Ахилла

Можно ли остановить «апокалиптических коней»?

Издавна люди грезили о том, что когда-нибудь войны прекратятся. Особенно надежды усиливались после того или иного крупного военного конфликта, унесшего большое количество жизней. Тогда всем становилось очевидно, что война — это некое интегральное зло, которое, словно воронка, засасывает в себя все и вся. И его, этого зла, в жизни человечества быть не должно.

Наверное, можно сказать, что раньше в среднем на каждое поколение (70-80 лет) приходилась, как минимум, одна крупная война. Получается, что «апокалиптические кони» как некие стадии единого процесса, как правило, проносились во время каждого серьезного геополитического столкновения, и каждый человек так или иначе хотя бы один раз в течение своей жизни оказывался свидетелем тотальной победы сил агрессии и смерти. Напомним эти стадии, идущие друг за другом: захватнические амбиции (конь белый), активная боевая фаза (конь рыжий), разрушение экономики (конь вороной), голод и смерь (конь бледный). В этом смысле можно говорить, что в жизни каждого поколения обычно случался свой локальный апокалипсис, поэтому вполне оправдано воспринимать Откровение Иоанна Богослова как повторяющийся в истории миф. 

В Библии, в 36-м псалме говорится, что «кроткие наследуют землю и насладятся множеством мира». Эти слова можно понимать буквально: кто воюет, тот погибает, а остается на земле тот, кто мирного духа, кто не хочет воевать, избегает кровопролития. Геройство в этом смысле далеко не всегда оправдано. Однако и уклонение от войны, особенно в эпоху «восстания масс», ничего не гарантирует: тебя могут против твоей воли схватить и отправить на фронт.

Поэтому как война — это коллективное явление, так и прекращение войн может быть следствием только коллективных усилий.

Какие это могут быть усилия?

Теоретик Кант против практиков политиков

Иммануил Кант в своем трактате «К вечному миру», написанном в 1795 г., обращает внимание на то, что государства как таковые призваны гарантировать гражданам безопасность и защитить их от произвола, однако же сами государства друг с другом находятся в состоянии непрекращающихся войн и, получается, безопасность граждан государство гарантировать не может. Как положить этому конец?

Кант предлагает подойти к вопросу обстоятельно и рационально, как это он всегда делает. В шести «предварительных» и трех «окончательных» статьях трактата философ формулирует фундаментальные принципы, ведущие если и не к полному, то хотя бы к частичному искоренению войн.

Кант указывает на примат международного права над национальным. Также в будущем геополитическом устройстве, по его мнению, должны быть обеспечены защита имущественных и конституционных прав каждой страны (малой или большой, не важно) и содействие сохранению ее финансовой непорабощенности. Постоянные армии необходимо полностью упразднить. Гражданская конституция каждого государства должна быть республиканской. Республиканизм, по Канту, есть государственный принцип отделения исполнительной власти (правительства) от законодательной власти; этому принципу противостоит деспотизм — принцип самовластного исполнения государством законов, данных частной волей правителя. Право народов будет основано на федерации свободных государств. Права людей как граждан мира обеспечиваются условиями «всеобщего гостеприимства». Это означает, что любой гражданин любой страны имеет универсальные права и свободы, а государства обязаны эти права и свободы соблюсти. Этим также гарантирована возможность свободного перемещения граждан между странами без боязни потерпеть правовой ущерб.

Кант предлагает отнестись к проекту установления «вечного мира» как к цели. Он, проводя некоторый экскурс в историю, указывает на промыслительные знаки в исторических судьбах народов. Установление мира на земле — это моральная цель человечества, т.к. «война дурна тем, что больше создает злых людей, чем уничтожает их».

Конечно, автору трактата «К вечному миру» можно возразить. И возражение это будет прежде всего с той точки зрения, с которой встает вопрос: насколько вообще право способно сдерживать «темные энергии» человека? «Нет мира нечестивым», — говорит пророк Исайя (Ис.57:21). Также как в одном государстве право как таковое далеко не всегда способно поставить заслон преступности, так и в отношениях между государствами его может быть недостаточно. Например, Г.С. Померанц в одной из статей замечает, что если в стране происходит эклектическое смешение различных культур, религий, этносов, есть сильное имущественное различие, то это приводит к скрытому хаосу, который вынуждена сдерживать жесткая полицейская система. К таким странам Померанц, в частности, относит и Россию. В каком-то смысле неудивительно, что время от времени происходит экспансия этого хаоса во вне, за пределы государства.

