариком и торчала там часами. Эта игра называлась «прожектор перестройки». Выражение это я услышала из телевизора, и оно мне жутко понравилось. Перед развалом СССР было много трансляций скучных заседаний президиума ЦК КПСС. Они преобладали в эфире. Я тогда пыталась научиться писать, составляя протоколы заседаний, и попутно рассуждала, кто из депутатов как себя поведет в дальнейшем и что будет со страной. Я рисовала графики, диаграммы, по каким-то признакам пыталась отличать, кто что думает из них на самом деле. Был исписан, наверное, десяток тетрадей и изрисована куча листов бумаги. Портреты депутатов на трибунах прилагались. Всё это я рассказываю, чтобы было понятно, насколько странной девочкой я была.

И так прошло несколько лет.

С появлением дяди Левы желание надеть платьице и бантики не появилось, но я перестала устраивать перевоплощения в солдата. Дядя Лева меня полюбил, как родную. Своих дочерей у него не было — только сыновья.

Через какое-то время я стала понимать, что мама и дядя Лева любят друг друга. Мама изменилась до неузнаваемости. Но поверить в близкое счастье мешало не столько положение обоих влюбленных — этого я еще не понимала толком, — сколько мой отец. Он совершал налеты на наше гнездышко, выбивая из него только что поселившееся тепло. Свою жизнь он устроить не мог, поэтому его очень раздражало мамино желание устроить ее жизнь отдельно от него. Хорошо, что не было поножовщины…

Со стороны дяди Левы проблема была не меньше — на его совести был брак и многодетная семья с женщиной, которая изводила его своими странностями. На тот момент это был религиозный фанатизм.

В своей увлеченности религией она устраивала мужу строгие посты, в том числе и в телесных отношениях (это я узнала годы спустя) и даже не замечала, что запущенный дом и дети, её поведение доводят мужа до отчаяния. Он тяжело работал физически, стараясь прокормить семью и еще обеспечить всем, что было в моде в 90-е. Постепенно окончательно выбился из сил и, кажется, решился на развод. Пил отчаянно, понимая, что во многом виноват сам. У него было осознание того, что жена стала чудить из-за того, что он ей изменял… и не один раз. Надо было, однако, несмотря на всё это, принять решение, потому что положение было тупиковое.

И тут моя мама опять подверглась атаке отца. На этот раз он утверждал, что погибает от голода, холода и побоев на улицах. Вид у него был вполне соответствующий рассказу.

Мама была в ужасе. Я тоже.

И надо же было случиться такому, что она стала спрашивать, как ей поступить, не у кого-нибудь, а у своей, в ту пору ну очень верующей подруги… Та, конечно, посоветовала ехать к священнику. Это был её духовник — в то время один из известнейших протоиереев Москвы.

Мама вернулась от него с вытянутым лицом и совсем бледной. Он ей сказал, что отец ее детей, с которым она в разводе — ее единственный в этой жизни… и в будущей. Встречаться с женатым мужчиной — страшный грех. Называется он преблюдодейство. Так мне запомнилось. Мне было очень страшно. Постоянно. В течение долгих недель. Я помню мамин разговор со слезами и «я не могу!!!» перед Львом Глебовичем. После этого разговора он весь поседел. Я это увидела позже, на улице. К нам больше он не приходил.

«Это ужасная ошибка — возвращаться к НЕМУ! Ты будешь жалеть, таких вещей нельзя делать!»

Я не знала, что вообще думать. Мне было жаль отца, и я стала бомбить маму просьбами его не гнать. В свои тогдашние годы я слабо себе представляла всю тяжесть положения.

Это была трагедия. «Выкинуть папу на улицу» (эти слова мама принесла от того протоиерея) — было немыслимо. Но выбирать между отцом и любимым мной и мамой человеком, который подарил нам надежду на другую жизнь — это было настоящим кошмаром.

Мама и я получили облегчение, приняв папу назад. А Тамара Николаевна убедила мужа пойти и обвенчаться.

Итак, мы с мамой поступили » правильно»…

В ответ на это отец начал пить пуще прежнего, особенно изощренно издеваться над нами, чуть не убил маму. Едва не погиб мой младший брат. В квартире не осталось живого места. Денег не было вообще. Кое-как выживали на пособия.

Некоторое время мы жили у бабушки (по отцу же). Но он и там всё разнес и уничтожил. Бабушка заболела и умерла. А мы скитались по углам, так как с отцом жить было невозможно. Время было тяжелое — чем только мы с мамой не зарабатывали. Только что против закона не ходили. Таким образом, я вела абсолютно взрослую жизнь с двенадцати лет. В дальнейшем это привело к тому, что мое образование осталось на уровне между делом оконченной школы.