Во времена Канта, конечно, политики могли лишь посмеиваться над его предложениями. Да и сам трактат, как отмечают некоторые комментаторы, носит в чем-то иронический характер. Однако мысль философа в нем, как всегда, строга и убедительна. Думается, что Кант относился к этому проекту весьма серьезно.

При этом история шла по какой-то своей колее: продолжались военные конфликты, а в скором времени Европу охватили и наполеоновские войны, жертвами которых стали в общей сложности по меньшей мере 3 миллиона человек.

Бонхеффер и возможные плоды экуменизма

В чем-то с иных позиций, а в чем-то со схожих к вопросу прекращения войн подходил богослов Дитрих Бонхеффер. Он в своем докладе «Церковь и мир наций», сделанном на экуменической конференции 1934 г. на датском острове Фане, высказал мысль о том, что пакт между Церковью и государством о взаимном признании и сотрудничестве должен заключать пункт о том, что государство обязуется не начинать войну. Тогда Церковь может быть лояльна этому государству и вступать с ним во взаимодействие. От имени Церкви должен действовать единый орган, представляющий все конфессии («Единый союз Церквей»). Бонхеффер подчеркивает, что это не столько номинально юридический орган, сколько образование, выражающее суть евангельского послания миру. Важно, что для осуществления со своей стороны этого пакта Церковь должна быть единой и выступать от имени всех христиан. Т.е. интернациональная и межконфессиональная составляющие церковной жизни в этом вопросе должны быть важнее национальной и конфессиональной составляющих. Государства (по Бонхефферу, это «Мир наций») не обязаны быть едиными, но могут присоединяться к этому соглашению, каждое в свою очередь. Здесь граница отношений Церкви и государства, в которых Церковь своей земной составляющей выступает как единый политический субъект. Тогда, конечно, такое явление, как капелланство, будет согласно этому пакту в принципе невозможно.

В гитлеровские времена такое соглашение, а также единая церковная позиция по политическому вопросу были немыслимы. Надо ли говорить, что одинокий голос Бонхеффера не был услышан?

Вторая мировая война унесла более 70 миллионов человеческих жизней.

Пророк Исайя и «священные основания» мира между народами

Стоит сосредоточиться на вопросе, насколько предложенные проекты реализуемы. Есть ли в них что-то большее, чем просто благостные идеи? На чем еще они могут быть основаны? Иммануил Кант говорил о промысле Божьем. И если попытаться поискать основание в Священном Писании, то можно вспомнить знаменитое пророчество пророка Исайи: «И будет Он судить народы, и обличит многие племена; и перекуют мечи свои на орала, и копья свои — на серпы: не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать» (Ис. 2:4). Ему примерно теми же словами вторит пророк Михей (Мих. 4:3).

Оба эти пророчества можно воспринимать как бы в двух временных пластах. Во-первых, наверное, имеется в виду надежда на мирную жизнь Израиля с другими народами по возвращении евреев на Святую землю в послепленную эпоху (2,5 тыс. лет назад), когда закончились жестокие ассирийские и вавилонские завоевания, закончился плен, и теперь можно начать жизнь в мире, как бы с чистого листа. А во-вторых, это отдаленная, эсхатологическая перспектива, в которой Царство Божье явится в полноте, и все конфликтные вопросы будут как-то разрешены.

Прообразом этих мессианских ожиданий и в том, и в другом случае служит мирное правление царя Соломона, сына Давидова. При Соломоне, как известно, государство Израиля расцвело, мирная жизнь с другими народами была налажена. Позже мирный путь Иерусалима часто противопоставляется военно-захватническому, имперскому пути Вавилона. Важно подчеркнуть, что мессианская идея расширения Царства Божьего на другие народы изначально всегда была мирной. Царь Соломон в Иерусалим въезжает на осле. Осел с древних времен ассоциировался именно с мирным правлением, в отличие от коня, конь — атрибут военачальника, царя-завоевателя. Поэтому Иисуса Христа, въезжающего на осле в Иерусалим, встречали как Царя мира, а не войны. Подспудно в событии приветствия мирного Царя, открывающего мирное царство, скрыто все то же противостояние мирного, безвоенного «пути Иерусалима» и имперского, захватнического «пути Вавилона». Хотя Иисус и предрекает в скором времени и гибель Иерусалима, и множество войн, сам Он реактивирует именно мирный «Соломонов нарратив», в котором народы могут жить без войны. Поэтому проповедь Церковью мирного кроткого духа Христова есть как бы самопрезентация Церкви (где дух Христов, там любовь и свобода).

«Отодвигающийся горизонт» метамодерна

Переходя от эпохи к эпохе, сквозь культурные слои, смены политических режимов и экономических формаций, человечество добрело до настоящих времен.

В культурном отношении, конечно же, происходила своя эволюция и имели место свои сдвиги: Средневековье сменилось Возрождением, которое в свою очередь подготовило эпоху модерна, а модерн во второй половине XX в. уступает место постмодерну, хотя и продолжает оставаться в диалоге с ним.

Есть упрек к модерну со стороны философов-постмодернистов. Он заключается в том, что модерн своими разделениями на науку и религию, общее и частное, веру и разум… ответственен за тоталитарные режимы XX века, которые с отходом от подлинной целостности, когда тотальность подменилась тоталитарностью, опирались на акцентирование потребностей и ценностей определенных групп общества в ущерб учету частных интересов всех.

Однако модерн подарил нам и очевидные плюсы: республиканский и демократический подходы в политике, универсальные этические принципы, цивилизационные нормы, критический подход в мышлении, научно-технический прогресс, гуманизм и образование.

Постмодернизм в лице Лиотара и других философов (постмодерн — это эпоха, а постмодернизм — это ее интеллектуальная база, оформившееся общественное течение) предлагает отказаться от всего общезначимого, от метанарратива как такового, чтобы свести возможную репрессивность к нулю. При этом такая критика означает как «прохождение» модерна, отталкивание от него, так и дальнейшее дробление, в котором исчезает субъект мышления и действия как таковой.

В 2010 г. голландский философ Робен ван ден Аккер и теоретик медиа Тимотеус Вермюлен предложили называть новую наступившую эпоху (берущую начало в 1990-х гг.) метамодерном. Эта эпоха характеризуется не только фукуямовским «концом истории» с его акцентом на распространении либеральных демократий, не только цифровизацией в технике и социально-экономическими трансформациями, но и глобальным культурным процессом, в котором происходит сочетание противоположностей предшествующих эпох — модерна и постмодерна. Для нее также характерны не нигилизм модерна, а конструктивность, способность человека выстраивать свою идентичность и создавать круги общения, активности и полюса притяжения. В ней происходит разделившееся ранее сплочение различных мнений, позиций и идей, уход от дробности и поиск новой целостности, выстраивание каждым человеком собственного ценностно-смыслового универсума.

В каком-то смысле и наше рассуждение в попытке совместить библейский традиционализм и религиозно-философские поиски недавних веков с современностью пропитаны тем же желанием обрести баланс, гармонию и диалог между противоположностями или отдаленными друг от друга паттернами.

Для метамодернизма характерен акцент на процессе того или иного явления, а не на конечном продукте. Поэтому работа над произведением искусства или философской концепцией в метамодернизме — это постоянное движение, поиск и эксперимент с «отодвигающимся горизонтом».

В этом смысле и нам, читающим библейские пророчества, Канта или Бонхеффера, не стоит сразу ожидать «финальной сборки». Собственно, к этому призывал и сам Кант. Все рассмотренные проекты — это прежде всего направленность внимания и усилий. Если в этой направленности что-то достигнуто, то «горизонт отодвигается», и есть куда двигаться дальше.

А что достигнуто? Можно ли вообще говорить о каком-то достижении?

Вообще-то, да.