Через пять лет мы вернулись в Москву. В разгаре был кризис 98-го, пока нас не было — жильцы чуть не «увели» квартиру, которую мы сдавали, чтоб жить хоть как-то. Но вернулись мы без отца. Это длинная история, но он остался жить в бабушкиной квартире. А мы, вернувшись в мамину, в Москве — собрались строить новую жизнь.

Лев Глебович к тому времени стал бизнесменом, и мы с мамой попросили по знакомству хоть на какие-нибудь должности взять на работу.

Он вел себя так, будто нас не знает. Но на работу взял. Благодаря этому мы выжили. До этого мама много лет не работала, а я была еще ребенком по паспорту.

Тут-то Тамара Николаевна снова заговорила с моей мамой о вере. Были разговоры о том, что Бог нас спас… и постепенно мы все по очереди приняли крещение. Это было за городом, на приходе у одного протоиерея. Там меня стали учить церковному пению.

Льву Глебовичу наше воцерковление не понравилось совершенно. Потому что по нам стало заметно внешне, что мы воцерковляемся.

Тогда мы с мамой ушли с мирской работы и стали работать при храмах. Я зарабатывала пением.

В одном из храмов я проводила очень много времени. Маму это стало раздражать. Тогда-то она и сказала, что я занимаюсь ерундой, а надо уже замуж.

Надо сказать, что я с детства была романтичной и влюбчивой, но до реальных отношений не доходило. С началом церковной жизни мои личные трудности оказались оттеснены новыми «важными делами» (учеба пению и всякие богослужебные вопросы, вопросы построения нового мировоззрения).

Ко мне периодически сватались странные личности, даже для меня слишком странные. Ну, и были те, кто прямо заявлял: какая любовь, мне просто надо уже скоро во священники рукополагаться, поженимся, а там Бог всё управит.

И тут появился он. Он всё время меня раздражал своим появлением на приходе. Бывает же, что человек даже внешне неприятен. Казался убогим занудой.

Но когда первый раз разговорилась с ним лично — он предложил проводить до метро. С тех пор больше не расставались.

Поженились через полгода. Мама и родные были против, но постепенно смирились.

То, что раньше казалось кощунством — брак без любви — совершилось. Я просто не выдержала ожидания. Ждать какой-то любви?.. Ее можно и не дождаться! А здесь человек, который готов тебе жизнь посвятить. Порядочный, с богоугодными намерениями.

Есть симпатия к нему, вместе нам легко и интересно. Перед глазами выросла великая цель. Мы будем служить Церкви! Я очень быстро убедила себя, что этого вполне достаточно. Мама и родные, конечно, призадумались, что и говорить.

Всех переживаний родни я себе не представляю — я жила с ним при храме, и общались мы мало. А уже через год после свадьбы он стал священником, и я уехала с ним на место назначения. На руках был наш сын — пяти месяцев от роду.

Через несколько лет умерла мама. В последние годы мы мало общались… Между тем, вплоть до моего замужества мы были очень близки. Так что мой брак ее подкосил. Даже перспектива иметь зятя-священника не утешала маму. До последних дней она признавать его не хотела. Примирилась с ним перед кончиной.

Когда мы уезжали из Москвы, то ничего не знали о жизни церкви вне стольного града. На месте служения мужа приходские реалии были совсем иными. Например, отношения батюшка-духовные чада там крайне редки и если уж есть, то в виде лихо закрученного псевдостарчества. Священник на мизерном жаловании и случайных требах, заказанных захожанами.

Жилье снимали на свои деньги, выскребая по копейке. Помогали доброхоты, спасая от голодного существования.

Жить на подаяние — это меня унижало и заставляло о многом задуматься.

Старалась подрабатывать. Шла на износ просто. Рождались дети, а мое здоровье совсем расшаталось. Неуверенность в завтрашнем дне, переезды, серость жизни и ломающиеся судьбы мужниных сотрудников по цеху. Я своими глазами всё видела: сумасшествие, пьянство, уныние и потерянность, катастрофическое недоверие к собратьям. Сплетни, ненависть, лицемерие, доносы, трусость и человекоугодие. Доброе и светлое происходило всегда вопреки работе машины, которая грозила нас перемолоть с костями…

В конце концов я осознала, что посвятила свою жизнь конторе мошенников. А изменить ничего, казалось, нельзя.

Было ощущение безысходности, ловушки, в которую мы все попали. Всё, на что я надеялась, оказалось пустым звуком. Не было даже возможности хоть где-нибудь петь — не для молитвы — об этом к тому времени речь уже не шла. Просто чтобы на хлеб заработать! Но пение там практически не оплачивалось. Посещать службы с детьми было непосильной задачей. А нанимать няню не имело смысла — ведь платить няне было нечем. С годами количество треб значительно снизилось, а цены на аренду жилья выросли минимум втрое.

Со всех сторон навалилось. Дети, быт, болезни, смерть мамы — и на этом фоне необходимость срочно меняться — чтобы выжить. И менять место жительства, конечно. Я поняла, насколько это необходимо, когда моя кума, тоже матушка, в похожем положении едва не покончила с собой. Выбросилась из окна. Отделалась переломом ноги. И на нее налепили ярлык «шизофреничка». Почти 20 лет скитаний и издевательств начальства — человек не выдержал.

Стало ясно: церкви не нужны люди, ни «свои», ни, тем паче, чужие.

Конечно, начались угрызения совести по поводу собственной глупости. Без образования, без денег и жилья, с детьми на руках, живущая на пожертвования семья — это катастрофа. Как норму я это не воспринимала. Мне хотелось другой жизни после такого детства, какое было у меня. Конфликтов внутренних и внешних было множество. Много раз едва не дошло до развода по той причине, что жить было не на что и нечем — друзей не было, интересам и саморазвитию места не было — сплошная борьба за выживание. Однако, у меня есть одна единственная подруга, с которой мы и познакомились именно в городе N.

В конце концов пришлось осознать необходимость от своего статуса отмежеваться. То есть хотя бы представить себе — какой я хотела бы быть, если бы не этот статус. Как бы я действовала. И начать действовать.

Потому что оглядываться на мнение прихожан уже не имело смысла. Сплетни и пересуды не прекращались, что бы мы ни делали. И мы, и другие священники.

Все свои планы я обсуждала с подругой. Наши мысли шли — и до сих пор идут — в одном направлении.

Я погрузилась в творчество, в литературу, начала знакомиться и общаться со многими интересными людьми в интернете.

У нас нет ни машины, ни жилья. Однако многолетний отказ от отпуска на море, кафе и любых развлечений, экономия на всём, чем только можно, помощь друзей и мои творческие поиски дали результаты. Следующий год надеемся начать в своей квартире. А машинку купить тысяч за сто.

Церковь к решению наших материальных проблем не имеет ни малейшего отношения. В семье этим вопросом занимаюсь я, а батюшка обеспечивает тылы — еду и деньги на аренду жилья. Помогает мне по дому, так как я очень хлипкого здоровья — я же работаю мозгами.

Но у меня нет никаких оснований считать себя несчастной. В нашей жизни много трудностей, но» трудно» не значит плохо.

У меня был очень длительный период потери себя как личности — обстоятельства как бы говорили, что, мол, не до себя, собой некогда заниматься.

Я имею в виду — внешний вид, здоровье, интересы. Десять лет только церковных книг, музыки, размышлений над Писанием и молитв. Которым предшествовали детство и юность без всякого общения со сверстниками, без всяких развлечений и игр этого возраста.

Я была хорошо подготовлена к монашеским духовным практикам православия. Я штурмовала его подвигами во имя ближнего, нещадными постами, бдениями и чтениями… но мне так никто не открылся, ничто не стало яснее. Безусловно, у меня был период, когда всё казалось яснее ясного. Но я такой странный человек — имею привычку подвергать сомнению в первую очередь именно то, что кажется самым незыблемым. Я построила свою веру на основании того, что жизнь должна иметь какой-то высший смысл. Несчастный подросток со склонностью к суициду, каким я была, вполне мог найти вариант и похуже. Я пришла в церковь и переждала худшее время там. Вот только выйти оказалось непросто. Оказалось так непросто наконец повзрослеть по-настоящему.