Если посмотреть на страны Евросоюза — то чем это в каком-то приближении не иллюстрация «проекта Канта»? В государствах Евросоюза политические устройства с устоявшейся демократией и системой разделения властей. Армии хоть и увеличены в последнее время, но все же почти отсутствуют, единые, по сути, права человека обеспечивают свободное перемещение («гостеприимство») внутри этих стран.

Конечно, в интеграционных и политико-миротворческих процессах не так сильно, как может быть, хотел Бонхеффер, участвует Церковь. Она действительно часто является заложницей конфессионализма и церковного конфессионального права. Трудно представить, что Церковь будет выступать как единый политический субъект в диалоге с государствами. Иногда так пытается делать папа Римский, беря на себя функцию некоего высшего арбитра, юридического преемника апостола Петра. Но, разумеется, это не единая церковная позиция.

Единая церковная позиция может быть реактивирована только тогда, когда оживут омертвевшие за тысячелетия целостные смыслы Писания, которые заслонило собой раздробленное церковное предание. И здесь возвращение евреев на Святую землю, создание государства Израиль как раз помогает нам установить оборванные связи. Чаяния пророка Исайи о возвращении евреев на Святую землю соединялось с ожиданием прекращения войн и мирной жизнью других народов тогда, две с половиной тысячи лет назад, остаются эти ожидания и для живущих в наше время.

Сейчас, в новых условиях, если всерьез попытаться отнестись к «проекту Бонхеффера», в церковном самопонимании базовая мессианская парадигма должна быть концептуально изменена с учетом того, каким стал мир после Второй мировой войны. Единство Церкви — дополнительное основание возможного безвоенного устройства в странах с христианским влиянием.

Особая позиция православия?

Может возникнуть вопрос, а есть ли в связи с этими размышлениями какая-то особая позиция у мирового и пытающегося отмежеваться от него русского православия? Традиционно восточное, особенно русское православие противопоставляют западному католическому и протестантскому христианству в том, что оно как бы декларирует некий иной путь спасения. Если на Западе значим акцент на «христианском аристотелизме», в котором, по мнению С.С. Аверинцева, прослеживается линия на опосредование крайностей раздвоения, «на пребывание идей в самих вещах в качестве присущей им формы», то на Востоке возобладал «христианский платонизм» с его дуальным расколом на мир идей и мир вещей. Поэтому душа православного человека редко удерживается в срединном состоянии «среднестатистической нормальности» (как на Западе), а тяготеет к полюсам: либо ад, либо рай — третьего не дано (и не надо). Также она подозрительно относится и к экуменизму: мыслит спасение как что-то эксклюзивно-конфессиональное.

В этом смысле в православии у многих надежд больше на аскетическое делание, а не на «буржуазные» блага цивилизации — достижения Нового и Новейшего времени. Здесь ищут обожения, а не обеспеченной земной жизни и торжества права. Поэтому считается, что настоящая святоотеческая практика сохранилась только в православии. «Темные энергии» греховных страстей побеждаются здесь не через право, а через нетварные Божественные энергии, которые конституируют внутреннюю и внешнюю жизнь человека.

По мнению Г.С. Померанца, святость рождается в такие времена и в таких народах, когда они наиболее в ней нуждаются. А в России такая нужда постоянна. Померанц ссылается и на схожие мысли у А.С. Хомякова: «Русь только сквозь мерзость свята». Примерно об этом, как представляется, говорит и апостол Павел: «когда умножился грех, стала преизобиловать благодать» (Рим. 5:20). А если вспомнить Ф.М. Достоевского, во многих его произведениях сюжетным движителем выступает динамика отношений противоположностей: святости и порочности.

Вот это, еще библейское по сути, противопоставление греха и благодати объясняет, как представляется, и феномен русской святости, которая рождается словно в противовес окружающей, часто преступной и страшной действительности. Быть праведником среди грешников намного сложнее, чем быть праведником среди праведников. Это возможно только при прямом плотном водительстве Божьем, которое очень наглядно вырисовывается, скажем, еще у библейского Авраама, живущего рядом с развратным Содомом, лукавым Египтом и буйными местными царьками. В этих, отнюдь не тепличных условиях Авраам как-то ухитряется не терять веру, а укреплять и развивать ее. Более того, возможно, именно так только и может выкристаллизовываться что-то по-настоящему ценное. Богоборческое «естественное» преодолевается неотмирным «сверхъестественным».

Известно, что Россия в различных своих изводах в своем государственном, имперском масштабе часто являет собой некий апофеоз коллективного зла, причем и церковный институт тоже этому злу может потворствовать. Россию поэтому нередко называют источником хаоса, престолом сатаны, антимиром. Но парадоксальным образом внутри этого царства тьмы вдруг может засветить яркий свет вечности как свет победы над предельной тьмой — смертью, как это было в жизни преп. Серафима Саровского. Конечно, существование таких маяков света отнюдь не оправдывает огромные массы погибающих в личных и коллективных грехах и преступлениях соотечественников.

Собрать хрустальный шар из осколков

Как и русская святость, русская культура — тоже нестандартное явление.

Но прежде, чем начать разговор о ней, нужно задаться вопросом, прошла ли русская культура (а не отдельные личности) эпохи Средневековья, Просвещения, модерна и постмодерна, подходит ли она к метамодерну? Освободилась ли она от деспотизма? Или, может быть, она застряла на какой-то одной из стадий своего развития?

Г.Б. Гутнер в своем докладе «Национальный нарратив и ответственность за прошлое», сделанном в Свято-Филаретовском институте в 2017 г., отмечает, что наш национальный нарратив сформировался в 30-е годы XX в. и был срощен с преступным. Придерживаться его, означает легитимировать и преступления сталинского режима.

Сейчас Россия — это слоеный пирог, в котором отдельные пласты часто не смешиваются. В этом ракурсе можно сказать, что русская культура не стала культурой диалога. Диалог культур и традиций ведет к синтезу, к поиску новой формы. Диалог подразумевает критику, готовность принять новое и измениться (что особенно было характерно для эпохи модерна). Тогда как монологический подход ведет к синкретизму, при котором одновременно, не смешиваясь, сосуществуют как бы разные культурные слои. Скажем, европейское христианство — во многом, плод синтеза эллинизма и библейской традиции. Ислам тоже родился как крупный синтез, но потом стал жесткой раз навсегда установленной системой норм. Также и для русской культурной и церковной жизни диалог — это что-то малознакомое. Церковное учительство, невозможное без диалога учителя с учеником, только-только пытается зародиться в практике катехизации в некоторых местах.

Россия, будучи дочерней культурой по отношению к византийской, является окраиной многих субэкумен: европейской, мусульманской, восточноазиатской. Поэтому, как ни странно, она уже давно живет в состоянии, близком к метамодерну, когда пытается сопрячь удаленные друг от друга, трудно сопрягаемые паттерны (как бы дотягивается до точки «финальной сборки», куда остальные лишь направляются). При этом можно сказать, ей достаются «объедки» со столов других культур, где интеллектуальная пища была тщательно обглодана и пережевана прежде, чем она попала сюда. Без культуры диалога тем более такую пищу трудно усвоить и переварить. Скажем, известно удивление респектабельных европейских марксистов и социалистов тому, во что вылился марксизм в Советском Союзе.

Русская философия не продолжение европейской традиции, а нечто свое, самобытное. Она появляется, скорее, как продолжение литературы с упором на поиск экзистенциальной правды, чем как ветвь западной философии. При этом русский человек всегда находился в общении с дальним, для него совершенно естественно разговаривать «с Коперником», а не только с соседом по лестничной клетке.

Также и экуменизм для русской церкви не совсем уж чуждое явление. И Владимир Соловьев, и о. Сергий Булгаков, и о. Александр Мень не избегали общения с иными конфессиями, а чаяли единства Вселенской Церкви.

Но достаточно ли этого, чтобы в общем культурно-историческом «зонтичном» пространстве метамодерна припочковаться к проектам Бонхеффера и Канта? Будет ли услышан из глубины тысячелетий голос пророка Исайи? Не чересчур ли большой «метафизический скачок» придется совершить стране, утопающей во многих беззакониях? Не слишком ли густую тьму внутри себя надо преодолеть?

События последних лет показывают, что это сделать будет очень непросто, если и вообще возможно.