Но моя жизнь — это желание любить вопреки всему. Мысль о суициде всегда тоже возникала от неразделенной любви. К молодому человеку, которому до меня не было никакого дела. К маме, которой было не до того. Выжить бы. К самой жизни, в ее даже самых неприметных проявлениях, к ее разнообразию и непредсказуемости. Выйдя из ограды церковных правил, которые я боялась нарушить, чтобы не скатиться в скотское состояние, я ощутила, как мощный поток захватил меня и унес прочь от этого страха. Навсегда. Тот образ Христа, который сложился в русском православии, на мой взгляд, совершенно безжизненный, а это причина трагедий. Когда ты любишь — это жжет изнутри и сияет, а тут тебе говорят — это нельзя, то грешно. Гасят это пламя, а когда ты становишься дымящим углём — выбрасывают вон. Христос так не делал. Он принял любовь даже от очень «неправильных» людей. В неподходящее время и в неподходящих местах.

Я не смогла встретить Его и полюбить всем сердцем. Всё, что меньше — недостойно Его. И я не хочу Его оскорблять. Сейчас не участвую в таинствах и не знаю, буду ли впоследствии.

Много лет подряд я страдала от того, что мои мечты и желания казались неуместными и греховными. Настоящей трагедией для меня стали пылкие чувства, возникающие по отношению к людям, которые ну никак не могли их разделить.

Я очень ценю труд психологов и психотерапевтов, но сама так и не смогла никому довериться серьезно. Многие годы прошли в терзаниях и метаниях, отравлявших мне жизнь. Я никого не виню — но, увы. Попытки огромного числа священников мои чувства перевести в труды, посты и молитвы, не принесли ничего, кроме вреда здоровью. Тогда я отпустила сама себя на свободу.

Подруга у меня всего одна. А вот друзей мужчин — не меньше дюжины. И ни с кем из них не было никаких падений, которыми стращали много лет любители жить по патерикам. Среди моих друзей есть ученые, поэты, музыканты, художники, переводчики, священники, врачи, работники автосервисов и гостиниц, библиотекари, пекари и т.д. — люди, в основном, и намного старше меня по возрасту, и очень разные, но со всеми взаимное уважение и интересное общение, работа.

Я постепенно поняла, что неосознанно продолжаю искать друга — такого и только такого, каким был дядя Лева. Он трагически погиб, не дожив до 50 лет, оставив бизнес на молодых сыновей и вдову, с которой общалась до недавнего времени. У нее я забрала несколько фото тех лет на память. Сама она не в себе. Один раз, когда я была у нее, приехал средний сын дяди Левы — похожий на него настолько, что мне стало страшно. Едва не расплакавшись, я потихоньку ушла от них — просто сбежала! Больше мы не виделись.

Только сейчас распутался клубок, запутанный в детстве различными обстоятельствами. Ни мамы, ни папы уже нет в живых. Я не знаю, есть Бог или нет. Мне это не важно. Я не хочу тратить снова время на молитвы и поиски ответа в книгах. Мне кажется гораздо более важным успеть обнять, пожалеть, понять, простить, помочь, обрадовать, позаботиться о тех, кто у меня есть сейчас. Понять, что же ещё я могу сделать в этой жизни. Я не знаю, будет ли жизнь за гробом. Этот вопрос мало волнует меня. Каким бы ни был ответ — я живу здесь и сейчас, стараясь делать все, что делаю, с отдачей до предела.

Дискуссии о роли Бога в событиях в мире, о встрече с Ним у верующих, догматика, традиция и история — это интересно. Но не главное в жизни. Не стоит думать, что в церкви вы найдёте полноту бытия. Кто знает — начни я с книг о. Александра Меня и о. Георгия Чистякова — возможно, вера не ушла бы из моей жизни.

Я не знаю. И опять-таки — не сожалею. Вопреки тому, что говорят церковные тексты — счастье на земле возможно. Жертва и страдания ради любимых — только часть жизни, и не самая главная. Главное же, несмотря ни на что — посмеяться над своими слабостями и идти вперед. А если рядом твои друзья, дети, любящий супруг — это ли не смысл жизни — идти рядом с ними?.. Пока мы все вместе, если будем дорожить друг другом и временем, не бояться любить — мы увидим и смысл, и красоту, и чудеса.

Иногда мы устаем и не чувствуем этого, и не видим. В такие моменты вспоминаю счастливые моменты с дядей Левой. Да, мы были обречены разлучиться, но то счастье, которое подарило общение с ним, до сих пор помогает мне жить.

Да, я не смогла возлюбить Творца паче твари. Но мой выбор такой — лучше любить вот так, как можешь. Чтобы, отказавшись от своей несовершенной любви — не остаться без всякой любви вообще.

Читайте также:

• Эволюция всего

Если вам нравится наша работа — поддержите нас:

Карта Сбербанка: 4276 1600 2495 4340

С помощью PayPal

Или с помощью этой формы, вписав любую сумму: